Можно наоткрывать факультетов по каким угодно специальностям, но сермяжная реальность от этого не изменится: есть на свете работа, которой нужно обучаться, и есть работа, которую просто идут и делают. А учатся в процессе. Одиннадцать лет назад я не понимал, что журналистика относится ко второй категории. Ещё я не понимал, что на самом деле не хочу быть никаким журналистом. На самом деле я хотел быть видным деятелем с персональной колонкой в респектабельном еженедельнике, и чтобы её не нужно было писать каждую неделю, а только когда берёт за живое и снисходит вдохновение.
Сразу предупреждаю, что рецепт становления видным деятелем я не узнал до сих пор.
В общем, в 2005 году, неотразимо двадцатилетний и невежественный, я поступил на заочное отделение журфака СПбГУ. Параллельно перешёл на пятый курс ЛИТМО. Там я изучал компьютерные технологии и управление. Звучит сексуально, особенно в ушах абитуриентов, однако академическая действительность была отрезвляющая.
На заочном журфаке отрезвление носило даже более радикальный характер. Первым сокурсником, с которым я познакомился, стал тридцатилетний слесарь Витя. Он носил потёртую одежду, купленную на рынке «Звёздный» во второй половине девяностых, и стеснялся говорить с людьми. Мы сидели рядом на первой консультации; у меня была бутылка с патриотической газированнной водой. Крышка никак не хотела откручиваться. Витя смущённо дёрнул плечом, предлагая помощь, и легко открыл бутылку мозолистой рукой. В потрескавшейся коже этой руки стойко чернела производственная грязь. Мне сразу стало беспредметно стыдно. Вспомнился реферат о марксистской экономической теории – я его состряпал из интернета на втором курсе.
Потом я как-то спросил Витю, в меру сил деликатно, почему он решил пойти в журналистику. Он покраснел и рассказал срывающимся голосом, какая низкая сволочь его начальник.
— …Я почувствовал, что рутина меня отупляет. Захотелось работы для гомо.
— Для кого? – обалдел я.
— Для сапиенса, – пояснил Витя, краснея всё гуще.
Во время первой же сессии Витя перестал говорить со мной и сдружился с молодым человеком из Мончегорска. Тот носил огромные очки с роговой оправой и держался так, словно году в 67-ом залёг в анабиоз и проснулся как раз накануне поступления.
Ещё на курсе был замредактора какого-то заполярного издания, электрик по первому образованию, регулярно приглашавший меня выпить водки. Была пышнотелая жена редактора газеты Ленинградского военного округа, очень прилежная. Появлялся безупречно прикинутый сын известного питерского журналиста, не попавший на дневное отделение и обладавший объёмом внимания зрелого детсадовца. Справедливости ради надо сказать, что при этом он молниеносно раскусывал задачки на логику типа от чего умер в пустыне мужик с рюкзаком.
Была, кроме того, бредившая Санкт-Петербургом КСП-девица с Урала, бредившая Санкт-Петербургом холёная девица из Москвы и несколько питерских девушек. Питерские девушки работали дизайнерами и корректорами в рекламных изданиях. Они бредили Москвой.
Учиться было бессмысленно и легко. Главной трудностью оказалась «Теория и методика журналистского творчества», в рамках которой требовалось страшное: писать настоящие материалы и публиковать их в реально существующей периодике. К первому зачёту я подошёл с нечистой совестью. Сокурсница Валерия из журнала «Мир сантехники» попросила своих подписать моей фамилией три иллюстрированных текста про достоинства итальянских унитазов и душевых кабинок. Ко второму зачёту я напрягся и лично отрецензировал «Галактические цивилизации 2: Властители ужаса» и «Властелин колец: Битва за Средиземье 2» для журнала «Игромания». Первая рецензия получилась разгромная, вторая сдержанная, потому что я играл только в первую «Битву за Средиземье». Она была ничего.
Третий семестр на журфаке совпал с моим одиннадцатым семестром в ЛИТМО. Подразумевалось, что я пишу диплом. Вместо этого я, само собой, устроился сисадмином на завод по производству пищевого спирта, на полный рабочий день. Ранее я подрабатывал по компьютерным мелочам в папиной конторе и был счастлив, но зимой появилась девушка Нина из города Сланцы. К лету она захотела, чтобы я наконец повзрослел и обрёл независимость. В смысле, съехал с родительской квартиры и снял для нас комнату. План был такой: мы два-три года живём вместе в коммуналке, я закаляюсь и становлюсь мужчиной, она заканчивает свой юридический факультет и выходит за меня замуж, мы покупаем в кредит квартиру, она рожает ребёнка, растит его до трёх лет, а потом становится видным адвокатом и ведёт колонку юриста в журнале «Деньги и власть». Ну хорошо, про колонку я для симметрии добавил, но остальное чистая правда. Я спросил, у вас в Сланцах все такие… обстоятельные?
