Сила Красной книги
К следующим выходным Олеська твёрдо знала, что нужно снова лезть на терриконик. На первой странице алой тетради поместились многие, но не поместилось гораздо больше.
Всю неделю Олеська терпела из последних сил. Ей очень хотелось всех заносить в Красную книгу, не дожидаясь терриконика, то есть дома или в школе, или лучше всего в гостях у рыжекосой Светки Авдеевой (она рисовала странные рисунки в альбомах, она бы поняла, пусть её саму и не били почти). Но Олеська боялась истратить зря место в тетради. Может, другой такой не было. Может, без терриконика тетрадь не действовала. А с ним она действовала точно. Это подтверждалось каждый день.
Второе подтверждение пришло в то же воскресенье от Юльки Соловьёвой. Хорошая погода в воскресенье продолжилась, слухи о бабьем лете становились реальностью, мы играли в прятки полдня, а потом в фанты на огороде у Таньки и Дашки Анисимовых. Юлька прибежала около шести вечера, запыхавшаяся и зарёванная, со странным выражением на лице, которое, наверное, было шоком. Мы просто не знали такого понятия – «шок» – и не могли правильно классифицировать.
То, что Юльку на улицу пустили в зарёванном виде, уже само по себе было невиданно. Её мама на Водоканале работала и культурную из себя строила после второго брака, потому что Юлькин отчим был начальником участка на Водоканале. По официальной версии, Юльку никогда не пороли. Её «не выпускали гулять», чтобы она «задумалась о своём поведении». Мы все знали, конечно, что о поведении Юлька задумывается распухшей спиной и задницей, а не выпускают её после порки, чтобы никто на улице Мира не видел, какие некультурные методы воспитания бытуют ещё в начальственном доме Соловьёвых.
Мы и в то воскресенье подумали, что Юльку выстебали, когда она не вышла после обеда. Олеська тоже так решила и поэтому не могла ни водить, ни спрятаться нормально. Она без конца думала о своей Красной книге. Почему тетрадь не защитила Юльку? Ведь Юлька же четвёртой была на первой странице.
Неужели сила Красной книги охраняла только владельца тетради? Олеська вспоминала, как накануне вернулась домой второй раз, когда папа уже пить ушёл в баню, и как мама себя вечером вела, словно её, Олеську, выпороли на самом деле.
— И сидит себе спокойненько, не морщится, — отметила мама, когда Олеська села ужинать. — А óру-то было, соплей-то было – туши свет.
Неужели каждый мог занести в Красную книгу только сам себя?
Юлька прекратила Олеськины сомнения. Жутким шёпотом она рассказала нам, что у них стряслось дома.
Как мы и предполагали, у Соловьёвых с утра был скандал. Юлькина мать объявила, что они с отчимом хорошенько подумали, и отчим решил-таки Юльку полноценно удочерить. Соответственно, у неё теперь будет другая фамилия. Юлька ведь на самом деле не Соловьёва была, это на улице Мира её так звали для удобства. А в свидетельстве о рождении и в классном журнале она числилась Вознесенской, по отцу.
Электрик Вознесенский убил приятеля в пьяной драке, когда Юльке было три года. С тех пор никто его на улице Мира не видел, и Юлька не испытывала к нему особых чувств, ей просто фамилия нравилась. Ужасно нравилась. «Юлия Вознесенская» – это так обалденно звучало, даже в устах Туранчокс. С такой фамилией можно было в кино сниматься и особенно стихи писать, как поэт Вознесенский. Наша учительница пения одолжила как-то Юльке на неделю сборник Вознесенского. Юлька переписала себе в потайной блокнот, сколько успела. Стихи были непонятно о чём и нескладные местами, но очень поэтичные.
Короче говоря, Юлька сказала, что не хочет менять фамилию.
Юлькина мама покосилась на отчима:
— Ну-ка, Вить, оставь нас одних на минуточку.
Отчим убрался из кухни, и дальше произошло то же самое, что с Олеськой днём раньше. Юлькина мама взяла и отхлестала выбивалкой для ковров пустое место в метре от Юльки.
Она как будто напрочь перестала видеть и слышать дочь. Юлька сначала онемела. Потом закричала, думая, что мама сошла с ума. Потом побежала звать отчима на помощь, но тот её тоже в упор не замечал, сколько она ни надрывалась у него над ухом. Он сидел себе в кресле и скорбно морщился, вслушиваясь в поток сознания, доносившийся с кухни:
— …тварюга неблагодарная. Витя тебе в жопу дует каждый день. Витя всё! всё! всё! для тебя делает. Комнату тебе, тварюге, сделал собственную. На Чёрное море тебя возил. Ты с папочкой своим хочешь жить уголовником? С уголовником хочешь жить? Адресок тебе дать?..
