К (не)счастью, наступил долгожданный момент, когда интеллектуальные похождения древних греков стали пробирать меня не меньше, чем отношения современных мужчин и женщин. Иначе говоря, у текста, начинающегося словами «Рассказывают, что в последние годы своей жизни Фалес Милетский…», появился шанс быть дописанным. Задача упрощается тем, что нет нужды лично страдать, и даже не надо вымучивать из себя сюжет: всё, что я сейчас напишу дальше, – заправленный переживаниями и растянутый домыслами пересказ трёх античных источников.
Первый источник откопали в начале 2006 г. на так наз. «Вилле папирусов» в древнеримском Геркулануме. Пепел Везувия законсервировал Геркуланум для счастливых археологов в один день с Помпеями (вспом. картину Брюллова). «Вилла папирусов» принадлежала родственнику Юлия Цезаря, интеллигентному патрицию-книголюбу, собравшему под своей крышей несколько тысяч папирусных свитков разнообразного содержания. Везувий опалил изрядную часть библиотеки, но при этом сохранил её от гнили и плесени. В XXI веке на обугленном папирусе, обозначенном в каталоге как P.Herc.2774, учёные при помощи многозональной съёмки прочитали сочинение эпикурейца Филодема «О познании природы». Насколько я понял из статьи в «Шпигеле», Филодем, типичный представитель своей школы, не излагает никаких оригинальных идей. Однако он ссылается на не дошедшее до нас письмо Эпикура, в котором тот приводит эпизод из жизни Фалеса Милетского – эпизод откровенно поразительный, даже в поспешном и не совсем внятном пересказе шпигелевского журналиста. Поразившись, я нарыл в интернете полный английский перевод P.Herc.2774 и прочитал упомянутый отрывок.
Так у меня возник интерес к Фалесу. Уже три недели этот интерес граничит с одержимостью.
Про Фалеса написано гораздо больше, чем про него известно, и даже если мы говорим «известно», это совсем не наверняка (какое уж там наверняка через 2.500 лет), а с весьма тщедушной долей вероятности. Платон (устами Сократа) сообщает нам, как Фалес загремел в колодец, потому что вечно ходил задрав голову к звёздам. Аристотель полемизирует с Фалесом, отчасти вполне академично, но тоже сбивается на басни. Дескать, как-то раз, высмотрев среди звёзд предвестья небывалого урожая оливок, Фалес арендовал все маслобойни в окрестностях Милета. Когда оливки поспели, маслобойни оказались завалены заказами. Фалес заработал уйму денег; насмешники были посрамлены. Сообщается также, что, согласно Фалесу, все вещи под завязку набиты богами.
Независимо от того, насколько все эти анекдоты далеки от истины, легко представить, как они возникли. Никаких загадок. Анекдот от Филодема/Эпикура не даёт мне покоя именно потому, что я не могу взять в толк, кто и зачем мог его придумать.
Второй источник, в котором он попадается, из Оксиринха, эллинистического города примерно в 150 км от Каира – сначала вверх по Нилу, потом ещё немного в сторону. На папирусах P.Oxy.6111-6 (все шесть опубликованы Обществом исследования Египта в томе за 2007 г. среди контрактов на продажу зерна и расписок о поставке мяса римскому гарнизону) сенсационно нашлись две первые главы «Истории астрономии» Эвдема Родосского – и это только с одной стороны. На другую сторону папирусов в обратном порядке переписан текст ранее не известного сочинения, вероятно, того же Эвдема. Сочинение, судя по всему, замышлялось как хронологический путеводитель по философии. Фрагмент начинается с Фалеса и обрывается на соображениях Архелая Физика по поводу возникновения жизни (из прогревшейся влажной грязи, кстати сказать).