— Если тебе не нравится мой план, я тебя не держу, – сказала она. – Я приняла решение.
Сразу после праздника, который в начале ноября, спиртзавод сгорел. Ночью, дотла. Человеческий фактор бросил окурок куда не надо.
Мне даже не заплатили за октябрь. Комнату мы не сняли.
— Я думаю, в каждой ситуации надо искать возможности, – сказала Нина тем не менее. – После Нового года ты сможешь всерьёз взяться за поиск хорошей работы. А пока тебе представился отличный шанс сосредоточиться на дипломе и твоём втором образовании. У меня есть идея. Всё равно ты давно собираешься познакомиться с моими родителями. Тебе нужно поехать в Сланцы. Там ты сможешь спокойно работать над дипломом и писать заметки в газету «Знамя труда».
Я сказал, мне за «Знамя труда» зачёт не поставят.
— Не говори ерунды, – возмутилась Нина. – Это будет намного лучше и полезней, чем чужие статьи про унитазы. В Сланцах много социально-экономических проблем.
Тогда я сказал, что мне для работы над дипломом необходим доступ в библиотеки и интернет.
— Интернет там есть, – отмахнулась Нина. – А в библиотеки ты можешь сходить на этой неделе. Отксеришь, что тебе нужно.
В Сланцах мне понравились Нинина квартира и домашние пельмени её мамы. И такса мне понравилась. Всё остальное, подобно Вите, стыдило и угнетало, хотя и не по-марксистски. Более современным образом.
Нина уехала обратно в Питер. Я сначала два дня просидел в её комнате, спиной к двери, за включенным компьютером, читая последний роман фантаста Лукьяненко. Книга лежала на клавиатуре. Сбоку возвышалась стопка ксерокопий. Я всегда жил под девизом: самое противное – в первую очередь. Но в тот раз было очень трудно определиться, что противней: писать диплом или заметки в «Знамя труда».
На третий день Нинин папа решил, что он уже произвёл на меня достаточно хорошее впечатление, и после работы напился. Пришёл домой, когда Нинина мама как раз поила меня последним вечерним чаем с гренками.
— Ну что, Алексей? посидим? как мужик с мужиком? – Он опустился на табуретку и поставил бутылку «Пшеничной» рядом с гренками. – А то одурел я тут с бабами совсем. Жена, Нинка, сестра её – все бабы. Такса – и та баба.
— Не сбивай с толку хорошего парня, алкоголик! – озвучила Нинина мама мои мысли.
Когда водку пьёшь, кажется, что наказываешь себя за что-то.
Но этикет – страшное дело. К счастью, после первой рюмки Нинин папа перестал следить, пью я до дна или нет, и повёл речь о проблемах города Сланцы.
Из проблем у Сланцев не было только одной: загрязнения окружающей среды. В начале девяностых все градообразующие предприятия закрылись или урезались. Из труб перестал валить дым. Даже собственно одноимённые тапки перестали делать. А ведь я, когда в детстве увидел Сланцы первый раз на карте Ленобласти, решил, что город в честь тапок так назван. Потом нам на географии рассказали, что сланец – это полезное ископаемое есть такое, горючее и нерентабельное. Вначале, чтобы не закрывать шахты, эстонцев заставили его покупать, хотя у них свой есть. Сказали: не будете покупать сланец, нефти тоже ни фига не дадим. Но в конце концов эстонцы как-то выкрутились. И шахты тоже закрылись. На главной улице появились окна, заколоченные досками.
Что не менее важно, потенциал города Сланцы заметили питерские агентства недвижимости. Они скупили там опустевшие квартиры по две или три тысячи долларов и стали агитировать петербуржскую синеву на переезд в провинцию. Мы меняем вашу квартиру в Купчино на квартиру в Ленобласти с доплатой, на которую можно будет пить целый год! Питерская синева, как правило, в провинцию ехать не хочет, поскольку ей нравится иметь культурный потенциал: она может потенциально сходить в Эрмитаж, потенциально посмотреть балет, потенциально Гергиева увидеть в булочной. Но некоторые пали так низко, что им уже наплевать на Эрмитаж и Гергиева. И таких оказалось немало.
— А что они делают, когда год проходит? – спросил я.
— Мебель начинают продавать, – сказал Нинин папа.
— А когда мебель кончается?
Папа задумался и выпил полстопки.
— А дальше я не уверен, – честно ответил он. – Надеюсь, что это – умирают… У мужиков надо спросить будет. У Лёхи Коркина снизу жили двое. Летом ещё живые были. А в последнее время чего-то не видно их.