Минуты через две отчим встал с кресла, так и не заметив Юльку. Он заглянул на кухню и промямлил, что ладно, Тань, ну что ты, хватит уже. В ответ схлопотал неизменное: «Не учи меня мою дочь воспитывать». Юлька стояла прямо между мамой и отчимом, махала руками и всхлипывала, пока её не затошнило от страха. Когда затошнило, она пошла и поблевала в помойное ведро. Потом спряталась у себя в комнатке. До пяти часов просидела там, выбегая только в туалет (он у Соловьёвых пристроен был к дому).
К началу шестого её стало мутить от жажды. Она решилась выйти на кухню. Мама услышала её из большой комнаты. Пришла, предложила рассольника как ни в чём не бывало.
— Ну что, хорошенько обо всём подумала? — спросила она, когда Юлька съела суп и выпила две кружки компота. — Будешь ещё неблагодарничать?
Юлька, конечно, была в шоке, но не настолько в шоке, чтобы поступиться любимой фамилией.
— Я хочу быть Вознесенской, — упёрлась она.
И всё повторилось как утром: мама перестала её замечать, заорала на пустое место, начала оплеухи отвешивать воздуху, а Юлька стояла и плакала от страха перед маминым безумием. Только отчима на этот раз не было, он пить к кому-то пошёл.
— … я убежала, я бросила маму одну, я так испугалась, я бросила маму, я не зна-а-а-ю, что де-е-е-е-лать… — Юлька перешла с шёпота на плач и, как маленькая, вытерла нос рукавом синей кофты.
Танька Анисимова, шестиклассница, обняла её за дрожащие плечи.
— Надо нашим сказать, — предложила она.
— Надо нашим сказать! — подхватила Дашка Анисимова, второклассница. — Они в психушку позвóнят.
У Анисимовых был один из двух телефонов на улице Мира.
— Чё ты мелешь, дура, — сказала Танька младшей сестре.
— Сама дура! Когда с ума сходят, надо психушку вызывать! Сумасшедшие могут знаешь что…
— Не надо психушку вызывать! — перебила Олеська. Никто не ожидал от неё такого авторитетного голоса. Все прислушались, даже Юлька бросила всхлипывать. — Тётя Таня не сошла с ума. Это Юлька сама теперь такая. Она занесена в Красную книгу. Это значит, что её пороть нельзя.
— Фигня, — сплюнул Гришка Тимохин.
— Она Нин Маратны наслушалась в школе, — фыркнул Лёшка Беззубенко.
— Заткнулись оба в темпе вальса, — сказала Танька Анисимова. Она поглядела на Олеську с чем-то вроде уважения. — А ты откуда это знаешь, про Красную книгу?
— Со мной такое же было вчера, — громко прошептала Олеська. — Я тоже занесена в Красную книгу.
Она рассказала, что с ней случилось после терриконика. О том, что это её заслуга – что это она, рискуя здоровьем, записала себя и Юльку в Красную книгу, не обронила ни слова. Теперь она боялась за тетрадку. В целости и сохранности на улице Мира оставались только те вещи, про которые никто не знал.
— Мне Нина Маратна сказала после уроков, что ей сказали, что в Ленинграде издали новую Красную книгу, — прошептала Олеська. — Она секретная. Туда заносят детей. Этих детей потом бить нельзя.
— Я знаю, знаю! — горячо зашептала Дашка Анисимова, второклассница. — Это через новую башню делается!
— Да, — немедленно подтвердила Олеська. — Это волны через телебашню идут. Её поэтому построили специально.
Мальчишки, включая меня, так ей и не поверили. Да и Танька Анисимова больше уважала Олеськину фантазию, чем её тайные знания. Родителям, впрочем, никто не проболтался. А третье доказательство силы Красной книги не заставило себя ждать. Оно настигло одного из главных скептиков уже в понедельник.
В тот день Лёшка Беззубенко полез в холодильник, когда из школы пришёл. Там стояли на ужин пельмени вчерашние. Лёшка обожал холодные пельмени и умял с голодухи все двадцать восемь штук. А они, естественно, были домашнего приготовления, крупные. Лёшка объелся жестоко, позеленел, наблевал на пол, и тут папа с шахты вернулся. За ним подоспела мама из химчистки. Мама эти пельмени лепила час, фарш с тестом делала час, мясо рубила и сдирала с костей почти час и ещё час с лишним стояла после работы за этим мясом.
— … они меня не видели ваще! — шептал Лёшка на остановке во вторник утром. — И не слышали! Они орали туда, где меня не было! Папа по воздуху стебал ремнём!
К обеду слухи о детях, занесённых в Красную книгу, поползли по школе. Сначала их пересказывали для прикола, не особенно веря. Так повторяли страшилки про Чёрную Руку, которая обитала в подвале у чёрного входа, или про болото, которое «прорвалось» где-то за Третьей шахтой и грозило поглотить весь город.