Эвдем Родосский, один из способнейших учеников Аристотеля, был на хорошем счету почти у всех античных авторов, которые на него ссылаются. Поэтому можно только пожалеть, что лишь пять из двенадцати сухих строк о Фалесе на P.Oxy.6111 посвящены анекдоту Филодема. Пожалеть и при этом отметить, что Эвдем приписывает авторство анекдота Анаксимандру («Анаксимандр пишет…»), который был учеником Фалеса и умер через один-два года после него.
Что ещё более удивительно, то место, где «Анаксимандр пишет…», всплыло ещё в конце 2001 г. на страницах так наз. «Палимпсеста Викандера». В 1904 г. шведский любитель древностей по имени Ула Викандер купил на базаре в Загребе средневековый хорватский миссал, т. е. руководство по богослужению. Миссал, к радости Викандера, оказался самой ранней из дошедших до нас книг на глаголице. Радости на этом не кончились: жена Викандера Лидия вскоре заметила, что глаголический текст на пергамен(т)е нанесён поверх смытого греческого. Ценность позднего текста не позволила Викандеру подвергнуть манускрипт варварским химическим манипуляциям, которые тогда были в ходу, и палимпсест благополучно долежал до двадцать первого века. Смытый греческий текст прочитали в Кембридже, не поверили своим глазам и прочитали ещё раз, созвав для верности международную толпу экспертов. По общему заключению, он представляет собой примерно две трети сочинения Анаксимандра «Сфера» с комментариями неизвестного пергамского философа, жившего не позднее 200 г. до н. э.
Текст Анаксимандра содержит несколько неожиданых отступлений, местами почти лирических, и одно из них сообщает нам самую подробную версию филодемовского анекдота. Примечание пергамского комментатора такое: «Теофраст утверждал, что Стагирит [т. е. Аристотель] считал эту историю измышлением Анаксимандра». Почему Аристотель не верил Анаксимандру – не совсем ясно. С одной стороны, Анаксимандр, по собственному заявлению, во время кончины Фалеса находился в Аполлонии, то есть в нынешнем болгарском Созополе, и пересказывает события с чужих слов, что подозрительно. С другой стороны, если примерная дата его смерти верна, то данная часть «Сферы» написана не позднее, чем через два года после описываемых событий. Учитывая, что «факты» из жизни античных мыслителей нам известны, как правило, по сплетням людей, которые не то что в глаза не видели этих мыслителей, а вообще жили три-четыре века спустя, рассказ Анаксимандра о смерти учителя написан по горячим следам и заслуживает определённого доверия.
Сам я не знаю, верю ли Анаксимандру. Измыслил он этот эпизод, честно пересказал чужие фантазии или же так всё и случилось на самом деле – все три варианта кажутся мне одинаково невероятными. Хочется допросить свидетелей, поднять архивы и выехать на место событий, но свидетели уже две с половиной тысячи лет лежат в могилах, все архивы перечислены выше, а на месте событий Турция и благородные руины, и даже море на километры отступило от бывшего берега. В связи с этим недоумение моё переросло в зудящее беспокойство, против которого есть только одно средство. Здесь (извините за дешёвую параллель) как в любви: когда понимаешь, что с самой лучшей в этом году и городе женщиной точно ничего не выйдет, остаётся сесть и написать об этом беллетристику.
(Мы видим, таким образом, что садиться и заглушать собственное бессилие сочинением худ. лит-ры придётся по самым разным поводам. До самого конца.)
***
Рассказывают, что в последние годы своей жизни Фалес Милетский имел обыкновение каждый девятый день отправляться в одну из двух гаваней Милета и встречать торговые корабли.
Если б не преклонный возраст, он ходил бы чаще, ибо корабли прибывали ежедневно. Колонии и фактории Милета исчислялись десятками. Ионийские купцы, мастера и наёмники добирались если не до краёв известного грекам мира, то, по крайней мере, до самых глухих окраин.