Я сказал, может, мне как раз написать об этом. Нинин папа покачал головой и сказал, что сто раз уже писали. Даже по телевизору показывали репортаж, и ходили слухи, что Путин помнил о существовании Сланцев ещё с тех пор, когда у него была скромная дача неподалёку на Чудском озере, и был озабочен судьбой города.
На следующий день я прямо пошёл в редакцию газеты «Знамя труда» и спросил, о чём я могу для них написать. Совершенно бесплатно. Редактор выглядел лет на тридцать пять. Он был мужского пола, подтянутый, и как будто мучился зубной болью. Сидел за столом в романтической кожаной куртке. Потом я узнал, что он не местный.
— Одна из задач журналиста – найти информационный повод, – поморщился он, не глядя на меня. – Осмотритесь, сориентируйтесь. Принесёте интересный материал, мы напечатаем.
— Можно про молодёжь что-нибудь, – сжалилась надо мной женщина, задумчиво сидевшая в другой комнате. – У нас молодёжная тема недостаточно освещена.
Забыл сказать: обычно в газете «Знамя труда» четыре полосы.
Первый информационный повод отыскался в школе, где Нинина мама работала учителем математики. Там накануне побили восьмиклассника по имени Ваня Сараджишвили, у которого с недавних пор появилась кличка «Саакашвили». Четыре пацана из параллельного класса подкараулили его после уроков и дружно отпинали, восклицая «ебанат грузинский». Равнялись они, помимо телевидения, на поступок старших товарищей: разгром двух ларьков, принадлежавших грузинскому предпринимателю.
На следующий день всех четверых отпинали одноклассники побитого, причём одного так долбанули головой о стену трансформаторной будки, что получилось сотрясение мозга. Ещё через день в школу явился я и провёл в обоих классах письменный опрос на тему «Российско-грузинские отношения».
Всех согнали в столовую после шестого урока. Одна из классных руководительниц, монументальная и басовитая, следила, чтобы никто не списывал. Опрос был анонимный, в связи с чем треть респондентов написала на своих листках «Аноним», «Ананим» и «Онаним». Один обладатель кривого мальчишеского почерка подписался «Руская патриотка».
Под конец я попросил их пометить буквой свой класс. Мне виделся острый материал, пропитанный духом интернационального гуманизма. Несмотря на склоки президентов и правительств, вопреки запрету «Боржоми» и государственной пропаганде простое человеческое общение учит школьников не придавать значения национальным ярлыкам и т. д.
Мои гуманистические замыслы потерпели нехилое фиаско. На вопрос «Думаешь ли ты, что Грузия – враг России?» все как один написали «да». Только пара сомневающихся допустили, что Грузия просто плохо себя ведёт, «а так вобще она не враг», её «Америка соблазнила».
Вопрос «Как нужно относиться к грузинам, которые живут в России?» вдохновил ответы вроде «надо забрать у них наворованные деньги и департировать обратно», «за ними должна следить милиция», «пусть они уежжают к чукчам» и «yanki go home!» Впрочем, листки большинства одноклассников Вани Сараджишвили в этом пункте содержали уточнения. Руская патриотка, например, написал: «но если они стали рускими, все должны к ним относится хорошо». Были более детализированные варианты: «если они слушаются русских законов и не торгуют на рынке, например родители Вани и Тамары Сараджишвили из нашего класса, то тогда их можно считать русскими и нельзя бить». И так далее.
Из ответов на «Чем отличаются грузины и русские?» с гуманизмом сочетались только пять честных «не знаю» и одно «русские девушки красивей». «Ничем, и те и другие тухлики подлые!» вызвало у меня смешанные чувства. Остальное как-то не хочется вспоминать.
А самое главное, с конференции глав лучших областных школ вернулась директриса.
— Не надо никаких статей, – отрезала она. – У нас лучшая школа в районе, сами разберёмся. Незачем выносить сор из избы.
Кончилось это тем, что я написал панегирик о её поездке на конференцию. То есть вначале я написал просто заметку, а потом принёс в редакцию. И задумчивая женщина помогла мне всё отредактировать. Уже двенадцать лет Надежда Евгеньевна Фролова руководит школой номер девять. Надежде Евгеньевне было чем похвастаться перед коллегами. Надежда Евгеньевна подвела итоги без ложной скромности. Самое главное – можно больше не бояться за будущее. После десятилетия пагубной неопределённости в сфере образования, подчеркнула Надежда Евгеньевна, правительство, президент и лично новый мэр города Агдамов повернулись к школе лицом.
Затем мы с задумчивой женщиной написали корреспонденцию-раздумье о новом салоне красоты на улице Кирова. С цитатами из владельца, ЧП Осетрова.
