Если вам нужна духовность, то три-четыре ноты, сыгранные на дудуке, духовней всего творчества Рахманинова и всей русской литературы.
Чище заката, который вы видели в четырнадцать лет.
Мудрее, чем кот, развалившийся на солнце.
Грустнее одиночества через три дня после.
Грустнее всего, что можно услышать ушами.
Это три-четыре ноты. Альбом, сыгранный на дудуке, сравнивать уже не с чем. Я слушаю и понимаю: она была права. Она была права: я не имею права судить никого, кроме себя. Она открыла мои близорукие глаза на кучу бесполезных истин.
Бывало, истины топтались по нервам и делали больно.
Истина первая: счастливы те, кто может уехать. В частности, я, рассказчик. Ибо хорошо не там, где нет нас. Хорошо там, где нет их.
Они бывают разного свойства. Например, партийного и правительственного. Как они любят говорить, государственного. Хотя мы имеем ровно то, что заслужили сидением образованной жопой на диване. Рафинированной аполитичностью. Говорят, уезжать от собственных заслуг не слишком честно.
С другой стороны, есть другие они, заслужить которых невозможно. Они могут не любить тебя за цвет твоей кожи. За буквы твоей фамилии. За язык, на котором ты говоришь. За то, что ты есть, в конце концов. От них надо уезжать немедленно и навсегда. Жизнь совсем одна. Горбатыми займётся могила.
Если же тебе повезло, на передний план выходят такие они, которые не любят тебя за то, что любят другого. Это, безусловно, женщины. Я долго решал, правомерно ли от них уезжать. Поэтому я долго оставался здесь. В Российской Федерации, в городе Санкт-Петербурге.
Я не двигался с места, но нужно было хоть что-нибудь сделать. Что-нибудь осмысленное. Я мало чего умею делать, особенно осмысленного. Только рассказывать истории. Да и то беспредметно. И не до конца. Но как есть.
Истина вторая: слушать музыку бесполезно.
Истина третья: всё остальное тоже бесполезно.
Но больно от этого только поначалу. Несколько лет, регулярно, но поначалу. Потом уже ясно, что больно и плохо бывает не от истин, а от авитаминоза, амбиций (лопнувших) и аппендикса (тоже лопнувшего). А также дальше по словарю – там тоже плохо, местами очень.
Если ты можешь грустить, ты счастливый человек.
— Если ты можешь сидеть и грустить, то счастливый ты человек, — сказала Лена и пошла спать.
Хотя я не грустил. Я сидел злой на кухне и заполнял документы для лицензии. Думал о хамстве и коррупции. Тут в домофон позвонили, и в гости пришла Лиля Величко.
Было 23 часа 40 минут.
— Привет, — говорит.
— Ну привет, — сказал я. — А…
— Можно, я зайду? — Она прошла мимо меня в прихожую и сняла босоножки.
— Лена спит, тише.
— Оой, — горячо зашептала Лиля, вешая кофту. — А я совсем забыла, что ты женат.
— Мы не женаты.
— Ну то есть… Ну ты меня понял.
Она достала из сумочки плоскую бутылку виски.
— Нет, я тебя не понял.
— Мне нужно было… Я сейчас всё скажу…
— Что ты скажешь?
Лиля трагически улыбнулась.
— Может, мы на кухню пройдём?
На это я не нашёлся, что сказать. Прошёл вслед за ней на кухню. На кухне она села на табуретку и грохнула бутылкой об стол.
— Ты что, издеваешься? — я поперхнулся от негодования. Даже один кулак сжал, по-моему.
— Оой, извини пожалуйста, всё всё всё, я буду тихо, как… — зажмурилась Лиля, не отрывая руку от бутылки.
— Как труп, — подсказал я.
— … как маленькая серая мышка… Как маленькая… Серая… Мышка…
Она зажмурилась ещё сильней и немного поскулила. Я обречённо сел рядом. Бутылка была пуста на треть.
Лиля раскрыла глаза и покачала головой. Потом снова заулыбалась – так, чтобы я понял, как безнадёжно неосведомлён. Как много горькой правды на меня свалится.
— Именно… как маленькая серая мышка.
— Как маленькая серая мышка, — подтвердил я. — Кто? Ты?
— Само собой, — улыбка сразу же растянулась ещё сильней. — И ведь всегда же догадывалась… Что напрасно пыжусь, что лентяйка и тюфячина полная… Кончились иллюзии… Лампочка перегорела…
— Про талант и юность будешь говорить?
Лиля уставилась на меня.