Наиболее солидным свидетелем Красной книги была Юлька Соловьёва. Но она той осенью перешла в корпус для больших. Олеська слыла в классе фантазёркой, ну а Лёшку Беззубенко вообще никто всерьёз не воспринимал, кроме Нины Маратовны, потому что он лопоухий был, пухлый и второй с конца на физре. И троечник при этом.
Ситуация резко изменилась после четвёртого урока.
У второго Бэ, где училась Дашка Анисимова, на четвёртом было чтение. Вела у них Туранчокс. Читали вслух какую-то поэзию в прозе про золотую осень и гриб-богатырь под кустиком. Дашке попался отрывок с самыми напряжными словами: «зарделась», «неизъяснимого», «увядающему стоцветью». А Дашка и в лёгких-то словах половину букв путала и ударения ставила наугад. Живи она километров за двести от улицы Мира и лет через тридцать после нашего детства, у неё бы дислексию нашли.
Когда она стала запинаться, Туранчокс подошла к её парте и там увидела страшное. Дашка в учебнике заячьи уши подрисовала грибу на картинке. Простым карандашом.
— Это кто тебя?! научил?! калякать в школьном имуществе?!
То, что случилось дальше, наблюдал весь класс. Туранчокс отвернулась от Дашки и трижды ударила линейкой воздух в проходе между партами. Затем она выдернула резинку из Дашкиного пенала, зажала её в кулаке, снова отвернулась и резко опустила руку всё в то же место в проходе, как будто хотела припечатать резинку к невидимой поверхности.
Резинка упала на пол, отскочила ей на туфлю. Туранчокс не заметила этого.
— Вытирай! — скомандовала она пустому месту. — Ещё раз увижу такое – к стенке поставлю!
Как только прозвенел звонок, новость о случившемся разлетелась по обоим этажам. Дашка Анисимова, румяная от внезапной славы, лично повела к Олеське делегацию одноклассников. По дороге делегация обросла первоклашками, а также представителями второго Вэ, второго А и нашего третьего Гэ. Олеську нашли у кабинета труда для девочек и обступили полукольцом.
— Вот! — Дашка встала рядом с Олеськой, по-заговорщицки взяв её за руку. — Она первая узнала про Красную книгу. Она вам скажет, почему Туранчокс меня не ударила.
Насладиться ролью эксперта Олеська, впрочем, не успела. Толпа вокруг неё росла угрожающими темпами. К середине перемены в ней уже толкались девчонки и мальчишки из вообще всех классов, и каждый наперебой спрашивал, кого уже занесли в Красную книгу, а кого ещё не занесли, и что нужно сделать, чтобы туда попасть как можно скорее.
Олеське хотелось убежать или хотя бы закрыть ладонями уши. Она ведь знала точные ответы на эти вопросы. Она могла хоть сейчас заглянуть в тетрадь и зачитать имена по порядку, или даже назвать их по памяти, сославшись на Нину Маратовну. Но ей было стыдно, что имён в тетради так мало. Само собой, она не знала всех детей в школе, но она же знала всех с улицы Мира и почти всех с Девятого мая, и кое-кого с Горняков. Почему она остановилась в конце первой страницы? Она же долго торчала на терриконике, целый час, не меньше. Могла бы занести всех, кого знала.
Внезапно по галдящему кольцу побежали сигналы тревоги:
— Атас, трудовичка! Трудовичка возвращается! Майя Григорьна идёт с Жан Юрьной!
— Таааак, это что у нас тут за народное собрание? — раздалось с другого конца коридора.
Олеська почувствовала, что сейчас расплачется, если не придумает, что делать со своей тайной.
— Я попробую! — крикнула она в редеющую толпу. — Я честно попробую разузнать!
Гвалт вокруг неё стремительно затихал, но те, кто не успел смыться, подступили поближе.
— Я попробую разузнать, — повторила она отчаянным шёпотом. — Только мне имена всех нужны. Все имена из всех классов.
479 + 6 +1
До выходных было ещё несколько подтверждений, и уверовали не то что многие, а буквально все, если взрослых не считать, которым никто ничего не говорил.
В среду на физкультуре Димка Ломакин из четырёхквартирного дома рядом с нашим попал мячом Степанычу по башке. Степаныч взревел, в три скачка подлетел к Димке и отвесил затрещину воздуху в метре от Димкиной головы.
Около семи вечера того же дня тётя Галя Тимохина с Гришкой приехала в новый район, чтобы забрать Гришкиного отца из пивбара «Пивной зал», где он пропивал заначенную получку. Моя мама к пивбару не ездила, с нашим папой номера на жалость не катили. Зато Гришкиного можно было перехватить на крыльце сразу после закрытия, когда папы перемещались на другие точки. Он орал сначала, норовил тёте Гале съездить кулаком по лицу, она уклонялась, а потом стыдила его ребёнком и тащила на остановку, пока собутыльники ржали сзади: «Галина! Галиночка! Ну, ты сурооова!» В этот раз было примерно то же самое, только Гришкин отец попал-таки тёте Гале в глаз. Гришка на него заорал, и мгновение спустя все вдруг заинтересовались кустом слева от Гришки, а Гришкин папа схватил этот куст за ветку и стукнул его по листьям на высоте Гришкиной головы.