— Ты это, напиши, что у нас всё чики-пуки, – сказал мне Осетров. – Про Агдамова вкрути чего-нибудь положительное. Он тут нас собирал. Речь говорил…
Мы не подвели его. Со стороны прежней администрации муниципального образования были допущены просчёты, которые не позволяли привлечь инвестиции в наш город. Режим максимального благоприятствования малому и среднему бизнесу, введённый новой администрацией города по примеру Санкт-Петербурга, а также общая экономическая стабильность в стране позволили смело пойти на небольшой деловой риск. Спрос на услуги салона превосходит все ожидания. Нынешний рост благосостояния означает, что люди могут вздохнуть посвободней и заняться собой. Всё в человеке должно быть красиво. Не хуже, чем в Питере, улыбаются сланцевчанки, довольно глядя в зеркало.
Ещё после двух корреспонденций мне доверили ответственный материал: о строительстве новой церкви и возрождении духовности. Церковь возводилась на северной окраине города. В последние два года выяснилось, что из красного кирпича. До этого, сказала Нинина мама, там восемь лет были забор, кусты и классическая табличка «Строительство церкви Св. Николая Чудотворца ведёт СМУ-5». Я встретился с отцом Сергеем, будущим настоятелем. Они с конгрегацией ютились в часовне рядом с краеведческим музеем, на первом этаже кирпичной пятиэтажки. Что касается старой церкви, она была хорошая. Но двадцать минут на автобусе от центра города.
Я записал на мобильник хвалы отца Сергея мэру Агдамову и полистал православную литературу на столе. Запомнилась детская книжка с умилительно наивной пропагандой креационизма и картинками. «Ребята, посмотрите, как прекрасны эти птицы! Разве могла такая красота возникнуть сама по себе?»
— А что вы можете сказать о возрождении духовности в Сланцах? – спохватился я, уже собравшись уходить.
— В каком смысле? – нахмурился отец Сергей.
Я как-то невольно его зауважал. Ненадолго. Потом вернулся в Нинину квартиру и сноровисто написал про усилия городской администрации, общую экономическую стабильность и улыбающихся сланцевчан. Про духовность отредактировала задумчивая женщина. Людмила, кажется, её звали.
Диплом при всём при этом у меня не шёл совсем. Шли только всё более ранние романы фантаста Лукьяненко и собрание сочинений Филипа К. Дика. Оно занимало вторую полку над столом. Через три недели, когда Нина в очередной раз приехала на выходные, я сказал, что в воскресенье уезжаю вместе с ней.
— Мне без тебя здесь очень тоскливо, – объяснил я.
Нина внимательно прочитала о церкви и духовности и неожиданно кивнула.
— Хорошо.
В общем, самое памятное событие моей сланцевской жизни стряслось прямо за день до отъезда. Мы с Ниной сидели завтракали на кухне, сонные и довольные: до четырёх часов утра занимались бесшумным сексом и перешёптывались в промежутках. Юность.
Во дворе между тем вдруг забегали и заговорили громкими голосами, с нотками ужаса и воодушевления. Нинина мама распахнула часть окна, прихватила рукой воротник халата и высунулась на улицу. С улицы ощутимо повеяло вторым декабря.
— Валь, что случилось?
Валя целеустремлённо пробегала прямо под окном.
— Ты не знаешь ещё? – остановилась она. – Там мужик какой-то стоит на девятиэтажке на крыше! Кирпичная которая, рядом с баней.
— Ну и чего?
— Так он не один стоит! Он с женой стоит! Говорят, прыгнуть собирается!
— О господи ты боже ты мой… Прыгнуть? С женой вместе? – Нинина мама высунулась дальше.
— Ну я тебе говорю! Милиция уже приехала. Я побежала, а то мой там уже!
Все разом оделись и ринулись вслед за ней, включая таксу на поводке. На месте событий гудело человек сто. Новые очевидцы подтягивались со всех сторон. Милиция прибыла сразу на нескольких машинах, в полном составе, и уже выстроилась вокруг здания неровным кольцом. Нинины родители углубились в толпу, а Нина и такса целенаправленно подошли к щуплому сержанту в мешковатой форме. Он глядел вверх, придерживая шапку на голове, и машинально поглаживал автомат. Звали его, судя по всему, Толик.
Девятиэтажка выпадала из архитектурного ансамбля советского города Сланцы. Кирпич был устойчиво светлый, с какими-то зубчиками, нишами и красными ромбиками. Сбоку было пристроено что-то навеки недостроенное.
По краям крыши я ничего не разглядел.
Сержант Толик происходил из Нининого двора и ознакомил нас с завязкой сюжета. В восемь утра в милицию взволнованно позвонил Кузнецов Владимир, сторож платной автостоянки, в прошлом проходчик шахты имени С. М. Кирова. Звонил с мобильного телефона. Сказал, что находится на крыше дома четырнадцать дробь один, улица Шахтёрской Славы, вместе с женой, которая забралась туда не по собственной воле, и что если его требования не будут выполнены к восьми часам вечера, он прыгнет вниз. Вместе с женой.