— Я тогда налью себе, если не возражаешь.
Я достал из шкафа две стопки, наполнил одну из них и выпил.
— Фффу, дрянь какая.
Лиля укоризненно поводила пальцем над своей стопкой.
— Это благородный напиток…
— Это не благородный напиток. Это ты в дьюти-фри купила в Египте. За восемь с половиной евро.
— Нет!.. В Турции.
На её лице лежал любительский загар. Зубы, которые Лиля старалась не показывать, казались необыкновенно белыми. В июльских сумерках и на фоне загара.
Мы с ней уже знакомы лет двенадцать. Даже чуть не переспали однажды, по ошибке.
— У тебя отличные зубы, — сказал я, в общем.
— Да брось ты, — она пренебрежительно отмахнулась и непроизвольно почесала ладонью нос. — Причём тут зубы…
— И грудь у тебя нормальная. Привлекательная, то есть, — продолжил я, не менее непроизвольно перейдя на ещё более тихий шёпот. — Кому вообще нравятся большие бюсты? Пышный бюст – это несовременно, точно тебе говорю. То ли дело у тебя…
Её глаза слегка вспыхнули, но рука опять отмахнулась. Автоматически.
— Чего ж ты себе девушку такую… несовременную нашёл? — не удержалась она через десять секунд почёсывания носа.
— Да я ж старомодный, ты же знаешь! — я зашептал максимально горячо. — Я вон, вообще «Пинк Флойд» слушал сегодня. И мне нравилось!
— «Пинк Флойд»… — искренне вздохнула Лиля. — Как это давно было…
— Не говори, — согласился я. — Шесят седьмой год. Десять лет до твоего рождения.
— Я не об этом… В моей жизни давно. Когда ещё только… — Лиля осушила свою стопку. — Как раз, когда иллюзии только…
— А статьи ты вообще классные пишешь. Я на полном серьёзе! Даже когда на заказ. Язык у тебя ехидный, хлёсткий… Хороший язык. Рецензию тут с Ленкой твою читали…
— Какую? — нехотя встрепенулась Лиля.
Секунды три я соображал, на какое кино она ну никак не могла не написать рецензии.
— На «Питер FM».
— …Это было не на заказ.
— Так у тебя разве поймёшь. У тебя всё всегда качественно, говорю же. Ты иначе не умеешь.
Она сделала вид, что протрезвела.
— Вечно ты издеваешься.
— Только самую малость.
— …А кроме питерэфэмов не о чем писать. Ничего больше не происходит… Всё под контролем… Понарошечное всё… Общественная жизнь из папье-маше. Ты просто не представляешь…
— Ну, почему же. В общих чертах…
— А я это всё изнутри, понимаешь, изнутри вижу!.. И что я, спрашивается, могу поделать? Что?
— Не знаю. В Киев, кхе, можно переехать…
— Ой, я тебя умоляю… — замахала Лиля.
— Умолять никого не надо… Главное – сразу на курсы украинского записаться. Мне приятель говорил, перспективу сильно освежает. В голове…
Я налил нам ещё и бесшумно достал из холодильника корнишоны венгерские длиной в 3-6 см.
Несколько минут мы хрустели огурцами и смотрели в окно, на строгую вывеску круглосуточного алкогольного супермаркета.
— Ну, что ты ещё мне скажешь? — спросила Лиля.
— Что?.. — я оторвался от вывески. — …Ты найдёшь его. Обязательно.
— [Эврика!] — как мне показалось, чуть не сказала она.
— Нет, — сказала она на самом деле. Иронично и медленно. — Нет… Уже нашла.
— …И не один раз?
Лиля кивнула так истово, что волосы закрыли ей лицо.
— И не один раз. Вот ты меня понимаешь. Я выпью за это.
— Стараюсь.
Я чокнулся с ней, но не смог одолеть вторую стопку – физически. Снова посмотрел с грустью на алкогольный супермаркет. Хорошего вина в котором, впрочем, больше не было. Уже три недели. Только «Изабелла» и «Советское шампанское».
[Место для историко-культурной сноски, без которой дети или хотя бы внуки рассказчика, я надеюсь, не поймут, почему летом 2006 года из алкогольного супермаркета исчезло хорошее вино. Даже если им объяснят.]
Я добросовестно ждал продолжения, но Лиля почему-то не продолжала. Общий тон её лица изменился. Саркастическая пьяная усталость поблекла до обыкновенной усталости, и весь психологический комфорт ситуации улетучился. Мне захотелось ёрзать на табуретке.