В четверг случилось сразу два подтверждения. Туранчокс в школе ещё раз отстегала воздух вместо Дашки Анисимовой. А на улице Мира подошла очередь Дашкиной сестры, Таньки. Мама хотела ей всыпать за то, что она после уроков к подружке зашла и домой приехала полвосьмого. У Анисимовых били скорее шумно, чем больно – веником или мокрым полотенцем, редко ремнём или проводом от пылесоса. В этот раз под рукой оказался веник.
— … всё как вы говорили! — шептала Танька на остановке в пятницу утром. — Точь в точь! Она вообще меня не видела! Веником фигачила по воздуху. И по табуретке.
— А ты её звала? — спросила Юлька Соловьёва-Вознесенская. Она чувствовала укол разочарования каждый раз, когда выяснялось, что волны с телебашни берегут ещё одного ребёнка.
— Да чуть не голос не сорвала! За руку её подёргала даже.
— И чё? Ничё? — спросил Лёшка Беззубенко.
— Неа. Ноль внимания! Вот, Олесь, — Танька расстегнула портфель и достала из него двойной тетрадный листок, свёрнутый вчетверо. — Я вечером написала тебе всех из нашего класса. Весь шестой А. Ты же сказала, что можно узнать, кого занесли, да?
Олеська взяла листок и сунула к себе.
— Я попробую, — сказала она. — Честное-пречестное.
К вечеру пятницы у неё в портфеле скопился целый ворох листков. Алая тетрадь, в серединку которой Олеська их складывала, разбухла, и Олеська старалась не думать, сколько ей придётся писать на терриконике. Листки были в клеточку, в линеечку, вообще без разметки – из альбомов и блокнотов, и почти каждый был сверху донизу исписан именами, фамилиями, кое-где даже отчествами.
Ещё в среду Олеська попросила всем передать, чтобы писали поразборчивей. Лучше всего большими буквами и не слитно. Просьба, к сожалению, дошла не до всех. Некоторые списки пришлось долго расшифровывать и переписывать заново при участии Юльки и Таньки. Даже Олеськина сестра Вика, последний бастион скепсиса («Олеська? Чё она может узнать? Чё она вам натрепала?»), под конец согласилась помочь, хотя её на той неделе как назло ни разу не били.
Всего набралось восемнадцать списков. В ворохе листков были первый А, Бэ и Вэ – в каждом из них нашлись свои Насти Чеушенко, выучившиеся писать ещё до школы, в своих квартирах с балконами, санузлами и тихими родителями на улицах Маяковского и Грибоедова. Были все три вторых класса. Был третий А и третий Бэ. Я записал наш третий Гэ. Свой третий Вэ Олеська знала и так.
Из корпуса для больших, кроме Танькиного шестого А и Юлькиного пятого Бэ, принесли ещё два пятых, ещё два шестых, седьмой А и даже восьмой Вэ. В нём училась восьмиклассница Геля, развлекавшая девочек улицы Мира легендами о своей личной жизни.
Последний список около восьми вечера в пятницу принесла Светка Авдеева с рыжей косой.
— А Олесю можно? — услышала Олеська сквозь шум хоккея по второй программе.
У неё заколотилось сердце. Светка Авдеева ещё ни разу не приходила лично к ней, а не к Вике или к ним обеим. Олеська сорвалась с подоконника во второй комнате, которую делила с Викой и Андрюшкой. Пробежала сквозь первую комнату, мимо поддатых пап нашего дома, смотревших матч ЦСКА – «Химик». Ворвалась в кухню.
Светка стояла у порога в мокрой зелёной курточке с молнией и стоячим воротником – такой больше ни у кого не было. На рыжих волосах красиво дрожали капли. Даже Олеськина мама смотрела на Светку с улыбкой одобрения.
— Олесь, я только наброски тебе передать, — сказала Светка. — Ты просила для ИЗО которые. Тётя Лена, мы поговорим в прихожей, чтоб вам не мешать?
— Ох, Светочка, — вздохнула тётя Лена. Её руки закатывали тысячную банку с яблочным повидлом. — Если б это ты мне мешала. А не наши чемпионы по хоккею с бутылкой, — она мотнула головой в сторону комнаты с папами.
В прихожей Светка вытащила из-под куртки три альбомных листка, вложенных в старый номер журнала «Костёр». Среди них, для конспирации, и правда было два рисунка цветными карандашами. На одном росли джунгли, из которых выглядывал зверь, похожий на помесь коня и кошки. На другом, нарисованном как будто из положения лёжа на земле, весь передний план занимала трава и красно-жёлтые кленовые листья, а на заднем плане, под небом и облаками, стоял Старый терриконик. У Олеськи перехватило дыхание от этого рисунка.
