От Гумилёва 4:12

ЦОЙ ЖИВ! напротив бассейна в Реутове. Имя-отчество: Виктор Денисович. Цой снимает двушку вместе с хорошей, в прошлом любимой, женщиной по имени Бачило Светлана и школьницей Дашей от её несчастного брака. Выгуливает кота. Читает классику. Работает инженером по установке и ремонту оборудования.

Имён гораздо меньше, чем людей. Мне досталось это. Роль у него будет эпизодическая, но сеанс привыкания лучше начать сразу. Хотя бы к середине повествования мне обязательно нужно превратиться из анекдота в человека. Иначе все потратят время зря. Особенно вы.

Внимание! Пялимся во все глаза и привыкаем: вот это пузатое, круглощёкое, кучерявое, очкастое, грузино-украино-корейское называется «Виктор Цой» и чинит импортные экструдеры, среди прочего. Как однослойные, так и двухслойные, трёхслойные и плоскощелевые.

Пока вы хихикаете, я поведу рассказ издалека: от эргономического стола Марины в московском офисе. Там наш нулевой километр. Оттуда начинаются все путешествия во все концы Российской Федерации, а также в её начало. Сегодня в Бирюлёво, послезавтра в Пермь, через неделю в Новосиб с заездом в Кемерово. Бывает, в месяц ночую дома полторы недели.

За двенадцать лет наша контора установила более тысячи единиц немецкого оборудования для работы с полимерной дрянью.

При этом каждый третий заказчик уверен, что правила эксплуатации нужны только на территории Германии. Каждый второй патологически экономит на сырье и пихает, пихает наполнитель, пока у него вообще не перестанет что-либо выдуваться. Модно также ставить машину в пустующий цех тридцать пятого года постройки, да так чтобы зияло серое небо в потолке, набухала плесень на стенах и теплилась одна ржавая батарея на пятьсот квадратных метров.

Нет и не светит конца моим странствиям.

Однажды в Улан-Удэ задали неуместный вопрос:

— Вы любите свою работу?

Там у директора производства была в офисе вчерашняя студентка на побегушках. Худенькая, начитанная, с какими-то цветными бирюльками в косичках. Директор широким жестом отрядил её показать мне театр оперы и балета, а после накормить бурятской кухней. В театре давали оперу Шостаковича по Лескову – и, по-моему, на уровне; я не разбираюсь ни в музыке, ни в сценическом искусстве. А в ресторане, когда стали заказывать, моя провожатая объяснила, краснея до слёз, что шеф не выделил бюджет на напитки. Я замахал руками, взял на свои, потом ещё, и ещё, и под конец услышал:

— Виктор, скажите, вы любите свою работу?

Долг нормального человека требовал сказать правду («зарплата белая – езжу по стране – грех жаловаться») или, на худой конец, отвесить интеллигентный комплимент («как видите, хожу в оперу с интересными людьми»), но правда на тот окосевший момент уже казалась фальшивкой, а комплименты всю жизнь застревают у меня в глотке из-за комплекса пухлой, узкоглазой неполноценности, которым снабдили меня когда-то чистокровные товарищи по детству. И я завёл трухлявую шарманку про то, как мои бесконечные разъезды, несмотря на все тяготы, лишения и авиакомпанию «Кубань» (царство ей небесное), дают мне главное, а именно иллюзию вечного движения в прекрасное далёко, и тем самым временно спасают от прожорливой пустоты, которая рано или поздно догоняет нас всех, чем бы мы ни занимались по основному месту работы, и впивается нам прямо в мещанский загривок.

Потом в голове всплыл Лесков, уже без Шостаковича, и я принялся подавать выездной ремонт экструдеров под соусом «Очарованного странника», но вскоре заткнулся, потому что девушка с бирюльками в бурятских волосах уже не слушала меня, а рыдала навзрыд, прикрываясь тоненькой рукой с красивыми, некрашеными ногтями. Она, само собой, лила слёзы не по горькой доле поддатого подмосковного клоуна. Она, как тут же выяснилось, плакала об унизительной зарплате, о бесполезном дипломе, о пожилой матери, о невозможности уехать или хотя бы найти понимающего мужика, а главное – о своей пустоте, жить с которой ещё не научилась, а я кивал и корчился от стыда в лоснящемся кресле, обещая себе больше никогда не пить в командировке ни единой капли сверх неизбежного.