Пока были силы и здоровье, Фалес лично успел побывать и купцом, и мастером, и наёмником. Он поставлял этрускам греческое вино и правильные греческие сосуды для его употребления. Он закупал египетский папирус, видел пирамиды и измерил их высоту по длине тени. Служа в войске фараона, он убивал людей с чёрной кожей и жарился под нубийским солнцем, палившим прямо из середины неба. Он мёрз на северном берегу Чёрного моря, взвешивая снег и сравнивая его плотность с плотностью воды. Взволнованный до слёз, он стоял на атлантическом побережье в финикийском Ликсусе и думал, что видит внешний океан, опоясывающий все обитаемые земли и (где-то далеко за горизонтом) исполинским водопадом срывающийся в Праокеан, безбрежный и вечный. Он изводил вопросами вавилонских звездочётов; ему хватило греческой наглости показать дворцовым инженерам Навухудоносора, как можно усовершенствовать цепные насосы, подававшие воду в висячие сады.
Когда стала приближаться старость, Фалес был владельцем обширных античных знаний, трёх кораблей и десятка лошадей. Вскоре он понял, что отныне пределом его странствий будут милетский порт и гора Микале, до которой в былые дни он добирался за четверть часа. Два корабля он продал, один отдал Анаксимандру – ученику и племяннику. Анаксимандру же отошли почти все рабы. Дольше всего Фалес цеплялся за лошадей, нехотя раздавая их по одной. Двух самых дряхлых, теряющих зубы кобыл в конце концов отправил на мясобойню. Взамен завёл крепкого осла.
Из рабов оставил себе расторопного иудея Зэраха, которого привёз из Вавилона, и хромого нубийца Телефа. Нубийца Фалес купил в Навкратисе, когда тот был ещё мальчиком. Купил из любопытства: ему хотелось знать, сможет ли ребёнок с чёрной кожей научиться говорить по-гречески совершенно так же, как настоящий грек. Каких-нибудь полтора года спустя Телеф заговорил на безупречном ионийском диалекте. Для верности Фалес научил его писать и заставил вызубрить всю «Илиаду». Итогами эксперимента остался доволен.
Стоит пояснить, что Фалес самозабвенно чертил и царапал где попало результаты измерений, но не писал связных текстов. В его юности всё, что не имело отношения к торговле, писалось стихом, а стихи у юного Фалеса выходили корявые. Они хронически выбивались из размера. Позднее новая молодёжь в лице Анаксимандра начала писать прозой и советовала Фалесу сделать то же самое, но он отмахивался и продолжал полагаться на восторженных учеников, которые жадно ловили его мысли вслух и тут же записывали. Эти записи, однако, бывали бессвязны, а в наиболее тяжёлых случаях оказывались полной околесицей. Как только Телеф справился с «Илиадой», Фалес попробовал диктовать свои размышления ему. Нубиец быстро наловчился превращать услышанное в гладкие тексты, снабжённые вводными оборотами и промежуточными выводами. Более того, у него был прекрасный почерк. А когда глаза Фалеса подпортила старческая дальнозоркость, Телеф сделался незаменим. Он читал вслух размеренно и чётко.
Об иудее Зэрахе надо сказать, что настоящим иудеем он перестал быть задолго до встречи с Фалесом. Ему было чуждо исступлённое единобожие, в которое погрузилась еврейская община после насильственного переселения в Вавилон. До вавилонской депортации, в Иудее, вся его родня приносила дары и богу Яхве, и богине Иштар одновременно. Подросток Зэрах с трепетом слушал рассказы торговцев о тайных храмах и любвеобильных жрицах богини. В целом, он всегда находил её более достойной поклонения. В Вавилоне он отрёкся от Яхве и соплеменников, выучил клинопись, принял Мардука и пытался вести как можно более вавилонский образ жизни, но вскоре угодил в долговое рабство к ассирийскому купцу.