— Откуда ты про терриконик знаешь? — прошептала она.
— В смысле «знаешь»? — засмеялась Светка, не понимая. — Его отовсюду видно.
— Аааа… — покраснела Олеська.
— Олесь, — посерьёзнела Светка. — Я наш класс тебе принесла.
На третьем листке вместо рисунка синели двадцать семь имён и фамилий, записанных в алфавитном порядке Светкиным почерком – кружевным, но очень ровным и понятным. Сверху в уголке было помечено: «6 Б, школа №10» – Светкина школа в новом районе.
— Узнай про наших тоже, если получится, — попросила Светка.
— Я попробую, — прошептала Олеська, готовая лопнуть от счастья. — Я скоро-скоро попробую. Честное-пречестное.
В субботу с утра оказалось, что пятничный дождь лил не случайно. Не простояв и недели, бабье лето приказало долго жить. Красный столбик на градуснике в окне кухни скатился до второй чёрточки под отметкой «10». Из грязно-ватного неба без остановки моросило. Вика, которой поставили четыре урока на субботу, тихонько ныла, собираясь в школу. Она бы притворилась больной, если б точно знала, что занесена в Красную книгу. Но Олеська так и не решилась ей сказать.
Олеська повалялась в постели, пока не проснулся Дрюша. Когда он выполз из-под одеяла, она встала, сводила его в туалет в кладовке, сполоснула ему лицо из тазика. Пописала и умылась сама. Потом отвела Дрюшу на кухню и усадила за стол.
— Каша на плите, — шепнула мама, листая журнал «Костёр», принесённый Светкой.
Папа ещё отсыпался. Дома было тихо, тепло и уютно, по сравнению с мокротенью за окном.
Олеська поела вместе с Дрюшей. Напоила его и себя чаем с печеньем. Дрюша тоже говорил шёпотом, чтобы не разбудить папу раньше времени. Он рассказал, как у них в садике кто-то упал с карусели и «лазбился до клови», а какая-то девочка с Горняков нашла «афликанского жука». Затем он сообщил, что «Илина Лобелтовна пломахнулась».
— Чё Ирина Робертовна сделала? — насторожилась Олеська.
— Пломахнулась папком, — объяснил Дрюша, запихивая в рот печенинку. — Ома попела мемя убавить папком и помамувась.
— Не болтай с набитым ртом, — прошипела мама, не отрываясь от журнала «Костёр». — Ох, какие Авдеевской девчонке журналы выписывают. Вас подписать, что ли…
— Мам, — шепнула Олеська. — Можно я к Свете рисовать пойду? Она меня звала вчера.
Мама подняла глаза и вздохнула.
— Да иди, конечно, дочка. Иди, порисуй. Тока не лезь никуда.
Олеська вернулась в комнату и стала собираться. Первым делом она упаковала алую тетрадь и списки в полиэтиленовый пакет с фотографией Ленинграда, который хранился в её части тумбочки. Поколебавшись, она добавила сверху ещё и Викин полиэтиленовый пакет. Она же всё равно собиралась Вике всё объяснить после терриконика.
Убедившись, что мама не видит, Олеська натянула самые штопаные колготки, самую толстую юбку и носки потеплее. Под кофту пододела две футболки. Сунула в портфель рассказы Бианки – самую широкую книгу в твёрдой обложке. На ней можно было писать вместо стола.
В прихожей, закрыв за собою дверь кухни, она надела куртку с капюшоном и резиновые сапоги. Потом сдёрнула с крючка папину брезентовую накидку. Торопливо её свернула, кое-как запихала в портфель и пулей выскочила на улицу, задыхаясь от жаркого страха. Конечно, Олеська знала, что теперь её защищает Красная книга. Но делать в открытую столько всего запретного всё равно было очень боязно.
Она пошла тем же путём, каким возвращалась с терриконика неделей раньше. Сначала по улице Мира до Павлика Морозова, дальше до Горняков, потом до переезда и оттуда по виляющей тропинке вдоль железной дороги.
На улице Павлика Морозова, у поворота на Девятого мая, к дому Светки Авдеевой, Олеська ненадолго остановилась. Она представила, как здорово было бы и правда пойти к Светке. Сидеть рядом с ней полдня на большом диване, смотреть, как она рисует в альбоме. Слушать космическую музыку из Латвии.
— Нет, — запретила себе Олеська, смахнув с носа капли дождя. — Нет, нет, нет, нет, нет. Я дала честное-пречестное.
И побежала дальше вприпрыжку, пока не передумала.
Как всегда, виляющая тропинка привела её под самый крутой склон. Олеська решительно свернула влево, к железнодорожному полотну, чтобы дойти до пологого подъёма коротким и относительно сухим путём. Даже если б её не защищала Красная книга, было слишком рано, начало одиннадцатого, баня ещё не открылась, и никакой дядя Бугор не мог засечь с банного крыльца, как она шагает по шпалам с портфелем на плечах.