С тех пор (а прошло аж полтора года) я нарушил эту клятву лишь однажды: в подъезде №2 дома №4 по непролазной улице Гумилёва.

На малой родине №3.

***

Название города Марина зачитала мне по слогам.

— Это в Вологодской, — встрял Паша из-за перегородки.

— Это не может быть в Вологодской. — Я задёргал пальцем над клетками «Эрудита». От неожиданности из головы выпало слово на 35 очков. — Это в Курской. Там с таким же названием есть. Который в Вологодской – мелкий слишком.

Марина защёлкала мышкой.

— Да нет – да вроде бы…

— В Курской мы не ставили, — отрезал незримый Паша. — В Вологодской ставили. Тарас ездил Марченко. Которого потом уволили, и Цоя взяли как раз.

Тарас Марченко, человек-легенда. Однажды доехал до ульяновского заказчика с опозданием на двое суток, поддатый и растерявший смысл жизни заодно с документацией. Полез на кого-то с кулаками. Так мне рассказывали.

— «Автобус номер семьсот семьдесят пять от вологодского автовокзала», — подтвердила Марина. — «Три часа в пути» тут написано.

— Три часа сорок минут. — Я отложил телефон с «Эрудитом». Надел очки, чтобы видеть удалённые предметы. — И то если без заезда в Сокол.

Паша уважительно высунулся из-за перегородки.

— Ты чё, Цой, – был там?

— Жил, — сказал я. — Семь лет.

— Я и не знал…

— За-ме-ча-тель-но. — Марина замолотила по клавиатуре. — Как из Воронежа вернёшься, махнёшь по цоевским местам на Вологодчину. Че пэ Егунова Ирина Валерьевна от встречи с земляком растает. Глядишь, апгрейд закажет. Ты её не знаешь, случаем?

Я качнул головой.

— Я с первого курса там не был.

— Вау, — впечатлился Паша.

— Ро-ман-тич-нень-ко, — сказала Марина. – Возвращение блудного Цоя. Всплакнёшь? — Она достучала ответ ЧП Егуновой и потянулась за телефоном. — Меня, когда в Карабаново моё родное не ездила месяц, и то на слезу прошибает. В машине прямо.

Меня тоже всю жизнь прошибает. То слеза, то смех, то липкий пот из ладоней, то любовь к женщине, состоящей в несчастном браке. Кроме того, аллергический чих и зудящая сыпь на заднице. Вечно не ко времени. У брата однажды зачесалось под коленками перед медкомиссией – и его враз нашли негодным к действительной строевой. Мазь какую-то прописали смешную. У меня же зачесалось после девятого класса, перед отъездом в лагерь на Чёрное море – и я проторчал всё лето в пункте назначения 775-го автобуса, где оставалось лишь клацать зубами в холоднющей речке, получать в «узбецкую морду» от гопника Герасика и прятаться по жидким кустам вокруг дома №4 на улице Гумилёва.

Но в этот раз не прошибло. До вылета в Вологду не случилось ни сыпи, ни душевного трепета. Только изжога, Воронеж и невнятная боль в нижней челюсти, слева. Такую обычно терпишь месяца полтора-два-три, пока Светлана Бачило не разгадает твою прокисшую харю и не погонит к зубному.

После Воронежа, кстати, заскочил домой часов на восемь. Выпил на кухне 0,33 бледного пива с чёрствым зефиром – спиной к телевизору, очками к пафосному закату за верхушкой дома, которого не было полгода назад.

Шла последняя неделя июня. Дашка жарилась у бабушки в Бердянске, Света после вечернего семинара заночевала на офисном диване в центре Москвы, а «Вологодское авиапредприятие» готовило последние вылеты, оставшиеся до закрытия линии «Вологда – Внуково – Вологда».

* * *

О смерти рейса ВГ 2389/2390 мне рассказала работница Вологодского аэропорта. Я стоял в гулком зале ожидания, у плакучего фикуса в кадке, и крутил головой, не веря своим глазам. Спешить было бесполезно. Во-первых, на последний 775-й автобус я уже опоздал. Во-вторых, я приземлился где-то между Брежневым и перестройкой – прямо в детство, обшитое лакированными досками и расписанное через трафарет фломастером и гуашью. «В аэровокзале на перроне не курить» – в таком духе.