Купец вёл торговлю со всеми, до кого могли добраться его караваны; так Зэрах увидел огромный мир за пределами Иудеи и Вавилона и выучился говорить на языках финикийцев, египтян и греков. Отработав семь лет кабалы, он ходил по вавилонскому базару в поисках работы и набрёл на Фалеса, который срочно искал переводчика для беседы с местными звездочётами.
То, что Зэрах услышал тогда о небесах, потрясло его. Оказалось, что в небесах царил строгий порядок. Те немногие звёзды, что двигались и петляли, никогда не отклонялись от своего установленного пути. Даже небесные демоны, которые иногда похищали бога луны, делали это через равные промежутки времени. Ещё больше Зэраха потряс сам Фалес. Он говорил, что ничто не случается просто так, но всё происходящее имеет постижимые причины; что мир подчиняется незыблемым законам, которые были и будут всегда, и даже боги не в силах ни изменить их, ни противиться им. Из Вавилона Фалес собирался направиться в Сузу и уже нашёл проводников, но Зэрах так отчаянно убеждал греческого мудреца в своей незаменимости, что тот взял его с собой – без оплаты, за прокорм. С тех пор от Зэраха было не избавиться. Строго говоря, он не был рабом; он был бесплатным слугой. Со временем, впрочем, Фалес стал вознаграждать его, если оказывался в особенно хорошем настроении.
В Милете, в последние годы Фалеса, Зэрах занимался хозяйством и поднимался вместе с мудрецом на гору Микале.
Хромой Телеф, вооружённый чернилами, заточенным тростником и чистым папирусом, ковылял за хозяином всё остальное время. Каждый девятый день – зимой ближе к полудню, летом ближе к вечеру – они шли в порт.
Если стояла хорошая погода, за ними следовали молодые люди из зажиточных семей. Они держались чуть поодаль, шёпотом переговариваясь между собой и почтительно умолкая, как только Фалес открывал рот. У многих были свои папирусы; у всех – большие глаза, горевшие желанием познать мир. Фалесу нравились свежие лица и гладкие тела этих юношей, хотя его собственное уже ни на что не годилось. Фалесу льстило их уважение, хотя он прекрасно знал, что теперь, на закате его дней, за ним следуют только самые большеглазые и наивные, и мало кто из них останется с ним надолго. Нетерпеливые потеряют интерес к постижению видимого мира и уйдут искать откровений у жрецов и оракулов; другим вправят мозги отцы, нуждающиеся в продолжателях семейного дела; третьи переметнутся к Анаксимандру и станут отзываться о нём, Фалесе, с насмешливым снисхождением. Старик, мол, всё ещё верит, что земля, как непотопляемая лепёшка, плавает в бескрайней луже. Старик до сих пор утверждает, что всё на свете вода. Старик никак не хочет понять, что влага и сухость суть только одна из противоположностей, а все противоположности родились из лишённого свойств, неописуемого первоэлемента.
Фалес уже много лет не был уверен, что в основе всего действительно лежит вода, но привычка и гордость не позволяли ему открыто говорить о своих сомнениях – Анаксимандр и, что ещё хуже, нахальный юнец Анаксимен могли подумать, что это их аргументы заставили его, Фалеса, отказаться от взглядов, подтверждения которым он искал всю жизнь. Оставалось находить злорадное утешение в том, что ученики Анаксимандра рано или поздно вставали на сторону Анаксимена и начинали потешаться над идеей неопределяемого первоэлемента. Истинный первоэлемент, заявляли они, есть воздух, а всё остальное – его разрежение и сгущение. Гипотеза сама по себе была интересная. Иногда Фалес мысленно распекал себя за то, что не додумался до неё сам. В другие моменты, однако, старческая желчь брала верх, и он предвкушал, как среди сторонников Анаксимена появится новый авторитет, ещё более молодой и нахальный, и объявит землю пнём, а первоэлементом – какой-нибудь огонь.