От этого ощущения силы и безопасности шагалось особенно легко. Олеська заулыбалась. Она чувствовала себя как девочка из кино про детей из Нашей Страны, где все взрослые были похожи на Нину Маратовну и на папу Насти Чеушенко. В худшем случае – на трудовичку Майю Григорьевну. Она даже начала думать, что, может, и не промочит ничего, кроме юбки и колготок.
Метров через пятьдесят она поняла, что промокнуть всё-таки придётся насквозь. За прошедшую неделю между железной дорогой и пологим подъёмом вырос деревянный забор. Такое случалось периодически, когда на шахте начинали за порядок бороться. Где-нибудь ставили забор, и он там стоял, пока юношество его не разламывало.
Этот забор возвели прямо на пути у Олеськи. Одним концом он упирался в ствол шахты, из которого раньше выезжали вагонетки, а другим – в подножие терриконика. Преграда была не ахти какая, тем более что кусты вдоль забора расчистили, но чтобы её обойти, нужно было вскарабкаться по глинистому участку.
Олеська пошла вдоль забора к терриконику. Почти сразу она зачерпнула воды в левый сапог. Через несколько шагов зачерпнула в правый. Дойдя до конца забора, она полезла вверх по каше из мокрой глины и щебёнки. Юбка измазалась мгновенно. Мазки глины стали появляться на куртке. Но хуже всего была грязь на руках. Если б не внезапный забор, Олеська взошла бы на терриконик, вообще ни за что не хватаясь. А теперь она только и думала о том, чем вытереть руки, когда придёт время открывать алую тетрадку.
От края забора до старых рельс надо было прокарабкаться по диагонали метров двадцать пять, и Олеська почти преодолела это расстояние. Предвкушала уже, как выпрямится и пойдёт дальше по-человечески, на двух конечностях вместо четырёх.
— Эй! — вдруг завопил снизу взрослый голос. — Ты куда лезешь? А ну на хуй вниз! Забор же, бля, поставили для вас! Не видишь? Тупая, бля, совсем? А ну давай, откуда влезла! Щас поднимусь! По жопе – и в милицию!
Олеська даже не поглядела на источник голоса. Она рванулась обратно к забору, по диагонали вниз, бешено перебирая руками и ногами камни, засевшие в глине. В конце концов один из камней вырвался из своего глиняного ложа, её рука сорвалась, и последние метра два с половиной она катилась чуть ли не кубарем. К счастью, приземлилась на свежую кучу порубленных кустов. А главное, с внешней стороны забора.
Какая-то острая ветка разодрала ей кожу на щеке. Это Олеська поняла уже далеко от место падения. Она не стала разлёживаться на кустах, искать, где что поцарапано. Вскочила на ноги и сиганула обратно к железной дороге. Ей не хотелось проверять, насколько успешно Красная книга защищает от чужих мужиков, стерегущих шахту. Только на шпалах, отбежав от забора метров на сорок, она вытерла мокрое лицо тыльной стороной ладони и увидела кровь.
Руки она вытерла о мокрую юбку.
Пологий подъём был закрыт. Олеська заплакала, не прекращая идти по шпалам. Она не собиралась отступать. Она просто боялась до слёз, что не сможет залезть там, где круто.
Вернувшись к месту, где виляющая тропинка упиралась в самый крутой склон, Олеська решила передохнуть и села на камень. Дождь уже не моросил, он падал приличными каплями, которые стучали по капюшону и портфелю.
Посидев на камне, Олеська двинулась вправо. Если уж не до подъёма идти с рельсами, рассудила она, то хотя бы до болота, где склон, кажется, был не такой отвесный. Прыгая с камня на камень, как неделю назад, она дошла до болота. То ли зрение её обманывало, то ли склон ни грамма не делался положе. Олеська проскакала ещё метров тридцать и остановилась возле глубокой каменной борозды, которая тянулась вверх почти до самой вершины. В борозде тоже было круто, но хотя бы можно было хвататься за стенки.
Позже, когда Олеська вспоминала своё восхождение, ей казалось, что она лезла целую вечность. Резиновые сапоги чиркали по мокрым камням. Щебёнка выскальзывала из-под ног. Олеська падала, вставала, снова падала, сползала на метр вниз, вставала, хваталась за хилые ростки ольхи, за ржавые обломки арматуры, торчавшие из глины, отвоёвывала метр обратно, добавляла ещё один, переводила дух, стоя на голых коленках (штопаные колготки не выдержали альпинизма и в нескольких местах разошлись). Последний раз она оступилась прямо у вершины, когда борозда кончилась, и осталось метров пять относительно гладкой насыпи. Она случайно поставила ногу на обрывок резины, застрявший в камнях. Нога дёрнулась вниз, Олеська дёрнулась вслед за ней. Какую-то долю секунды она была уверена, что сейчас покатится по склону и сломает себе шею, и умрёт или хуже – будет ходить под себя и гнить в доме инвалидов, как обещала мама. Но всё обошлось, в последний момент она зацепилась за кривую берёзку, и берёзка выдержала её. Олеська даже захихикала, пока лежала, схватившись за эту берёзку. Ей вспомнилась настольная игра, в которую играли на дне рожденья у Гришки Тимохина. Там надо было дойти фишкой до ста, и прямо перед финишем, на клетке 97, поджидала жестокая подлянка: «Вы забыли подарки для друзей!» И ууууух – картинка с самолётом и стрелка вниз на самый старт.