Как раз в этот момент Лена встала, чтобы сходить в туалет. Она непременно встаёт в туалет через сорок пять минут после того, как легла. Потом ложится обратно и не шевелится до без трёх минут подъём. Она так ненавидит будильник, что всегда просыпается раньше – назло ему.
Выйдя из туалета, она заметила страдающие силуэты на кухне и сонно встала в дверном проёме. Дверь мы сняли, ещё когда только въехали.
— О, Лилька, привет, — поздоровалась она затёкшим голосом.
— Лена! — умоляюще вскрикнула Лиля.
И разрыдалась. Я даже вскочил от неожиданности и растерянности. Таких рыданий я не видел с тех пор, как двоюродная тётя Клара закатила необъяснимую истерику над гробом дяди Юры, которого она видела два или три раза в жизни. Только Лиля не подвывала. Она оглушительно всхлипывала, тряслась вместе с табуреткой и растирала ладонями закрытые глаза. Казалось, что слёзы брызжут сквозь её сжатые веки. Бьют маленькими фонтанчиками.
Минуты две Лена позволяла этому происходить. Потом принесла два полотенца – мокрое и сухое – и села рядом с Лилей.
— Ну что ты стоишь. Дай стакан воды, — сказала Лена мне.
Я с грохотом отыскал стакан, накачал в него воды из бутыли и протянул ей.
— Молодец. Может, в комнату пока уйдёшь? И дверь там закроешь?
«Может» она сказала из вежливости. Когда нарушается приличное течение повседневности, я всегда выхожу в комнату. Или в другое место. Кризисными ситуациями в нашей недоячейке общества занимается Лена. Она вообще работает психиатром.
— Ну вот и молодец. Хорошо поплакала. Вот вода, держи… — услышал я, выходя.
В комнате я закрыл за собой дверь, лёг на свою сторону кровати и озадаченно уснул.
Потом проснулся.
— Раздеваться будешь? — прошептала Лена, вытаскивая из-под меня одеяло.
— Как Лиля? — Я нехотя сполз с кровати.
— Я ей кресло на кухне расстелила. Спит.
— Ну слава богу. Ннннда… Лилька. У неё с восемнадцати лет кризис среднего возраста по любому поводу… Что в этот-то раз случилось? Мне она так и не сказала.
Секунд через двадцать Лена ответила.
Случилось следующее. В начале июня Лиля ездила в очередную московскую командировку и познакомилась с Левоном Чалдраняном.
Родители Левона приехали в Москву в семьдесят шестом году, учиться в институтах. Помимо учёбы, в Москве они встретились, поженились, произвели на свет Левона и двух его сестёр, купили кооперативную квартиру. По окончании советской власти Чалдраняны почти гладко стали гражданами Российской Федерации. В девяносто седьмом Левон получил свой советский паспорт с российским вкладышем. В две тысячи втором он обменял его на паспорт нового образца.
Левон плохо понимает армянский, а связать может буквально пару десятков обиходных фраз. Знает алфавит. Родители всегда говорили с ним только по-русски и даже называли Лёвой – очень хотели, чтобы сын вырос полноценным москвичом. Весь свой куцый армянский Левон вынес из шести поездок в Армавир к бабушкам и дедушке. Последний раз он был в Армении десять лет назад.
Национальную идентичность Левона лучше всего описывает любимое слово Б. Н. Ельцина «россияне!». Единственное, что довольно далеко выходит за рамки этого термина, – нос Левона. Сам Левон небольшого роста и поэтического телосложения, но его орлиный нос был явно изготовлен для двухметрового армянского тяжелоатлета – скорее всего, штангиста.
Штангистом Левон не стал. Он поступил в МГПУ, закончил там исторический факультет и вместо армии пошёл в аспирантуру. В мае защитил кандидатскую, так или иначе связанную с Александром Третьим. Ещё одну диссертацию написал за мзду для неизвестного ему лица. Работал барменом, крупье, школьным учителем, репетитором английского, мойщиком машин, продавцом в музыкальном магазине.
Таковы поверхностные подробности. Глубинное содержание жизни Левона началось с любви к американской рок-группе R.E.M. Эта группа написала одну из любимейших песен российского радио (грустная, начинается со слов «оооооооу лайф!»), всегда увлекалась левацкими идеями, а однажды ехала в Санкт-Петербург с кучей концертного оборудования и, само собой, застряла на эстонской границе.