Как бы то ни было, милетские купцы и аристократы имели много сыновей. Одних большеглазых юношей сменяли другие. В гавани они пугливо глазели на грубые лица гребцов, солдат и носильщиков. Они думали: Фалес ждёт возвращения своих посланников. Фалес ждёт известий из безымянных стран на краю света. Фалесу привезли новые свитки с тайнами варварских мудрецов. И так далее.
Они думали то, что говорил им Фалес. Он говорил то же самое Телефу, Зэраху, Анаксимандру и своему младшему брату, который владел портовыми складами в устье Майандроса. Временами Фалес даже верил в это сам. Совершая над собой некоторое усилие, он расспрашивал купцов о делах в колониях. Внимательно рассматривал тускловолосых северных варваров, привезённых на продажу, и диктовал Телефу замечания об оттенках кожи, форме носа и разрезе глаз. Платил серебряной монетой за отложенные для него свитки. Тщеславно справлялся, сколько ещё греческих мореходов, следуя его совету, перешли с Большой Медведицы на Малую. Иными словами, Фалес играл самого себя – недавнего себя.
Он не потерял желания докопаться до природы вещей; напротив, с каждым годом ему всё явственней казалось, что ещё немного, ещё пара десятков лет – и до самых главных законов мироздания можно будет дотянуться рукой. Вода или воздух, огонь или безвидное нечто, земля в безбрежном океане или земля в безграничной пустоте, солнцестояние, равноденствие, двигающее начало животных, магнитов и небесных светил – казалось, ещё одна жизнь, пускай не самая длинная, и во всём можно окончательно разобраться, всё просеять, отвергнуть неверные догадки, оставить верные и объяснить всё, что хотелось объяснить.
Это дразнящее чувство не оставляло Фалеса. Он был бы счастлив довершить начатое, но каждая бессонная ночь, каждое болезненное мочеиспускание, каждый хрипящий вдох после небольшого подъёма напоминали, что времени у него почти не осталось. Смерть подбиралась всё ближе. Если после смерти ждала другая жизнь, её предстояло прожить не в этом мире, который так хотелось разгадать. Если, как доносила молва с востока, после смерти ждало новое рождение, ценой этого рождения было забвение.
Его донимали усталость и бессилие, но отчаяния не было. Несмотря на старческую желчь, часто мутившую рассудок, он знал, что в этом мире остаются Анаксимандр, Анаксимен и тот новый молодой нахал, которому ещё предстояло подать голос. Если им будет сопутствовать хотя бы малая часть той удачи, что выпала ему, Фалесу, если болезни и войны пощадят эту молодёжь, то она доведёт дело до конца. Мир получит объяснение. Пусть не силой, но знанием люди сравняются с богами.
В общем, каждый девятый день Фалес совершал прогулку в порт не за последними известиями с края света. Главной причиной были окрики портовых рабочих и плеск воды; главной целью был густой запах моря, смолы, сырой кожи, подтухающей рыбы. Мгновениями, ради которых Фалес волочил свои ослабевшие ноги по улицам Милета, были мгновения молчания в нескольких шагах от портового муравейника, лицом к ветру и спиной к пытливым юношам.
И случилось так: в год своей смерти, ранней осенью, наслаждаясь молчанием и ветром в стороне от сутолоки, Фалес заметил, как у входа в бухту показалась пентеконтера. Он встрепенулся. Повернувшись к ученикам, хотел спросить, не обманывает ли его зрение, но в этот же момент заорали солдаты на смотровой башне. Порт замер; все взгляды обратились к приближавшемуся кораблю. Пентеконтера – вне всякого сомнения пиратская, с низким носом, медным тараном и сероватыми парусами – пересекала бухту наискось, слева направо. Все паруса были подняты и наполнены ветром. Пентеконтера шла слишком быстро и даже не пыталась замедлить ход. На палубе не было видно ни одного человека. Несколько вёсел, которыми никто не грёб, бесполезно свисали с обеих сторон.