Обратно в настоящее меня выдернула женщина в форме:

— Закрывается аэропорт, молодой человек. Кого вы ждёте?

Ей было далеко за сорок.

— Закрывается? — не понял я. — Насовсем?

— Сначала на ночь. — Она смотрела на меня с личной неприязнью. — Потом насовсем. Не видите, что вышли все, кроме вас? Сейчас уедет общественный транспорт – пешком в город пойдёте.

На последних словах неприязнь обернулась участием. Из-за фикуса вышел рыжий кот, круглый от всеобщей любви, и потёрся об колготки телесного цвета. Женщина потянулась, чтобы почесать его за ухом, но тут же одёрнула себя.

— Это трагедия, — залепетал я непонятно зачем. — Это же представляет культурную ценность. Ваш аэровокзал. Его надо под охрану государства. Я летаю много по стране, видел аэропортов пятьдесят, не меньше. Но такого нетронутого, в таком прекрасном состоянии… Вот стулья только эти заменить белые… Можно прямо в список ЮНЕСКО…

Женщина цокнула каблуками. Расправила плечи. Нарисованные брови изогнулись. Участие померкло.

— Вы из Москвы?

В Москве я отвечаю «нет», за границей «yes», а в пространстве между Москвой и заграницей у меня в голове от этого вопроса подвисает программа. Секунд на пять.

— Ээээ…

— Вам везде музей, сэр? — Женщина взялась за нижний край своего чёрного пиджака. Внезапно я понял, что ни в какой она не в форме, а просто в костюме. — Краеведческий музей вам везде? Экспонаты у вас? От Калининграда до Владивостока? — С каждым вопросом ненависть в её голосе делалась громче. — Тут сто человек без работы будет. Сто! Вы это понимаете, нет? Все пассажирские рейсы отменяют с первого числа. Осенью закроют полосу – и будет вам музей ваш под открытым небом. Летайте через Череповец – добро пожаловать! Хоть в аренду! Хоть покупайте всё здание! На вертолётах катайтесь, кино снимайте, свадьбы играйте, что хотите делайте. — Её лицо багровело под осыпающейся пудрой. — Люди по тридцать пять лет здесь работают. Музей ваш содержат в «прекрасном состоянии». По тридцать пять лет! У людей тут дом второй. Кому породнее первого, между прочим. — Она посмотрела вверх, на второй этаж, словно обращалась не ко мне.

— Простите… — Я вытер вспотевшие ладони об брюки. — Я не имел в виду…

— Мы таких, как вы, нагляделись, сэр. — Теперь она держалась за пиджак обеими руками. — Таких охотников за экспонатами. Вас ещё тогда, ещё в девяностые развелось, как нерезаных. Не забуду, никогда не забуду, как у меня мать на почтамте работала заведующей. Явилась к ней парочка московская. Увидели, что там картина в полстены: Ленин в Кремле телеграфную ленту читает. Всю советскую власть провисела картина. Во время войны висела. Поколения целые на неё смотрели. А этим что? «Ой, боштымой, какая прелесть!» Пальцами сразу тыкать: «Ой, какой экземпляр! Ой, где тут у вас начальник?» Пришли к матери, кошелёк достают с долларами: «Сколько стоит?» Мать как услышала, как встала из-за стола, как посмотрела им в рожи наглые…

— Нет, нет и нет, — сказал я против собственной воли.

Женщина подалась в мою сторону.

— Что?

— Ну, ваша мать – она сказала, — я сглотнул. — Они спросили: «Картина с Лениным продаётся»? А она им: «Нет, нет и нет!» Весь же город потом цитировал. А мы жили как раз у почты – где «Рябинушка», в том доме…

Иначе говоря, не доехал я до вологодской гостиницы, которую забронировала Марина. Спал на диване, промятом двумя поколениями работников аэровокзала. Вернее, спал я уже утром, в 775-ом автобусе, а на диване просто ждал шести часов под покрывалом с петушками, сложив руки на груди и наблюдая белую ночь за окном. Рыжий кот сопел на табуретке у моего изголовья.