Нина открыла рот и подержала над ним ладонь.
— …Какие требования?
— Даааа, бля… – Толик отнял руку от автомата, пренебрежительно махнул ею и покрутил пальцем у виска. – Хочет, чтоб по телевизору его показали. По Пятому каналу. Требую, говорит, чтобы приехала съёмочная группа Пятого канала. Хочу типа сделать заявление.
— И что, и что? Позвонили уже на Пятый канал? Рассказали им? Едут они?
— А кто их знает. Майор наш звонил кому-то вроде… Не знаю, как там… оперативная обстановка…
Потрясённые, мы отошли чуть в сторону от толпы. Остановились рядом с импровизированной помойкой. Несколько минут молча задирали головы под возгласы «Володька!!! Слезай, гандон японский!!! Слезай, кому говорю!!!», которые издавал лысый мужик в дублёнке и шлёпанцах. Он ходил туда-сюда вдоль кольца милиционеров. На скамейке у соседнего дома, захлёбываясь, рыдала женщина, невидимая за плотно сомкнутыми спинами сочувствующих.
Потом со стороны лучшей школы в районе прибежала младшая сестра Юля.
— Ну чего??? – с трудом остановилась она.
— Да пока ничего, – сказал я.
— Это отец Ильи Кузнецова! – торжествующе объявила нам сестра Юля.
Мы вопросительно похлопали глазами.
— Ну ты, Нинка, совсем отстала от жизни в родном городе! – возмутилась Юля. – Илья, который питерского алкаша убил по пьянке! В сентябре! Его в этом месяце судить будут. Они в этом доме живут блочном. В том подъезде, где Миша Лесаков, у которого дядя неделю назад от СПИДа умер. В Питере заразился. Где женщина плачет на скамейке, вон тот подъезд. Это его бабушка, Ильи. Она мама жены, которая на крыше. Вы представляете, к нам прибежал Машкин брат на урок, даже не постучался, закричал, там человек прыгает с крыши, все закричали сразу, и Тамара Вадимовна всех отпустила! Вон она тоже идёт…
Грузный силуэт Тамары Вадимовны показался из-за угла недостроенной пристройки.
— …Это Кузнецов Володька! – выпалила подбежавшая из толпы мама. – Отец его знает. Ещё холодильник чинил ему в этом году… Кузнецов, у которого сын бомжа зарезал!
— А брат у него в туалете повесился, – заметил лысый мужик в шлёпанцах, шаркая мимо нас. – При Андропове ещё. Мы в проходке все вместе работали. Взял как-то утром, херакнул каску обземь. Сказал, всё, замонало меня. Поднялся, значит, пошёл домой, поел борща и повесился в туалете. Жена дома была, второе разогревала… Волоооодьк!..
— Ой господи, какая семья несчастливая… – охнула Нинина мама.
Через час толпа достигла размеров народного вече. На крыше четыре раза мелькала голова; все четыре раза собравшиеся реагировали громкой задержкой дыхания и возбуждённым молчанием.
В два часа дня объявили, что съёмочная группа наконец выехала из Питера. Послышались вздохи облегчения. По рукам стали ходить термосы с горячим чаем и компотом из сушёных яблок. Появились стулья, поставленные в наименее грязных местах. Жители девятиэтажки периодически высовывались из окон и смотрели наверх. Кто-то в майке выставил на подоконник колонки и врубил на всю катушку танцевальную музыку, но милиция посовещалась и сказала ему прекратить.
Без десяти три грянул гром:
— Авария! Они в аварию попали! В канаву въехали! Перевернулись! – закричали те, кто стоял ближе к главным милиционерам.
Минут пять эти слова блуждали по толпе, накаляя атмосферу. Женщина на скамейке начала очень громко тянуть «оооой!», но быстро осеклась. Её положили в давно приехавшую скорую и увезли. На крыше вновь показалась голова, а также рука, которая размахивала большим мобильником.
— Эй, менты, я вам русским языком говорю: вы мозги мне не ебите ни про какие аварии! – заорал Владимир Кузнецов неожиданно высоким, хотя и хриплым голосом. – Я жду Пятый канал ровно до восьми часов! А потом сталкиваю её на хуй и прыгаю сам!
— Да позвони им сам, я ж те номер дал! – отрывась от мобильника, заорал в ответ милиционер в возрасте майора. – Спроси их сам! Перевернулись они! Оператор еле жив! Камеру разъебали! К тебе спешили, мудак! Звони, спроси сам!..
Владимир Кузнецов ещё пару раз взмахнул мобильником и скрылся.
Нина сунула мне в руки поводок и бросилась к оравшему милиционеру. Я бросился за ней. Такса почему-то упёрлась; я буквально потащил её по грязи, между многочисленных ног. К счастью, вслед за мной бросилась сестра Юля и забрала поводок себе.