После короткого оцепенения гавань засуетилась. Портовая стража выстроилась вдоль берега. Десяток солдат и несколько портовых рабочих, вооружённых швартовыми крючьями на длинных палках, бросились к булыжному молу – пиратское судно неслось прямо на него. На кораблях, стоявших у причалов с правой стороны гавани, показались луки. Большинство людей на берегу шумно, хотя и без особой спешки, попятилось к городу, а ученики за спиной Фалеса принялись галдеть и умолять учителя отойти в безопасное место.
Фалес сказал им убираться в безопасное место без него. Когда ученики убежали, он отступил на пять шагов и встал рядом с Телефом.
Телеф прижимал к груди папирусы и мелко дрожал.
Фалес спросил, чего он так боится. Телеф ответил, что видел такой корабль раньше. Помолчав, Фалес сказал, что тоже видел такие корабли раньше. Даже он, баловень судьбы, трижды сталкивался с пиратами. При первой встрече он был совсем молод и плыл в Коринф вместе с отцом. Пираты, напавшие на них, оказались мелкотравчатыми эгейскими разбойниками. Они не рассчитали свои силы – охрана отца вспорола им животы, выколола глаза, отрезала уши и, привязав к мачте их же корабля, оставила гнить посреди моря, в потенциальное назидание братьям по ремеслу. Двенадцать лет спустя недалеко от дельты Нила Фалес попался более умелым морским грабителям и как раз тогда впервые увидел в деле пятидесятивёсельную, возникающую словно из ниоткуда пентеконтеру. Пираты выскребли из его корабля всё подчистую, между делом зарезав половину команды, но его не тронули. Убивать купцов им было не с руки – одного и того же можно было ограбить несколько раз. С пентеконтеры напали на Фалеса и у берега Сицилии. Это третье нападаение он вспоминал с теплотой: когда вожак разбойников, рявкавший с сильным эфесским акцентом, услышал, что корабль принадлежит Фалесу из Милета, он повелел прекратить резню и порабощение. Затем высказал Фалесу своё уважение. Оставил почти половину товара.
Такой корабль напал на нас в Эритрейском море, сказал Телеф. Фалес удивился. Он всегда считал, что в рабство нубийца угнали из какой-нибудь родной деревни в тысячах стадиев от ближайшего побережья. Ты что-то привираешь, Телеф, сказал он благодушно. Какие могут быть пентеконтеры в Эритрейском море? Тем более пятнадцать лет назад?
В следующее мгновение пентеконтера с треском села на подводные камни у оконечности мола.
Солдаты подняли щиты и обнажили мечи. Один из работников, стоявших по краям мола с крючьями наперевес, плюхнулся в воду, поскользнувшись на мокром булыжнике. Его падение вспугнуло кого-то из лучников; стрела прошила парус пентеконтеры и упала в бухту. Солдаты разразились проклятиями в адрес стрелявшего. Работник выполз обратно на мол, скрипя зубами и прижимая ладонь к окровавленному боку, – он напоролся на собственный крюк. На берегу визгливо лаяли собаки.
Сквозь этот галдёж, как пресловутый горячий нож сквозь масло, прорезался вопль с пентеконтеры. Лишь немногие поняли сразу, что этот вопль был смехом – жутким, надорванным, неестественным, но всё же смехом. Несколько мгновений спустя над бортом показался человек с кожей чернее сажи и с повязкой на голове. Не переставая смеяться, он перевалился через борт. В воде он долго молотил руками и захлёбывался от смеха, но в конце концов выкарабкался на мол. Там, после недолгой паузы, заголосил на своём варварском наречии.
Он был гол и безоружен. Солдаты опустили щиты и нерешительно двинулись в его сторону.
Я понимаю его, подал голос Телеф. Ты понимаешь его? рассеянно переспросил Фалес, увлечённый происходящим. Он кричит на моём языке, сказал Телеф. Последний раз я слышал этот язык на рынке в Навкратисе. Когда ты купил меня, господин.