Левон начал любить R.E.M. в шестом классе, а к одиннадцатому уже знал наизусть треть текстов, играл на гитаре около четверти записанного группой музыкального материала и читал интервью солиста Майкла Стайпа на языке оригинала. В одном интервью Майкл Стайп признавался, что одним из его самых любимых альбомов является пластинка Дживана Гаспаряна I Will Not Be Sad In This World.
На следующий день Левон съездил в ДК им. Горбунова, купил компакт-диск с отпечатанной на чёрно-белом принтере обложкой, прогнал из своей комнаты самую младшую сестру и стал слушать.
Дживан Гаспарян играл в присутствии Сталина и на саундтрэке художественного фильма «Гладиатор», и оба раза он играл на армянской народной дудке из абрикосового дерева. Она охватывает одну октаву и называется «дудук». Дживан Гаспарян – виртуоз игры на этом инструменте, известный в определённых кругах всего мира.
Каждая минута на альбоме I Will Not Be Sad In This World звучала, как лучшие песни R.E.M., только красивей и ещё проще. Левон ощутил прилив армянского национального самосознания. Он прослушал альбом много раз и через неделю спросил у отца, где в Москве можно научиться играть на дудуке.
— Здесь, — ответил отец. Даже бровью не повёл.
В детстве он брал уроки игры на дудуке у своего деда.
— Дед Геворг очень хорошо играл, — сообщил отец. — Он в Москве выступал, когда Гаспарян ещё мальчишкой был.
— Про Москву я слышал от бабушки Амалии, — сказал Левон. — Про тебя слышу первый раз.
— А из меня ничего не вышло. И дудку эту я ненавидел. Ходил к деду каждую неделю, как ты ходил на своего сольфеджио. Всегда опаздывал. Дед ничего не говорил – давал подзатыльник и совал дудку в руки. Один раз я вообще убежал на реку с ребятами, вместо урока. Лето было. Дед потом продержал меня в два раза дольше в следующий раз. Заставил два часа сидеть не двигаясь, с дудкой в руках, и смотреть на неё. Мастер из меня не получился, естественно. Но что я выучил, то намертво. Надо только дудку раздобыть тебе. Я свою выкинул на радостях, когда дед с крыши упал. В семьдесят третьем. Он телевизионную антенну устанавливал…
Бесхозный дудук в конце концов нашёлся. Этнически русский Фёдор, сотрудник отца, однажды ездил в Ереван и приобрёл армянскую дудку в качестве сувенира.
Левон быстро овладел азами дудука. Азов уже хватало на то, чтобы производить самые грустные звуки в мире и впечатлять знакомых, но это не погубило энтузиазм Левона. Он продолжал совершенствоваться. Он даже сделал футляр для своего инструмента, собственными руками, из плотной ткани с неопознанным самобытным орнаментом. Футляр он носил на толстом шнурке, через плечо наискось. Дудук стал частью парадного гардероба Левона. В свет без дудука он выходил редко.
Однажды, когда Левону было двадцать, он присутствовал на вечеринке в общаге высшего учебного заведения. Все курили траву, молча общались и слушали песню Стинга Englishman in New York, которая была поставлена на REPEAT. Услышав вступительные аккорды в пятнадцатый или двадцать пятый раз, Левон полез за дудуком. Он остро чувствовал, что аранжировке Стинга не хватает пронзительности.
— Как ты… пронзительно… — восхитился Яша Бродецкий по прозвищу «Броцкий» спустя несколько минут. — Давай играть с нами. У нас как раз бас-гитарист ушёл на нормальную работу.
Группа Броцкого называется «Авитаминос», с ударением на второе «и». Она до сих пор существует, как вы скоро увидите. Музыкальное мышление «Авитаминос» Левону сначала не понравилось, но сразу пришлась по душе идеологическая установка. Соло-гитарист тогда был украинец, ударник – татарин, аккордеонист – казах-растаман. Сам Броцкий играет на клавишных инструментах, поёт и имеет диплом юриста. Сейчас этнический состав Авитаминос слегка поменялся (на соло-гитаре теперь играет девушка из Симферополя), но безродный космополитизм только усугубился. Поёт Броцкий, кстати, по-французски или без слов. Недавно разучил немецкий перевод песни «С чего начинается родина».
И вот уже шесть лет – с сольными перерывами – Левон играет на дудуке в Авитаминос. Иногда он ещё играет на зурне. Хочет также выучиться играть на трубе, но пока не было времени.