Короче говоря, Олеська никогда бы не поверила, что её путь от подножия до вершины занял четырнадцать минут.
Ещё минут пять она просидела у края наверху. Мир вокруг терриконика был всё таким же осенним и огромным, несмотря на бесцветную плёнку дождя, размывшую его детали, и даже несмотря на слёзы, которые опять потекли у Олеськи из глаз.
Какая-то часть слёз текла от элементарной боли. Олеська, пока лезла, почти не замечала, как жгутся и колются все её ссадины и царапины.
Другая часть слёз текла от того, что было в будущем. Вечером, знала Олеська, мама с красным лицом будет орать в пустоту. Папа, вернувшись из бани, будет хлестать воздух маминой портняжной линейкой. Они были как люди из тех фильмов, которые часто повторяли по телевизору. Олеська подумала про один такой фильм, с Никулиным. Его повторяли утром, днём, вечером, весной, зимой, по первой программе, по второй, по Ленинграду. И каждый раз все люди в фильме, включая Никулина, делали точь в точь одно и то же.
Потом Олеська вытерла все слёзы – и те, что от боли, и те, что от будущего. Она поднялась с камня, на котором сидела, ничего не подложив, нарушая страшную заповедь для девочек. Пописала и отправилась делать то, зачем залезла.
Укрыться от дождя наверху было негде. В конце концов, побродив по каменному полю среди облысевших берёзок, Олеська выбрала то романтическое углубление, в котором, по рассказам Гели, назначали друг другу свидания влюблённые старшеклассники.
Она села на бревно возле кострища, достала из портфеля папину брезентовую накидку и накрыла ею себя и портфель, оставив у земли большую щель для света. Потом вытащила отсыревшие рассказы Бианки. Положила книжку на колени. Вынула алую тетрадку из обоих полиэтиленовых пакетов. Внешний пакет, Викин, тоже отсырел, зато её пакет с Ленинградом был совершенно сухой. Олеська постелила его на Бианки. Достала ручку, открыла тетрадку на второй странице, приготовила первый листок с именами. Накануне она организовала их по порядку – от первого А до восьмого Вэ. Не по порядку лежал только самый первый листок в пачке.
— Ав-де-е-ва… Свет-ла-на… за-не-се-на… вэ… Крас-ну-ю.. кни-гу, — прошептала Олеська, переписывая первую строчку этого листка.
Ей очень нравилось, что у Светки фамилия на «А» – первая в списке.
— Гу-ни-на… Е-ле-на… за-не-се-на… вэ… Крас-ну-ю.. кни-гу.
На этот раз Олеська не пропускала строчки, писала в каждой.
— До-ро-шен-ко… Де-нис… за-не-сён… вэ… Крас-ну-ю.. кни-гу.
— Жел-ва-ко-ва… А-нас-та-си-я… за-не-се-на… вэ… Крас-ну-ю.. кни-гу.
— Ис-ма-и-лов… Сер-гей… за-не-сён… вэ… Крас-ну-ю.. кни-гу.
Олеська знала, что ей принесли восемнадцать списков, и что в каждом не меньше двадцати имён, и что в её классе ещё восемнадцать человек, не занесённых в Красную книгу. Подсчитывать имена перед восхождением она не стала специально. Слово «много» пугало не так сильно, как число 479. Если бы она знала это число заранее, если бы она прикинула, сколько секунд у неё уходит на каждую строчку, и что получается, если умножить эти секунды в столбик на 479, ей бы никогда не хватило сил. Она бы бросила после первой лопнувшей мозоли на пальцах. Или когда пальцы замёрзли. Или когда заныла спина. Или когда совсем страшно захотелось пить (нестрашно хотелось ещё у подножия терриконика).
А так сил хватило до самого конца, на все пять часов и тридцать две минуты. Хватило даже чуть-чуть на больше. Записав последнее имя из Гелькиного восьмого А, Олеська попыталась вспомнить ещё кого-нибудь. Вспомнились шесть имён из Дрюшиной группы в садике. Не все с фамилиями, но это было ничего, Красная книга понимала и без фамилий.
Больше на ум не шёл никто, кроме Никулина, который делал одно и то же каждый раз, когда фильм про него повторяли по телевизору.
Тогда Олеська передвинула скрюченные пальцы на строчку вниз и сделала последнюю запись в алой тетради:
«Моя мама занесена в Красную Книгу».