Майор сутулился и глядел на бампер служебной девятки, стоявшей перед ним. Вокруг галдели, матерились и качали головами.
— Скажите ему, пожалуйста, что Пятый канал выслал другую съёмочную группу, – громко сказала Нина.
— Что?.. – встряхнулся майор. – Другую выслал?.. Откуда вы-то знаете, девушка?
— Я не к тому. Мы сами можем здесь организовать съёмочную группу. Чтобы не затягивать весь этот ужас. С камерой, с микрофоном. С микроавтобусом… И с журналистом даже. Он, – Нина ткнула в меня, — Алексей Чередин, журналист из Санкт-Петербурга.
Я выпрямился.
— С Пятого канала? – тяжело посмотрел на меня майор. – Молодой что-то больно…
Примерно за пять минут Нина уговорила его, чему я совершенно не удивился. Майор позвонил телевизионщикам. Сказал, что кризис усугубляется, и попросил их заверить Кузнецова, что другая съёмочная группа уже на полпути. Там выразили непонимание, но согласились в конце концов.
Дальше Нина достала из кармана телефон и организовала из подручных материалов съёмочную группу. Началось с микроавтобуса. Его пригнал дядя Семён. Они с Нининым папой ездили на этом микроавтобусе по Сланцевскому р-ну, чиня холодильники и стиральные машины. Помыть после рабочей недели его ещё не успели, но под грязью просматривался тёмно-синий цвет.
Чтобы не светиться, дядя Семён остановился в трёх домах от девятиэтажки. Его усатое лицо сияло причастностью.
— Приехал, Нинок! – сказал он, вылезая из кабины. – Весь в твоём распоряжении. Готов спасать жизни! Нам не впервой с Серёгой. Скажи, Серёга?
Он осклабился и подмигнул Нининому папе.
Папа не улыбнулся в ответ.
— Щас они тебе будут эмблему Пятого канала на боку рисовать, – сообщил он дяде Семёну. – Доставай тряпки, грязь стирать будем.
За полчаса вокруг микроавтобуса собрались человек пятнадцать друзей Нины и её сестры. Две девчонки принесли большую картонную пятёрку и трафарет квадрата со скошенным углом. Лопоухий парень в очках, одетый во всё чёрное, приволок кисть и две банки краски – оранжевую и аквамариновую. Остановились на оранжевой. Рисовали уже в сумерках; сестра Юля водила кисточкой, девчонки держали трафарет, я прижимал пятёрку и прогибался, пытаясь увернуться от оранжевых брызг. Потом появились сразу три видеокамеры: две маленькие и одна антикварная, размером с чемодан. Все единодушно согласились, что с большой будет телевизионней. Дольше всего не мог отыскаться солидный микрофон. Только когда прибежал майор и принялся на всех орать, Нина догадалась сбегать в кафе «Кафе Кондитерское». Из микрофона, который она оттуда принесла, торчал кусок обрезанного провода.
— Ничего, – сказал дядя Семён, отрезая и этот кусок. – Если что, скажешь ему, что это радиомикрофон. Теперь у всех такие.
На этом месте в моей голове прояснилось. Я глубоко осознал, что «скажешь ему» обращалось ко мне. Это я был журналистом Алексеем Черединым из Санкт-Петербурга, которому предстояло лезть на крышу девятиэтажки и совать микрофон под нос мужику, собравшемуся оттуда прыгать. Вместе с женой.
— А со мной сколько народу будет? – не удержался я.
— Он сказал, чтобы только двое поднимались, — сказал майор.
— То есть я и…?
— С камерой наш человек пойдёт, – успокоил меня майор. – Он в штатское побежал переодеваться, щас придёт через десять минут. В десанте пацан служил, крепкий. И на лестнице наши будут стоять. Прорвёмся.
Через пятнадцать минут мы с дядей Семёном, Ниной и подсадным оператором правильным боком подлетели к девятиэтажке и резко затормозили, выставив на обозрение свежий оранжевый квадрат с пятёркой. Было самое начало шестого. В наступившей декабрьской мгле толпа очевидцев казалась ещё больше. Может, она и была больше.
Подбежал майор с телефоном. Он махал указательным пальцем в сторону пятёрки.
— Ну вот тебе, смотри, подъехали! Щас поднимутся! Поднимутся, говорю, щас!… Нет, наши все уйдут с лестницы! Да все, все уйдут! Отвечаю тебе!… Ребята, вылезайте вы уже! – Майор постучал в окно микроавтобуса.
Нина оторвалась от камеры.
— Она не работает, кажется, – сказала она растерянно.
— Конечно, она не работает, – злорадно отозвался я. – Она уже пять лет не работает. Этот парень же предупредил, который её припёр. Там даже кассеты нет.