Вернёмся к Лиле. После полупустого командировочного дня она отправилась расслабляться в клуб «Китайский лётчик Джао Да». Там выступали «Авитаминос» – с французским языком, аккордеоном и дудуком. Аккордеон и французскую речь Лиля любила всегда, а самый грустный инструмент на свете она открыла для себя весной, благодаря песне сэра Пола Маккартни Jenny Wren. Броцкому никогда в жизни не удастся написать ничего на уровне Jenny Wren, но вообще его песни неплохие – добрые, ритмичные и в меру клубные. Однако больше всего Лиле понравился симпатичный армянский юноша, игравший на дудуке. И особенно его фантастический нос. На протяжении июня Лиля ещё три раза приезжала в Москву.
Левону Лиля тоже понравилась.
— Мы к вам приедем на саммит Большой Восьмёрки, — сказал он по телефону в начале июля. — И я буду с тобой всё внеконцертное время.
— Вы лучше просто так приезжайте, — засмеялась Лиля. — А то с поезда снимут.
— Не бойся, они не догадаются, что мы на саммит. Потому что Акын всё время будет думать о траве, Броцкий – об аллитерациях в своей поэзии, а я – о тебе.
— Ты такой романтичный. А Маша с Анвером – они о чём будут думать?
— А они будут думать в Крыму. У них типа отпуск. Мы в урезанном составе будем играть.
15-го июля, в первый день саммита, Лиля прокатилась в безлюдном метро и встретилась с Левоном на «Чернышевской». Там живут вечно гостеприимные друзья Броцкого, рядом с Таврическим садом.
— Смотри, у нас есть антиглобалистская форма, — похвастался Левон. — Маша нарисовала. Идея моя.
Он отодвинул в сторону пиццу и пиво, нагнулся и достал из рюкзака белую футболку с рисунком.
— По штуке на брата. И мы ещё несколько запасных сделали. Можешь взять себе тоже, если понравится.
Лиля развернула футболку. На груди была стандартная фотография Адмиралтейства, окаймлённая сверху и снизу словами Welcome to St. Petersburg! и Potemkin Village 2006 соответственно. На спине, более мелким шрифтом, было написано: Russia: building Potemkin villages for 219 years – no one can do it better than us! Над этим слоганом стоял Путин с огромной белозубой улыбкой. В руках Путин держал портрет счастливого бурого медведя в цветастой юбочке и с воздушным шариком в лапе. На заднем плане, слева от Путина, находился второй медведь. Он был подвешен за задние лапы на большой чёрный крюк. Передние лапы были связаны толстой верёвкой. Из пасти торчал жирный кляп. Из тела медведя выходили две трубы, подписанные OIL и GAS. Обе трубы уходили в карман Путина; карман оттопыривался далеко за край портрета. Для пущей ясности поперёк обоих медведей бело-красно-голубело слово Russia. Рисунок был яркий, выполненный в стиле классических диснеевских мультфильмов.
Лиля почесала нос.
— Неплохо рисует ваша Маша… Вы в этих футболках выступать будете?
— Само собой. И по улице в них ходить будем.
Улыбка на лице Лили скисла.
— По улице лучше не надо, — твёрдо сказала она. — Разве что на стадионе имени Кирова… Менты, ясное дело, английского не знают, но тут у вас и без английского всё понятно.
— Да ерунда это, — отмахнулся Левон. — Что они сделают? Документы проверят да в поезд посадят. В худшем случае.
— Ну, не знаю, не знаю… Неужели и Акын это напялит?
— Разумеется. Ему очень медведь в юбочке нравится. Он ходит всё и говорит: «Будин и медвед в юбаачге!» До Акына, ты знаешь, любая крэза с опозданием доходит. Трёхмесячным. Надо бы ему снизить дневной рацион, — Левон изобразил затяжку. — Радикально…
— …И чего вас ни с того ни с сего на политику пробило? Ни у каких музыкантов нет политических взглядов, а у коллектива Авитаминос вдруг появились. Хоть бы уж тогда «Единую Россию» поддерживали. Как все мастодонты русского рока. Вам бы хоть денег дали. Может быть…
Левон рассмеялся, перегнулся через столик и чмокнул Лилю в щёку.
Ночью урезанные Авитаминос отыграли свой сорокаминутный сет и продали шестнадцать дисков. Броцкий с Акыном поехали пить или музицировать частным образом – как получится. А Левона Лиля забрала к себе на Загородный.
Они проснулись в начале первого. Решили пойти гулять.
— Другой футболки у тебя с собой, конечно, нет, — тоскливо сказала Лиля, глядя на стандартное Адмиралтейство.
— Неа, — потряс головой Левон. И поправил шнурок на плече. Футляр с дудуком частично закрывал ноги Путина.
— Ну что с тобой сделаешь. Ладно, пошли, активист.