Кота звали Яшка, в честь самолёта «Як-40», а женщину в чёрном – Елена Петровна. Оказалось даже, что её племянник учился в лесотехникуме, когда мой отец там преподавал. Её мать, не продавшая Ленина, до сих пор жила через дом от «Рябинушки». В общем, я не смог отклонить гостеприимство, которым Елена Петровна хотела «загладить вину» перед «земляком». Я съел все её пельмени с майонезом. Согласился со всеми проклятиями в адрес Минтранса. Расхвалил «Як», выполнявший рейс «Внуково – Вологда», включая бортовой кофе с печеньем.

Наутро Елена Петровна сама вызвала мне такси до автовокзала.

— Иии, Витя, чтобы никакой гостиницы! — погрозила она на прощанье. — Технику свою починишь – сразу прыгай в автобус и прямиком ко мне. Посажу тебя завтра с утра на последний московский рейс. Из нашего, как ты говоришь, музея…

Я пообещал постараться. Когда сел в такси, она всё ещё стояла в своём костюме и неофициальных шлёпанцах на сырой от росы бетонке, внезапно ссутулившаяся, и машинально махала рукой. На её лице застыло странное вопросительное выражение. Я помахал в ответ. Прищурился, компенсируя недостающие диоптрии в старых очках.

Лучше б не прищуривался. Елена Петровна смотрела мимо меня – то ли в прошлое, то ли в будущее. В её глазах блестели слёзы.

* * *

ЧП Егунова не растаяла от встречи со мной. Она сама приехала из Ухты только в начале нулевых. Теперь, после смерти мужа, пыталась продать все торговые точки и уехать «куда получится, лишь бы скорее».

Экструдер томился в бывшем «Бюро похоронных услуг» на улице Карла Маркса. Цокольный этаж. Микроклимат внутри напоминал раздевалку бани, в которую я ходил с отцом, когда горячую воду отключали на нашей половине города.

Я потыкал пальцем в потёки на облупившейся стене. Посмотрел на Егунову.

— Сыровато, Ирина Валерьевна. Трубы под полом дырявые?

Егунова кивнула.

— Тот ваш парень тоже говорил: «Нельзя сюда ставить».

Оплывшее лицо, строгие круги под глазами, отливающая медью стрижка. Она была года на три-четыре старше меня.

— Зачем же поставили?

— А покойника моего спросите. — Егунова пожала плечами. — Зачем купил, зачем поставил, зачем угробил. Моча ударила – вот зачем. Загорелся вдруг идеей, когда пятый магазин открыли: полиэтилен дуть свой. «Свой окупится враз!» «Расширение профиля!» «Вологду снабжать будем!» В ссуду опять залез… — Она брезгливо похлопала блок управления. – Он же и полгода не проработал, аппарат ваш.

— Так что ж вы раньше не…

— Стеснялся он, — усмехнулась Егунова. — Муж стеснялся вам звонить. Так и простеснялся до инфаркта. Стыдно было, что сказали дураку не ставить в сырой подвал, а он поставил. Наорал ещё на парня вашего. А парень ему: «Да мне-то что? Да хоть в болото ставьте. Только придётся ремонт вызывать через месяц»…

Егунова надеялась запустить машину после пятилетнего простоя и сбагрить за полцены. Я тактично промолчал. Мне в помощь она пригнала трёх сиплых парней с нездоровыми лицами. Старшему было года двадцать три. Они, к счастью, не знали ни меня, ни отца. До девяти вечера мы разбирали экструдер, чтобы перевезти его в сухое место.

Двое парней работали на совесть, пускай медленно. Третий, как того требовала статистика, путался под ногами и каждые пять минут бегал курить или трепаться по телефону. В конце концов от него запахло пивом и наглостью.

— Всё, — сказал я. — Хватит на сегодня. Завтра полдевятого на этом же месте. Ты, — я посмотрел на третьего, — можешь не приходить.

Он сплюнул мне под ноги.

— Да на хуй сдалось тыщу лет!

— Вот и я так думаю.

Выпроводив парней, я какое-то время препарировал машину в одиночестве. Около десяти пришла Егунова и выгнала меня на свежий воздух.

— Подышите кислородом, Витя, — приказала она, запирая склеп с экструдером. — Прогуляйтесь по городу юности.