— Но… – Нина заглянула в место для кассеты. – И правда нет…
— Ничего, – сказал я, засовывая радиомикрофон во внутренний карман куртки. – Я втихую на телефон всё запишу.
Экс-десантник взял камеру и взвалил на плечо.
— Я на эту кнопку типа буду нажимать. – Он нажал пальцем на произвольную кнопку. – Хорошо?
— Хорошо, – сказал я.
При нажатии кнопка произвела отчётливый щёлкающий звук.
Мы вылезли из микроавтобуса и направились к ближнему из двух подъездов. Толпа расступалась и очарованно следила за нами. Как минимум из половины окон торчали головы. Майор шагал рядом и повторно наставлял меня:
— Короче, Алексей, не забудь. Ты с ним говоришь. Вопросы там задаёшь, то да сё. Отвлекаешь. Потом Егор громко кашлянет. Это тебе сигнал. Он через пять секунд после кашля прыгает на него. Обезвреживает, всё как надо. А ты прыгай на жену. Хватай её там за что-нибудь и держи, чтобы вниз не полетела.
Лифты не работали принципиально. На лестнице курили и вполголоса общались милиционеры. Двери многих квартир были распахнуты. Подростки и мужчины в домашних тапочках и спортивных штанах курили с милиционерами, сплёвывая на ступеньки. Все желали нам удачи и хлопали по плечам и предплечьям.
— Ну, ни пуха, ребята, – серьёзно прошептал майор под самым выходом на крышу. Потом поднёс ко рту телефон. – Слышишь меня?.. Всё, они выходят.
Я полез первым, чувствуя волнующую смесь адреналина и желания немедленно отлить. Когда голова упёрлась в твёрдое, я поднял руку и изо всех сил толкнул крышку. Я не ожидал, что она сразу откроется, но она послушно взлетела вверх и громко шлёпнулась с левой стороны.
В небе было темно.
Я высунул голову.
— Здравствуйте, – сказал Владимир Кузнецов. – Поднимайтесь, поднимайтесь.
Он сидел на корточках у невысокого ограждения на краю крыши. Рядом с ним, прижав колени к груди, сидела женщина в пальто, надетом поверх домашнего халата. Её волосы стояли торчком – в основном, из-за платка, которым Кузнецов завязал ей рот. Руки у неё тоже были связаны, но это я не сразу заметил. На крыше было темно. У меня в груди посвежело.
— Ну чё там? – нетерпеливо спросил снизу оператор.
— Тут… освещение плохое, – сказал я. – Лампа нужна. Фонарь. Для съёмки.
— Ну ё, – сказал оператор. – О чём ты раньше-то думал?
Пока снизу несли освещение, я выбрался на крышу и застыл, смущённо глядя на панораму огней города Сланцы и поёживаясь на ветру.
— Ммммм. Мммммм, — два раза подала голос женщина.
— Заткнись, – оба раза устало сказал Кузнецов.
Если не считать этих реплик, то царило неловкое молчание. Я старался не отрываться от панорамы. Попахивало мочой и экскрементами, но, к счастью, не со стороны Кузнецова и жены. Видимо, туалет был в другом месте.
Наконец оператор крикнул мне принять камеру с фонариком и вылез на крышу. Кузнецов торопливо встал, поднял на ноги жену и вместе с ней отступил вплотную к ограждению.
— Ммммм, – сказала жена.
Кузнецов промолчал.
Фонарик был пластмассовый, с двумя резиновыми кнопками.
— Ты его будешь держать? – спросил оператор.
— Нет, лучше ты. – Я неуверенно протянул ему фонарик. – Иначе меня в кадре не будет видно.
Оператор водрузил камеру на правое плечо, взял фонарик в левую руку, включил и направил на Кузнецова. Тот зажмурился и пошатнулся от неожиданности. У него были редкие седоватые волосы. Из-под расстёгнутого ворота дублёнки виднелись охровый галстук и белая рубашка. Женщина испуганно замычала.
— На меня направь пока! – вскрикнул я. – Я вступление буду делать.
— Это прямой эфир будет? – спросил Кузнецов.
— Да, — с угрозой ответил оператор. – Прямой.
Я тоже подтвердил прямоту эфира и извлёк из куртки радиомикрофон.
— Нам нужно будет поближе подойти, – сообщил я Кузнецову. – Особенно мне, чтобы это – микрофон… Можно?
— Подходите, – скованно разрешил Кузнецов. – Вы поближе. А он пускай подальше.
Я встал в двух шагах от него. Оператор расположился слева от меня, почти впритык. Камера задела моё ухо. Я попросил его отойти на шаг назад.
— Включай как всегда, на счёт три, – добавил я.
— Окей, – сказал оператор.
Я поднёс микрофон ближе ко рту.
— Раз, два, три…
Оператор смачно щёлкнул кнопкой.