Погода 16-го июля была тёплая и мягкая. Дул ветерок, светило солнце и цвели тысячи цветов, высаженные к саммиту. На улицах было много места и милиционеров. Некоторые милиционеры стояли, задрав голову, а некоторые даже улыбались. Три молодые иностранки у отеля «Достоевский» обратили внимание на футболку Левона и оживлённо защебетали по-итальянски. Похлопали в ладоши.
Затем Левон, футболка и Лиля привлекли внимание двух милиционеров у Аничкова моста.
— Добрый день, молодые люди, — сказал тот, что был пониже ростом и покруглее лицом. — Ваши документы, пожалуйста.
Левон и Лиля послушно достали паспорта – Левон из штанов, Лиля из сумочки.
— Спасибо… Так, держите, девушка, ваш паспорт, спасибо… Чалдранян Левон Тимурович… В Москве живёте?
— Да.
— Москва – хороший город, — сказал тот, что был длинней и поджарей.
— Но Питер красивей, — возразил его напарник. — Что делаете в Санкт-Петербурге?
— Приехал в гости к невесте, — отчеканил Левон и кивнул на Лилю.
— Ко мне, — подтвердила Лиля.
— А почему именно во время саммита?
— Хотелось быть там, где вершится история, — застенчиво сказал Левон. — Может, в телекамеру даже попасть…
Милиционеры добродушно усмехнулись.
— А на футболке что написано? Под Путиным? Гадости, небось?
— Нет, констатация факта! — Левон посмотрел на милиционеров большими чёрными глазами. — Написано, что никто не строит потёмкинские деревни так же хорошо, как Россия.
— Ну, это чистая правда, — согласился более длинный. — У нас в Ярославле тоже фасады вздрючили в прошлом году ровно по пути следования Путина. Завернёшь за угол – там ещё метр свежей штукатурки, а потом всё. Нелицевая сторона.
— А что это такое – «потёмкинские деревни»? — спросил его напарник.
— Я тебе потом объясню. Держите, — он вернул Левону паспорт.
— А вы оба из Ярославля? — спросила Лиля с профессиональным интересом.
Милиционеры закивали.
— Нас тут сейчас много из Ярославля…
— Ну и как вам у нас?
— А что нам? — милиционеры засмеялись. — Нам нравится… Девушка, а может, вы нам подскажете, в какое тут кафе сходить пообедать? Нам чтобы уютно, по-питерски, но не очень дорого…
Лиля подсказала.
После общения с милицией Лиля и Левон поехали в Парк Трёхсотлетия Санкт-Петербурга. Там они купили мороженое и съели его, сидя на ступеньках у пляжа. Люди купались в море, пили пиво, гуляли с детьми и запускали купленных тут же воздушных змеев. В отдалении из тонкой полоски земли торчали новостройки Василеостровского района. Левон достал из футляра дудук и сыграл на нём несколько мелодий Битлз и длинную вариацию на «Город над вольной Невой». Двое подвыпивших мужчин под сорок долго спрашивали Лилю, где шапка, в которую можно положить деньги, и в конце концов сунули несколько купюр прямо в руки Левону.
Потом Левон и Лиля посмотрели кино в торговом центре. Кино происходило зимой.
— В тёплый июльский день мы сидим в кинотеатре и смотрим кино про зиму в Питере, — прошептала Лиля посреди сеанса. — Это мазохизм.
— Нет, — прошептал Левон. — Это называется «интеллигентность».
Когда фильм закончился, они перекусили и пошли в сторону «Старой деревни». Чтобы заодно посмотреть на выставку песчаных фигур.
Метрах в ста от торгового центра с другой стороны Школьной улицы раздался окрик:
— Эй, стой!
Сначала Лиля и Левон не остановились. Они не поняли, что окрик был адресован им.
— Эй, стой, я сказал!
Две фигуры в милицейской форме пересекли улицу и подошли к ним.
— Добрый вечер, — сказала Лиля.
— Здрасте, — сказал тот, что казался трезвей. — Ваши документы.
Левон и Лиля переглянулись. Во второй раз за день послушно достали документы.
Тот, что казался трезвей, выхватил паспорт у Левона и открыл его. Лиля продолжала держать паспорт в протянутой руке. Потом почувствовала, что рука дрожит, и медленно опустила её.
Фигура в милицейской форме тем временем открыла паспорт Левона и стала искать штамп с пропиской.
— Ооо. Дак ты у нас московский. Хули ж ты у нас в Питере делаешь? На саммит приехал?
Левон промолчал.