Буквы вышли тоненькие, как спутанная синяя паутинка. Олеська больше не могла нажимать на ручку.
Улица Мира
Красная книга охраняла нас целых двенадцать дней. За это время никто не заработал дома ни одного синяка. Никому не было больно сидеть на стуле. Ни у кого спина не вспухла. Туранчокс не попала линейкой ни по одному пальцу, а к стене у доски ставила только невидимок. Трудно сказать, сколько детей из алой тетради видели силу Красной книги в действии, но счёт явно шёл на сотни. Даже везунчики вроде меня и Светки Авдеевой успели насмотреться, как родители дают оплеухи пустоте и колотят тапком занавески. Если бы мы, мальчишки, друг с другом не передрались на радостях, то в нашем районе с четвёртого по пятнадцатое октября вообще бы били одних мам. Ну, и некоторых детей старшего школьного возраста.
А потом алой тетради не стало. Мне не очень хочется рассказывать в подробностях, как это произошло. Как Олеська хватала тётю Лену за халат, кричала «мамочка, пожалуйста» и пыталась вырвать у неё тетрадку. Как она убежала из дома. Как приехала к Насте Чеушенко, как упрашивала Настиного папу, чтобы он её удочерил, потому что она будет им с Настей всё стирать и шить, и варить грибной суп, и печь пирожки с капустой – она умела, честное-пречестное.
Поэтому я в двух словах. Вернее, в трёх: тётя Лена испугалась.
В тот день, пятнадцатого октября, Олеськин отец пропил больше трети аванса в пивбаре и его окрестностях, он был очень щедрый человек. Когда он добрался до дома, тётя Лена не выдержала и закричала на него. Он, как обычно, решил её за это наказать. Взял с серванта деревянные часы с длинным основанием на металлических ножках, чтобы ударить тётю Лену по спине, и стал махать этими часами в метре от неё, матерясь и брызгая слюной в пустое пространство. И тётя Лена испугалась. Подумала, что муж с ума сошёл. Хотела бежать к Анисимовым, скорую вызывать.
Олеська выскочила за ней на улицу и попыталась успокоить. Шёпотом рассказала маме у дровяного сарая, что теперь её охраняет тетрадка волшебная, которую Нина Маратовна дала. В эту тетрадку, объяснила Олеська, можно заносить людей, как в Красную книгу. Всех детей она уже занесла, а из взрослых пока только её, маму. Но скоро она запишет и тётю Галю, и тётю Таню, и тётю Любу, и вообще всех мам на улице Мира.
И тётя Лена испугалась ещё больше. Она росла в деревне до четырнадцати лет, у них в семье верили в колдовство, в бога и лешего с домовым. Её мать, Олеськина бабушка, даже в нашем городе умудрялась ходить в церковь. Специально ездила куда-то в район за десять километров.
Короче говоря, Олеська показала маме алую тетрадь, а та отобрала её и кинула в печку «от греха подальше».
В тот же вечер опять стали пороть по-настоящему. Многие от этого плакали сильней, чем раньше. По крайней мере, в первые дни. Всем было жалко, что передатчик защитных волн на телебашне сломался от перегрузки. Такая версия ходила у нас в корпусе для маленьких. По другой версии (её предпочитали дети постарше), у нас в городе испытывали новое сверхсекретное оружие против американцев. Когда стало ясно, что оружие действует, испытания завершились. Обе версии сходились на том, что силой Красной книги управляла Наша Страна.
Действия Нашей Страны никогда не поддавались объяснению, и никому не приходило в голову долго из-за них горевать. Красная книга, охранявшая детей, осталась в нашей памяти чем-то вроде легендарного кекса в форме телёнка с изюмом. Этот кекс однажды возник ниоткуда в кулинарии на Маяковского, продавался там месяца два почти без очереди, а потом бесследно исчез, будто бы его и не было. Грустно, но что поделаешь.
Олеське, с одной стороны, пришлось хуже всех. Она-то прекрасно знала, откуда что взялось и куда делось.
С другой стороны (которая с годами заслонила всё остальное), Олеська очень хорошо помнила те бесконечные часы на терриконике. Это были единственные часы в её жизни, когда она чувствовала себя всесильной, когда она умела управлять государственно-волшебной властью, и у неё всё-всё-всё получилось. Она помогла другим и даже самой себе.
На улице Мира ни у кого больше не было таких воспоминаний. Ни тогда, ни после. Поэтому не надо думать, что у Олеськиной истории несчастливый конец. Олеська сделала всё, что могла. Понимаете? Она победила. Олеська на целых двенадцать дней победила улицу Мира.
2017
Огромное спасибо Наталье Ямщиковой за иллюстрации, а вам — за то, что прочитали.
Если вам понравилось, поддержите центр «Насилию.Нет» / похожую организацию в вашей стране.
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 
Добавить комментарий