Я вспомнил, как совсем недавно, в наивные утренние часы, мечтал удрать из города юности на вечернем автобусе.

— Может, тут гостиница где возникла? — спросил я без особой надежды. — Помыться и поспать бы…

— Возникла, — ошеломила меня Егунова. — У нас же завод мебельный строят пятый год. Фундамент уже готов. И отель для спецов заезжих. Где «Рябинушка» – в том доме. Помните, как дойти?

От бывшего похоронного бюро до «Рябинушки» (её Егунова тоже мечтала продать) было минут семь неспешным шагом. Я мог бы проделать этот путь с закрытыми глазами. Я мог бы дойти вслепую до любой точки города, существовавшей семнадцать лет назад, то есть вообще куда угодно, рискуя разве что свалиться в разрытую линию парового отопления или уткнуться в «Ладу» с тонированными стёклами, поставленную на ночь поперёк фрагментов исторического тротуара эпохи позднего социализма.

Но я не стал бродить вслепую. Я шёл, трусливо озираясь, – по Карла Маркса, потом через двор до Гагарина, сто шагов мимо хлебопекарно-макаронного ПТУ, ныне лицея, потом направо на Восьмого марта, мимо Нарсуда, ещё через двор, в котором раньше были деревья, скамейки и песочница, а теперь выставка продукции «АвтоВАЗа» поверх незакатанной щебёнки, – и перевёл дух только перед искомым подъездом.

Деревянную дверь заменили железной. Козырёк сняли. Вместо него висело слово «ГОСТИНИЦА» в косой раме.

Был, не следует забывать, погожий июньский вечер. От полосы закатного солнца под крышей родной пятиэтажки щемило сердце.

***

Площадку первого этажа расширили за счёт прихожей Кирсановых. Стойкой администратора служила школьная парта. Там лежала раскрытая тетрадь в линеечку. На шум вышла изумлённая девчонка лет восемнадцати в домашнем халате. Я протянул ей паспорт.

— Цой… Виктор… Денисович… — списала она в тетрадь. — А вы никак не…

— Никак, — перебил я. — Вообще никак.

Секунды три девчонка хлопала ресницами.

— Тут семья Цоев жила в подъезде раньше… — пояснила она, оправившись от моей грубости. — Я подумала, может вы родственник…

Я покраснел.

— Извините. Да. Мы жили в тридцать шестой. На четвёртом этаже, слева. Там… свободно?

— Везде свободно, — фыркнула она. — Щас постельное вынесу с полотенцем.

Я взошёл по лестнице с охапкой слежавшегося белья и комком в горле. От волнения долго не мог открыть расхлябанный замок.

Внутри ностальгию как рукой сняло. Жухлые фотообои, лоснящийся диван, пыльный телек на казённой тумбочке. Кроме планировки, ничего похожего на прошлое. Кровать, стоявшую в комнате родителей, похоже, списали из местной колонии для малолеток – заодно с тумбочкой и партой администратора. Самое то для любителей гнуть колени и скрести пол продавленной сеткой.

Я бросил бельё на бурый матрас и прошёл в кухню. Плита была накрыта куском картона с надписью: «Плитой не пользоваться!» В отключенном холодильнике стояли стаканы и стопки. Штопор лежал прямо на столе.

В санузле, впрочем, было чисто, если не считать грибка между кафелем. Я принял душ, суеверно стараясь не ступать на участки ванны, где эмаль уже слезла. Снова оделся. Сел подле штопора и съел курицу, которую мне дала Егунова. Пока ел, понял: сон опять отменяется.

Проблема была не в короткой кровати с продавленной сеткой. Проблема была в том, что вид из окна кухни не изменился. Его не испоганили ни фотообоями, ни засаленным диваном, ни вырубленным сквером. Там, со стороны почты, вообще ничего не изменилось. Огромное небо бледнело над зачарованной половиной города, которая, как и прежде, начиналась заколоченным ларьком перед крыльцом телеграфа, продолжалась густыми тополями вдоль улицы Восьмого марта, ненадолго прерывалась военкоматом, слегка омрачалась школой, но завершалась на ударной ноте, у самого истока всех чудес – дома №4 по улице Гумилёва.