— Хули ты тут делаешь, я тебя спросил?
— Он ко мне в гости приехал, — сказала Лиля. — Он мой жених.
— Я вас не спрашивал, — лениво рявкнула фигура. — Чё молчишь, женишок? Русский язык не понимаешь? По паспорту гражданин Российской Федерации… Ты кто по национальности?
— Я понимаю русский язык, — шатко произнёс Левон. — Я гражданин Российской Федерации. Моя национальность не имеет значения.
Лиля почувствовала пропасть в желудке и машинально дёрнула Левона за рукав.
— Это мы здесь, блядь, будем говорить, чё имеет значение, а чё не имеет, — подал голос тот, что казался более пьяным. – Посмотри там, откуда у него носяра такая…
— Ча… Язык сломаешь, бля… Чалдранян Левон Тимурович, — зачитала первая фигура.
— Привет из солнечной Армении, короче. Хорошо, бля, хоть не из Грузии ёбаной …
— Чего же ты, Левон Тимурович, армянин, а гражданин Российской Федерации?
— Я родился в России, — прошипел Левон.
— Да что ты говоришь? А на хуя тогда футболки с нерусскими надписями носишь?
Лиля пыталась вспомнить или сообразить, что нужно говорить в таких ситуациях. Всё что, приходило на ум, казалось безнадёжно жалким и беспомощным.
Более пьяная фигура обошла Левона и уставилась на рисунок на его спине.
— Нет, ну ни хуя себе обнаглели граждане Российской Федерации… Лёх, смотри сюда.
Первая фигура внимательно рассмотрела рисунок, наклонившись вперёд и сокрушённо покачивая головой. Как будто не верила своим глазам. Потом выпрямилась.
— Ну ты попал, наш дорогой армянский друг. Оскорбление президента России. Владимира Владимировича Путина. Нашего земляка, между прочим говоря… Нет, ну ты понял, Андрюха? Охуеть можно от такой наглости. Гражданин Российской Федерации с такой вот, бля, носярой, москвич, приезжает к нам в город на Неве во время саммита. Когда наш президент проводит тут ответственное международное мероприятие. И вместо того, чтобы лежать, бля, тише воды, этот гражданин разгуливает по нашему городу с карикатурами на президента. На спине… Ты хоть понимаешь, что ты ваще делаешь, бля, Левон Таймырович?
— Я не нарушил ни одного закона, — сказал Левон. Он хотел, чтобы это прозвучало громко и вызывающе, но на половине фразы его голос сорвался, и последнее слово вышло неприятно высоким, почти визгливым.
— Он бля ещё визжит тут. — Вторая фигура ударила Лёву в живот.
Лиля вскрикнула и как-то нелепо, совершенно не думая, прижала руку с паспортом к груди.
— А мы тебя в суд и не поведём… — объяснила первая фигура. – Мы восстановим справедливость на месте… Андрюх, чё это у него за херня на шнурке, сними-ка её…
Вторая фигура, всё ещё стоявшая сзади, взялась за шнурок и попыталась снять футляр с Левона. Левон дёрнулся.
— Не трогай! — крикнул он.
Его профессионально сбили с ног и стали пинать ботинками. Он лежал неподвижно, стараясь закрыть голову. Пару десятков пинков спустя первая фигура наклонилась к нему и сорвала с него футляр.
— Дудка, — объявила она, вынув инструмент из футляра. — На дудке играешь?.. В жопельник бы её тебе засунуть…
Фигура перевела взгляд на Лилю. Пока били Левона, Лиля отступила на два шага назад. Она всхлипывала и продолжала прижимать к груди паспорт.
— Ну а ты-то – хули ты-то вылупилась, пизда узкоглазая? Тоже, блядь, гражданка Российской Федерации? Откуда вы все только лезете…
Первая фигура попыталась сломать дудук об колено. Это удалось ей с шестой попытки. Выругавшись, она бросила обломки на асфальт и поправила кобуру пистолета.
— Ладно, Андрюх, бросай. Пошли.
Вторая фигура последний раз пнула Левона в спину, плюнула на него и отступила.
Они пошли в сторону торгового центра – неторопливо и уверенно.
Левон немного разогнулся. Застонал громче. Лиля вышла из оцепенения и бросилась к нему. Её зауженные восточные глаза ослепли от слёз. Она встала на колени рядом с Левоном и несколько минут рыдала, обхватив свои плечи.
Лиля Величко родилась в Пскове. Папа – украинец. Мама – бурятка.
— …И оба граждане Российской Федерации, — уныло прошептал я.