И что он там орёт? спросил Фалес. Боги моря устали от людей, перевёл Телеф. Их терпение кончилось. Всем конец. Давай-ка подойдём поближе, сказал Фалес. Подобрав платье, он двинулся в сторону мола. Мой раб понимает его! бросил он, когда солдаты преградили им путь. Расступись!
В трёх шагах от пирата Фалес остановился. Чёрное тело, распластанное на камнях лицом к небу, снова сотрясал смех. Повязка слетела и осталась в воде, обнажив рваный шрам, пересекавший лоб и половину выбритого темени. Выпученные глаза хаотично вертелись. Однако внимание Фалеса прежде всего привлекли шея и гениталии: они были сильно раздуты; кожа местами полопалась, обнажив кровянистые язвы.
Фалес поднял ладонь. Не подходите к нему! Телеф, спроси у него, сколько ещё людей на корабле. Кто-то же поднял эти паруса.
Телеф задал вопрос. Пират ответил не сразу – смех ещё какое-то время не отпускал его – но постепенно вращение его глаз замедлилось, а тело перестало биться о камни. Губы зашевелилсь.
Я не слышу, что он говорит, господин, сказал Телеф. Я подойду поближе. Он положил на камни папирусы и палитру, сделал три шага и опустился на колени рядом с головой пирата. О боги, они ж совершенно одинаковые, пробормотал солдат за спиной Фалеса. Только раб поменьше и с волосами.
В Нубии все такие, сказал Фалес, не оборачиваясь. Но со временем глаз привыкает, начинает замечать различия.
Телеф наклонился и повторил вопрос. Губы пирата зашевелились снова.
Он говорит, что двое спрыгнули за борт после восхода солнца, сказал Телеф, держа ухо почти у самого рта пирата. Пятеро бросились в море вчера. Остальные ещё раньше. Никто больше не хотел гневить богов. Он доплыл до Милета, чтобы рассказать нам о гневе богов. Чтобы сказать, что всем конец.
За спиной Фалеса послышалсь вздохи ужаса, перемежаемые именами обитателей Олимпа.
Ну хватит стонать! брезгливо прикрикнул на солдат Фалес. Если наша портовая стража ссыт себе на сандалии от всякого суеверного вздора, недолго стоять Милету! Никакой это не гнев богов. Это просто болезнь. Одна из тех, которые рождаются от гнилой воды. Иногда ещё от протухшей рыбы или тяжёлого воздуха. Или если по бабам таскаться, которые никогда не подмываются… Закинтье этого бедолагу обратно и отведите все суда на приличное расстояние. Потом сожгите пентеконтеру. Смотрителю порта скажите: так посоветовал Фалес.
Не успел Фалес договорить, как пират захохотал снова. Телеф отпрянул от него и хотел встать с колен, но пират схватил его обеими руками, повалил на себя и начал кататься с ним по камням. Телеф пытался вырваться, но никак не мог справиться с безумцем, и катание по булыжникам продолжалось, пока ругань Фалеса не заставила солдат вмешаться. Выждав момент, один из стражей всадил меч под левую лопатку пирата, тут же выдернул меч обратно и побежал обтирать его песком и полоскать в воде.
Солдаты и работники напрочь отказались грузить мертвеца в пентеконтеру. Они вообще не хотели прикасаться к нему. Пусть это делает раб, заявили они. Он всё равно уже дотронулся до чего только можно. Фалес вздохнул, посмотрел на ошалевшего Телефа и кивнул.
Телеф повиновался. После долгих ухищрений ему удалось перетащить тяжёлое тело обратно в корабль.
Когда поблизости не осталось других судов, солдаты принесли семь горящих факелов. Они методично зашвырнули факелы на пентеконтеру, и вскоре корабль заполыхал от носа до кормы. Толпа, вернувшаяся на берег и усиленная зеваками, увлечённо слушала треск пламени, ждала падения мачты и провожала взглядами клубы смоляного дыма.