Я встал, чтобы немедленно идти туда, где тоска о чуде всегда была сильнее страха. Потом, уже с порога квартиры, вернулся на кухню. Взял штопор и сунул в карман пиджака.

***

До перестройки «Гумилёв» был Фёдор, без вариантов.  Гумилёв Фёдор Платонович, член РСДРП с 1913 г., деятель ВЧК-ОГПУ-НКВД, герой Гражданской войны. Лично насадил советскую власть в трёх уездных городах и 28 волостях. Невидимый соратник Ленина по картине, которую спасла мать Елены Петровны. (Полное название картины: «В. И. Ленин читает телеграмму Ф. П. Гумилёва о разгроме белогвардейского наступления на г. Котлас».)

Ф. П. Гумилёв избежал расстрела, преставившись в 1935 г. от грудной жабы. Он сиял в пантеоне революции до конца восьмидесятых, когда за хлебозаводом раскопали массовое захоронение буржуазного элемента с характерными дырками в черепах. Был резонанс. Районная газета напечатала записки очевидцев гумилёвского рвения в карательном отделе вологодского губкома. В те годы, если помните, недолго бытовало мнение, что убивать нехорошо даже от имени государства. На всех восьми домах улицы «Ф. Гумилёва» букву «Ф.» закрасили синей краской.

А потом, в девяностые, ещё и накарябали белую букву «Н.» – криво, впопыхах, февральской ночью, балансируя на хлебном ящике. Я знаю, потому что карябал сам.

Мои зыбкие гуашевые «Н.» давно смыло. Вместе с ними растаяли последние клочки асфальта на проезжей части. Свернув на Гумилёва, я двинулся по краю подсохшей каменистой жижи, приправленной сплющенными пивными банками.

Дом номер восемь: два облезлых этажа с досками на окнах.

Магазин «Вологжанка»: пустой кирпичный сарай с выбитой витриной.

Короткий шок: в первом подъезде дома №4 открыли лабаз по имени «Стимул».

На скамье у лабаза общались два парня в спортивных костюмах. Между ними стояло пиво в пластиковой таре. Из двери «Стимула», распахнутой навстречу ночи, лилась музыка.

Парни поглядели на меня. Я рывком отвёл взгляд и прошёл мимо них – наглым, хозяйским шагом, словно кто-то ждал моего прихода прямо в двенадцатой квартире, стушив курицу и выставив на стол фужеры для шампусика, словно кто-то надел платье, накрасил гаснущее лицо, уложил хрупкие волосы и сунул в диван свежую простыню и одеяло в свежем пододеяльнике, ну а я сурово выполнял мужской долг: купить шампусик в комплекте с пузырём покрепче, сожрать курицу и не снять носки перед совокуплением.

Алкоголь в «Стимуле» был задёрнут занавеской.

— А шампанское у вас есть, девушка?

Она смерила меня из-под закрученной чёлки.

— После одиннадцати не продаём.

— Да я честно не проверка! Мне бы шампанского только …

Она вытащила из-под кассы блокнот для учёта спиртного, проданного с 23.00 до 8.00.

— Шампанского нету. Вино белое возьмёте?

Я взял бутылку чего-то желтоватого, вышел из лабаза и, никуда не глядя, проследовал вдоль стены во второй подъезд.

Кратер в полу за порогом закатали цементом. Вероятно, здесь больше не бывало апрельской лужи глубиной до 12 см. Я постоял в полумраке у почтовых ящиков, не зная, что делать. Я понимал, что идиот, что надо просто выйти обратно и тем же наглым шагом вернуться в «ГОСТИНИЦУ», употребить полбутылки и отрубиться в кровати для малолетних преступников. Но малая родина №3 вышибла из меня всё самообладание, накопленное за семнадцать лет.

Я пошёл вверх по лестнице. Между вторым и третьим этажом было окно с широким подоконником. Отсидеться, как раньше. Принять для храбрости. Лишь бы из двенадцатой квартиры никто не вышел. Хотя кто оттуда выйдет? Отец умер, мать вроде при ней в Нижнем. Брат? Не мог он здесь остаться…

— Здрасте, — сказали мне с подоконника.