Лена взяла стакан воды с ночного столика и сделала несколько глотков.
— Хоть бы татары у меня были среди предков, что ли… — поёжилась она. — Противно… От своей расовой чистоты…
— У меня прапрадед был немец, — сказал я зачем-то.
Лена решительно слезла с кровати и открыла одно из нижних отделений книжного шкафа. Выудила из-под бумаг громоздкую пачку военных плакатов, которую я подарил нам на День Победы. Включила лампу на стене. Присела на корточки и стала просматривать плакаты.
— Чего ты хочешь сделать?.. — спросил я наконец.
— Как думаешь, этот подойдёт? — Она развернула плакат в мою сторону.
С плаката добродушно щурился солдат лет сорока в меховой шапке, с ППШ наперевес. Внешность у него была как будто слегка кавказская. За спиной виднелись развалины с немецкими вывесками. Надпись сообщала: «Не унесут фашистов ноги – добью врага в его берлоге».
— Подойдёт для чего?
— Надо повесить его на свастику. — Лена снова развернула плакат к себе и любовалась им. — На соседнем доме которая.
— …Зачем?
Она терпеливо посмотрела на меня. Как на сына-подростка, страдающего от несчастной любви.
— Потому что надо делать что-то. Надо… Действия какие-нибудь. Вместо того, чтобы… грустить… Догрустились уже… Где у нас клей?
Мы нашли клей, оделись и вышли на улицу, в изрядно потемневшую к концу июля белую ночь. Пересекли усыпанный окурками и собачьим дерьмом двор. В сумерках он выглядел романтично и напоминал о самых первых девочках. О топтании в подъездах, с поцелуями.
Свастика была чёрная, жирная, почти метр на метр. Примерно на высоте человеческого роста. Ублюдки вообще внешне похожи на людей.
Лена держала плакат, пока я методично размазывал клей по его оборотной стороне. Вокруг было тихо – насколько вообще может быть тихо в пятимиллионном городе. Сквозь промежутки между шестнадцатиэтажными коробками отрывисто просачивался автомобильный шум. В одном из промежутков продолжала сиять вывеска алкогольного супермаркета. У дверей по-прежнему стояли люди.
Я прижал плакат к стене, поверх свастики. Тщательно разгладил. Отошёл и встал рядом с Леной. Плакат был большой, но когтистые концы свастики всё равно торчали из-под него в разные стороны.
— Это ничего, что концы торчат, — сказала Лена. — Будет видно, к чему он здесь.
— Интересно, как быстро его сдерут…
— Дня два-три повисит, думаю.
Мы ещё несколько секунд полюбовались плакатом. Потом дружно зевнули и пошли к своему подъезду, молча. В лифте на меня нахлынули эмоции.
— Я больше не дам ни одной взятки. Ни одной сволочи. Никогда, — процедил я, глядя на пакет из-под чипсов на полу лифта.
Лена усмехнулась.
— Ты дашь взятку во вторник. Когда пойдёшь в КУГИ с документами. Следующую взятку ты дашь в пятницу, когда поедешь…
— Я не поеду в КУГИ. Перемены в бизнес-плане…
Мы вышли из лифта и вошли в квартиру. Лена постояла в дверях кухни, глядя на Лилю. Лиля спала на животе, прижавшись лбом к ручке кресла и посапывая.
— Ну всё, — шепнула Лена, поворачиваясь. — Нам тоже надо патенькать.
— Я щас, — сказал я.
Когда она ушла в комнату, я на цыпочках подошёл к кухонному столу и собрал в охапку формы для получения лицензии. Прокрался обратно. Вышел на лестничную площадку и открыл мусоропровод. Отпустил бумажки в пахучий чёрный квадрат.
Потом пошёл спать.
Плакат провисел три дня. На четвёртый день его содрали – частично. Клей был очень хороший. Рядом написали «Россия для русских» – всё той же жирной чёрной краской.
Ещё через два дня кто-то закрасил эту надпись и остатки свастики золотой краской. И той же краской пририсовал рядом аляповатую ромашку.
Чуть позже справа от ромашки появились синие надписи NAZI MUST DIE и WELCOM TO ANTIFA GETTO. Ошибки в английском правописании не покоробили меня – в первый раз за последние десять лет.
Левон лежит в больнице в Москве. Думает о Ванкувере. Дядя Маркар живёт там с перестройки.
Лиля Величко в сентябре переезжает в Киев. Я, наверное, буду скучать по ней.
Надеюсь, что здесь.
2006
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 
Добавить комментарий