Папа и Сержант

Весной происходило много всего. Снег, покрытый серым налётом выбросов цементного завода, таял. Мостки сырели. Из-под мокрой земли и разбросанной повсюду щебёнки вылезала и расцветала мать-и-мачеха. Канавы вдоль дороги до краёв наполнялись водой и комками лягушачьей икры. Бабушка Оля начинала копаться в каменистом огороде. Окрестные дети, включая меня, играли в хали-хало в проезде Жанки и Оксанки. Приблизительно в День Крашеных Яиц семьи отправлялись в лес: там, на берегу речки, папы пили портвейн, мамы ругались с ними, мы катали яйца с пригорка и собирали букетики подснежников, занесённых в Красную книгу. (Я был ожесточённо против, но я был младше всех.) Весной праздновалось папино деньрождение, деньрождение Ленина, моё деньрождение, майские и юбилей тёти Тамары. После дождей пахло мокрыми тополями. Кончался школьный год.

Событием номер два после моего деньрождения была покупка цыплят. («Цыплята» пишутся через «цы», потому что цыган сел на цыпочки и сказал цыплёнку «цыц».) Цыплят – как и всё остальное, что не являлось книгами, газетами и портвейном, – покупала мама. Их отвозили в деревню, где они становились курицами и клевастым петухом, несли яйца и постепенно попадали в бульон. Но перед тем, как их увозили в деревню, цыплята проводили неделю или две в коробке на кухне. Они были жёлтые, пушистые, клевали пшёнку, какали и приводили меня в экстаз. В память об этом вместо инородного слова «экстаз» я стараюсь употреблять слово «цыплятки!». К сожалению, не все понимают меня сразу.

Однажды покупка цыплят произошла накануне Дня Крашеных Яиц.

Надо иметь в виду, что, начав пить портвейн, папы вообще и папа в частности не всегда могли остановиться. Даже те из пап, кто не умел ходить за продуктами, умели ходить за портвейном и бормотухой и оставаться в запое два, три и более дней подряд. Скорее всего, пребывание в запое выгодно отличалось от пребывания в доступной папам реальности. Не менее вероятно, что мой папа чувствовал эту разницу особенно остро. До моего рождения он успел прожить 40 лет и несколько среднестатистических биографий. Каждая из них была интересней.

Когда все вернулись из леса, папа захотел быть наедине с портвейном и закрылся на крючок. Крючки открываются только изнутри. Мы с мамой и реальностью остались снаружи.

Всё это, наверное, было очень эмоционально, я не помню.

Мы, как всегда, пошли жить к кому-то из соседей. Там я мог играть с соседскими детьми, смотреть на мебель и не переодеваться. Если папино одиночество затягивалось, был шанс поехать к тёте Тамаре и мыться в настоящей ванне, ныряя и пуская пузыри. В общем, я не помню, чтобы у меня было трудное детство.

Трудное детство выпало цыплятам, которые оставались в своей коробке на нашей кухне.

Вообще, цыплята на нашей кухне бывали двух видов: нормальные и бройлеры. Первые отличались меньшими размерами, большей желтизной и высокой жизнеспособностью. Они вылуплялись из яиц, высиженных настоящими курицами в обыкновенном курятнике. Они не боялись сквозняков и клевали всё подряд. Став курами, они несли яйца в таких местах, где деревенская бабушка Валя не могла их найти. На стадии бульона из них получалось меньше курятины – но, возможно, она была вкусней.

Бройлеры появлялись на свет в инкубаторе. Некоторые из них вырастали в здоровенных и тупых особей, которые расхаживали среди остальных кур, как слоны среди пони. Но большинство бройлеров подыхали сразу после покупки, иногда ещё по дороге. Они, как и выпивший папа, не выносили реальности.

Я не понимал, зачем нужны бройлеры, если есть нормальные цыплята, но мама продолжала их покупать; надо не забыть спросить у неё, почему. В ту весну она приобрела и тех, и других – с преобладанием нормальных. Бойкие маленькие натуралы бегали вокруг анемичных бройлеров и подчёркивали их обречённость.

Ещё до похода в лес большинство бройлеров погибли от стресса и сквозняка. Когда папа закрылся на крючок, в живых оставался только один уроженец инкубатора. Сейчас трудно восстановить точную цепь событий, но совершенно очевидно, что в определённый момент папа заглянул в коробку.

Пока остальные цыплята с лёгкостью переносили отсутствие пшёнки и выключенность обогревателя, последний бройлер чувствовал себя неважно. Он сидел в середине коробки, болезненно прикрыв глаза, и почти не реагировал на раздражители.

Думаю, на интеллектуальном уровне папа понимал, что часы последнего из бройлеров сочтены. Однако история знает, что холодному рассудку и здравому смыслу далеко не всегда удаётся задавить благородный порыв в душе человека.

Папа извлёк цыплёнка из общей коробки и переместил в свою зимнюю шапку из искуственного меха, которую поставил к обогревателю. Включил обогреватель (классическую стальную тарелку, служившую радиотелескопом, когда я играл в космос). Затем папа отыскал семейную аптечку и дополнительно выстлал шапку ватой. Почувствовав тепло, цыплёнок как будто немного оживился. Обнадёженный папа насыпал в вату пшёнки, налил себе ещё портвейна и поставил свою табуретку напротив обогревателя. Он хотел следить за состоянием цыплёнка.

Ближе к полуночи, через несколько часов наблюдения, папа почувствовал, что цыплёнок больше не может оставаться безымянным.

— Я буду звать тебя Сержант, – сказал папа.

Хотя Сержант выковырял из ваты лишь несколько зёрен пшена и теперь просто сидел, изредка приподнимая веки, папа смотрел на него и видел бойца – такого же, как он сам, прослуживший в армии пять лет. Он видел бойца, вступившего в схватку со смертью. Ему казалось, что у него нет никого ближе Сержанта. И даже если Сержант был курицей, этого всё равно не было видно.

Потом портвейн кончился. Папа пошёл в комнату, разделся, лёг на диван и заснул.

Утром, когда он проснулся и направился в сени-прихожую, чтобы помочиться в помойное ведро под умывальником, Сержант был уже мёртв.

Мы в это время завтракали у соседей. По словам мамы, было пасмурное апрельское утро. После завтрака она пошла на разведку и увидела папу сидящим на мостках, которые вели к автобусной остановке. Папа был в трусах и тапках. Он сжимал голову руками, опиравшимися на колени. Перед ним лежал наш металлический совок для мусора и чернело пятно свежеперелопаченной земли.

— Рудька, ты чего? – опешила мама.

— Сержант умер, – всхлипнул папа, не глядя на неё. – Сержант умер.

Он просидел на мостках ещё какое-то время – достаточно продолжительное для того, чтобы прибежал я, увидел его и пронёс в памяти образ его голубых трусов и склонённой головы через всю жизнь вплоть до настоящего момента.

После того, как мы переехали, наш дом переделали в магазин. Мостки убрали. Место захоронения Сержанта засыпали щебёнкой и закатали цементом. Канаву осушили. Ещё через пару лет, когда переехали все остальные участники походов в лес, магазин разорился.

И теперь весной происходят совсем другие вещи.

2007

Иллюстрация Натальи Ямщиковой