Пацан. Безобидный пацан в джинсах и чистой футболке. Лет пятнадцать, вряд ли больше. Лохматый, усики вьются. Поддельные конверсы на ногах. Под глазом свежий фингал. На футболке «Гражданская оборона». Очков только не хватает на носу для полной травоядности. Сам стремается так, что руки дрожат. Худенькие руки, бледные – смотреть жутко.

— Привет, — я протянул ему свою дряблую клешню. — Витя.

— Юра.

Он вложил в рукопожатие все свои силы. Было почти больно.

— Я присяду, не возражаешь? — я перешёл на шёпот.

— Да без вопросов, — шепнул он, отодвигаясь.

Я сел как можно дальше и вытащил из кармана штопор. Начал ковыряться в пробке. Юра смотрел в пол. Его пальцы скребли подоконник.

— Вино пьёшь? — спросил я, выдернув пробку.

— …Без повода не пью.

— Молодец. Хорошее правило.

Я чуть не стукнул себя лбом об стену в наказание за пошлость сказанного.

Жидкость была сладкая, с тонами жжёного пирожка и леденцовым послевкусием. Я запрокидывал голову и упорно глотал, пока 12 градусов не заявили о себе моим же шёпотом:

— «А мир был чудесный, как сопля на стене…» — Моя попытка втереться в доверие при помощи «Гражданской обороны» была такой дешёвой, что стало жарко, но градусы помогли дошептать до конца. — «А город был хороший, словно крест на спине… А день был счастливый, как слепая кишка…»

— «А он увидел солнце», — осветился Юра.

О гадский мир, где безотказны лишь дешёвые уловки.

Минут пять мы шептались о «Гражданской обороне». Юра достал телефон и показал фотку своей комнаты. Комната выглядела соответствующе. Потом возобновилось молчание. Только зычные отголоски общения перед «Стимулом» доносились с улицы. Только булькала жидкость в бутылке, задираемой к потолку.

— Она тебя не любит? — спросил я наконец.

Он вздрогнул, как будто его кольнули под лопатку.

— Кто?

— Она. — Я дёрнул подбородком в случайном направлении.

Юра посмотрел в жидкий сумрак между квартирами второго этажа.

— Которая меня не любила – она в двенадцатой жила. — Я ткнул горлышком в правую дверь на третьем этаже.

— Моя в десятой… — он осёкся. — Ну, не моя, в смысле, а которая…

— Понимаю.

Дверь на десятой была железная, выкрашенная серебристой краской. Юра снова порылся в телефоне и показал мне штук двадцать портретов девочки с рыжеватыми волосами и вздёрнутым носом. Иногда она гримасничала, иногда наигранно хмурилась, иногда, застигнутая врасплох, улыбалась улыбкой, после которой можно было уже ничего не объяснять, но Юра, конечно же, всё объяснил – горячечным шёпотом, местами окая от волнения: какая она не такая, а совсем другая, читает книжки, учиться будет в Питере, Вконтакте постит не хиты сообщества «Всё будет vodka-vodka», но японские стихи и песни на французском, а на Спрашивай.ру спрашивает такое, что не всегда и въедешь с первого раза.

— Моя тоже книжки читала, — я шептал не менее горячо. — Я с ней заговорил первый раз, когда нас в область послали на олимпиаду по литературе. Я шестое место занял, она четвёртое. Болтали в автобусе всю дорогу обратно… Слушай, Юрка… Понимаешь, Юрка…

Он смотрел на меня с душераздирающим доверием. У меня перехватило дыхание. На язык рвался монолог – как тогда в Улан-Удэ, для девушки с бирюльками в волосах, но искренний, без красивостей, без единой фальшивой паузы. Сейчас. Щас глотну и всё расскажу. Скажу: Юрка, понимаешь, она тебя не любит сто процентов, тут бесполезно рыпаться, бесполезно куковать в подъезде и ловить пиздюли от гумилёвских. Но это фигня, что она не любит, это не конец света, Юрка, потому что она не чудо, она просто нормальная, какая должна быть, и ты нормальный, как надо, и поэтому тебя тут припечатало к подоконнику. Не парься слишком, Юрка: когда ты отсюда свалишь, из этого зазеркалья, их будет до кучи – нормальных, которые с японскими стихами и французскими песнями. Они будут в каждой многоэтажке, в каждой общаге, где зубрят гуманитарную хрень. А эта – кто вообще знает, что из неё вылупится? Зам областного министра культуры, активистка «Единой России» с 2008 года, которая бредит в твиттере про пятую колонну и происки пиндосов? Есть же прецедент прямо из этого подъезда. Есть, сука, прецедент. Не парься, Юрка. Главное, свалить не забудь. Хотя бы в Череповец, Юрка.