— Мы находимся на крыше девятиэтажного жилого дома в городе Сланцы Ленинградской области, – выпалил я. – Обычно телеканалы обходят стороной этот небольшой городок. Но сегодня Владимир Кузнецов хочет сделать эксклюзивное заявление для нашего Пятого канала. Мы транслируем его в прямом эфире… Вам слово, Владимир.
Я протянул микрофон в сторону Кузнецова. Луч фонарика переметнулся с моего живота на его лицо, захватив краем голову женщины.
— Здравствуйте, люди, – нервно начал Кузнецов, повторно жмурясь. – Я красиво говорить не умею, но вы меня послушайте всё равно. Пожалуйста. Вот это рядом со мной моя супруга, Ленка. Мы с ней двадцать пять лет живём. Серебряную свадьбу справили в марте. У нас сын есть, Илья, двадцати трёх лет. Семья у нас была сначала счастливая. Всё было как у людей. Но я пить стал много, ещё когда сын только в школу пошёл. Ленка сначала собачилась со мной несколько лет из-за выпивки. Потом сама приохотилась. Мы стали вместе выпивать с ней. Потом Илья из армии вернулся. Тоже стал пить с друзьями своими. Ленка – она, потому что женщина, быстро допилась, что её с почты выгнали, где у неё было место работы. Это было после нашего юбилея. Как раз в марте. А сын Илья убил человека осенью. В состоянии алкогольного опьянения. Сейчас он сидит ждёт суда в камере предварительного заключения. Когда это вот случилось, я на халтуре был. Поэтому трезвый был, почти с неделю. У меня глаза открылись. Я понял, люди, что всё. Пошёл в наркологический диспансер наш. Мне сделали химзащиту там, сначала на полгода, сказали. Пришёл домой. Сказал Ленке, чтобы она тоже пошла химзащиту сделала. Она брыкаться начала. Кричала, что это я алкоголик, а она нормальная. Потом я её заставил сходить, но она меня обманула. У врача в кабинете воды не было, так она взяла таблетки с собой, чтобы потом принять. И выкинула их по дороге. Нажралась уже на другой день. Тогда я сам пошёл к врачу, взял таблетки для неё. Думал, сам заставлю её таблетки проглотить. Закрыл её в комнате, чтобы она не пила три дня. Это так надо, три дня не пить сначала. А она, стерва, из окна полезла, с третьего этажа. На простынях, на чужой балкон. Мне со двора крикнули. Тогда я понял, что никакой пользы не будет от этого, от её химзащиты. Только надерётся всё равно и сдохнет. Поэтому я сюда её приволок, чтобы мне дали к вам хотя бы обратиться. Простите меня за это всё… за переполох. Я хочу просто сказать, чтобы мы пили меньше. Или, лучше ещё, вообще чтоб не пили. Потому что это главная проблема. Всё остальное – раз плюнуть. Главное не пить. Не пейте, люди. Не пейте, прошу вас. Спасибо за внимание.
Я напряжённо и беспомощно ждал кашля за спиной. Но кашля не было. Секунд пять все молчали. В глазах женщины стояли слёзы. В одном месте поверхностное натяжение слёз уже лопнуло. Прозрачная струйка стекла на платок.
— Мммммм. Ммммм, – жалобно сказала женщина.
В ответ Кузнецов оттолкнул её в мою сторону, перемахнул через ограждение и прыгнул. Я этого не видел, потому что женщина свалила меня с ног, но легко догадался по дружному рёву ужаса снизу.
В следующее мгновение на крышу повалили люди в серой форме. Женщину сдёрнули с меня. Передо мной и оператором предстал майор. Даже Нина вылезла наверх. Пришлось торчать там ещё полчаса или около того.
Когда я наконец спустился, среди толпы виднелся микроавтобус с опознавательными знаками питерского отделения РТР. Съёмочная группа уже с кем-то разговаривала. Тут им показали на меня, и они сразу же сорвались в мою сторону. Я, правда, не смог ничего вменяемого сказать. Даже руки тряслись.
Ещё через несколько дней я всё-таки уехал из города Сланцы. В Питере пытался сесть за стол и написать ошеломительную статью в жанре «большая трагедия в маленьком городе». Диктофон в мобильнике я тогда так и не включил, но никакого материала у меня не вышло по другой причине. Просто я не умел. Наверное, писать ошеломительные статьи о настоящих трагедиях и публичных самоубийствах – одна из тех самых вещей, которым учатся в процессе. Я в своём процессе научился на тот момент только рапортовать о росте благополучия в Сланцах и общей стабильности в Российской Федерации.
Я бросил журфак после летней сессии. С Ниной мы расстались через полтора года. Не знаю, чем она сейчас занимается.
2007
(во вселенной рассказчика – 2018)
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 
Добавить комментарий