Я открыл рот, липкий от винного напитка, чтобы прошептать всё это, но поперхнулся воздухом. В голове нечаянно вспыхнул свет. До меня разом дошло, с кем я разговариваю. Мне было шестнадцать, я дрожал на краешке вселенной в её подъезде, потому что она ещё ни разу не сказала прямо, что не любит меня, как вдруг припёрся я, пухлый жлоб в очках и пиджачке, и прочитал мне онегинскую лекцию про то, что всё фигня, а жизнь начнётся с понедельника. Сияющая жизнь с произвольной женщиной напротив бассейна в Реутове. Дивные московские новостройки. Благородный ремонт экструдеров по грязным городам и вымирающим весям.

— Юр… — От стыда было трудно говорить. — Юр, ты Гумилёва уже читал?

— Поэта который? В школе чё-то было…

— У него есть в тему. Мне помогало, когда я здесь… Ты стихи как – нормально переносишь?

— Нормально, — закивал он.

— «Старый бродяга в Аддис-Абебе, покоривший многие племена…» — Я помнил текст на четвёрку, пару раз сбился, «пальмовую рощу» сделал «берёзовой», но после «неврастении» слова покатились сами и вовремя стали заклинаниями: «…когда волны ломают борта. Я учу их, как не бояться. Не бояться и делать что надо. И когда женщина с прекрасным лицом. Единственно дорогим во вселенной. Скажет: я не люблю вас. Я учу их, как улыбнуться. И уйти, и не возвращаться больше…»

Я умолк.

— Это всё? — шепнул Юра.

— Всё, — сказал я. — Остальное не в тему пока.

— Красиво…

— «Мои читатели» называется. — Я выпил последний глоток и встал с подоконника. Белая ночь дрогнула за окном. Качнулась лестница. — Ты повесь вконтакте. Она заметит.

Я поставил бутылку на подоконник. Вытащил бумажник. Сунул нос в отделение для визиток.

— Кончились, чёрт… Марине надо сказать…

Мятая визитка нашлась в пиджаке. Я протянул её Юре.

— Выходи на связь, если что.

Кивая, он взял визитку и увидел текст на лицевой стороне:

ВИКТОР ЦОЙ

Специалист

по установке и обслуживанию оборудования

— Извини, что не Егор Летов, — сказал я в ответ на его взгляд.

— Ничего. — Он вдруг улыбнулся той же улыбкой, что была у девочки в телефоне. — Я Цоя раньше тоже слушал.

Мы пожали руки на прощание. Я сгрёб с подоконника бутылку. Потопал вниз, играя пальцами, сжимавшими горлышко.

Общение у «Стимула» приросло новыми участниками. Кто-то крикнул мне вслед что-то длинное, но когда я не отреагировал, не случилось ничего, кроме гортанного смеха. Я свернул на Восьмого марта, пересчитал тополя (один срубили, остался пень) и уже подходил к почте, когда сбоку вылез говоритель по телефону и куритель сигарет из егуновской троицы. Он был не один – его было четверо – и, узнав меня, немедленно стал залупаться. И кто знает, Михал Афанасьич, какой гнусной уголовщиной ознаменовалась бы та ночь, если бы несчастные дурачки, обречённые не дожить до сорока, не оставили меня в покое, едва я выхватил штопор, занёс бутылку и заревел, как раненый морж, что уебу всех за Юрку и его право на юность.

А экструдер так и не заработал. Посоветовал Егуновой продать его на запчасти. Она, кстати, молодец. Не торговалась ни секунды, когда я сказал, что её случай гарантия не покрывает ни с какой стороны.

2013

В очарованном мире

Песня к рассказу «От Гумилёва 4:12»

Спасибо Наталье Ямщиковой за иллюстрацию, а вам — за то, что прочитали.

Если вам понравилось, переведите денег фонду «Нужна помощь» / одному из фондов на Dobro.ua / благотворительной организации в вашей стране.