По возвращении домой Фалес послал Телефа на реку, чтобы тот как следует вымылся. Сам сел есть приготовленный Зэрахом обед. После обеда, лёжа на подушках и прихлёбывая разбавленное водой вино, размышлял о случившемся.
Так и заснул.
А шестью днями позже к Фалесу приехал заслуженно забытый (уже в классическую эпоху) поэт из Приены по имени Аристомен.
Поэту было под сорок. Он безуспешно скрывал под хитоном внушительное брюхо и, судя по цвету лица, не разбавлял вино водой. В Милет Аристомена привели творческие замыслы: он служил придворным сочинителем у приенского тирана, но, подозревая в себе способности к большему, задумал длинную поэму об истинной природе всех вещей.
Твоя спутница – Урания, моя – Каллиопа, о Фалес, заявил Аристомен ещё у крыльца. Твоё богатство – знание, моя сила – гармония слова! Вместе мы можем замахнуться на шедевр, который затмит гесиодовские побасенки!
Фалес, как мы помним, имел сложные отношения с поэзией. Он предпочёл бы выставить приенского гостя за дверь. Однако тот, как выяснилось, привёз с собой не только личного писца и высокопарные речи, но также мешочек с серебряными монетами. Купеческая привычка не позволяла Фалесу отказываться от денег, которые сами плыли в руки.
Зэрах накрыл стол во дворе – в той его части, где ещё по крайней мере три часа должно было светить мягкое осеннее солнце. Телеф встал в тени, на почтительном отдалении от стола. Приехавший писец с опаской посмотрел на нубийца и устроился с другой стороны двора. Фалес и Аристомен опустились на лежанки. Зэрах наполнил чаши.
Почувствовав в вине воду, Аристомен поморщился.
Почему тебе, о Фалес, подаёт пищу колченогий варвар с проседью в бороде? спросил он, покосившись на Зэраха. Почему не юная дева с округлым бедром и упругой грудью? Прости, поэт, угрюмо сказал Фалес. Я и в былые годы как-то без дев обходился. А теперь у меня с ними совсем никаких общих интересов.
Беседа после этих слов не задалась. Задался монолог Аристомена, значительную часть которого Фалес пропустил мимо ушей. Его не занимали политические интриги: он отынтриговал своё двадцать лет назад, когда отчаялся донести до ионийских городов необходимость объединения. Его решительно не трогали сравнительные достоинства стихоплётов из Эфеса и Самоса. Его не радовала лесть из уст напыщенного глупца и придворного лизоблюда. Его клонило в сон от бесконечного упоминания муз и героев. Одним словом, ни сам Аристомен, ни содержимое его головы не представляли для Фалеса ни малейшего интереса.
Однако после вступительной болтовни поэт повёл речь о деле, то есть об устройстве мира, чудовищно перевирая все до единого взгляды Фалеса. Он знал их из третьих рук (руки, несомненно, принадлежали кому-то из анаксименовских юнцов) и, хуже того, успел нашпиговать поэтической ахинеей.
Остановись, Аристомен, взвыл Фалес, прислушавшись. Пожалей мои старые уши. Никогда я не говорил этих глупостей. Я говорил: все тела суть превращения одного первичного вещества. Дураку ясно, что мир не мог быть сложным с самого начала. Он был прост и единообразен. Я наблюдал природу. Природа подсказала мне, что в основе всего – вода. Первичное вещество – вода. Вот что я говорил! Никогда я не утверждал, что камни жидкие! Никогда не учил, что в каждом горшке сидит бог! Даже после трёхдневных возлияний мне не приходило в голову, что Космос – это божественная устрица! Я говорил: веществом движет живое начало. Всё, что есть внутри Космоса, содержит живое начало. Посмотри в свою чашу – она тоже часть Космоса, пускай и ничтожная. А Космос живёт! Если б он не был живым, откуда в нём взяться движению? Откуда взяться переменам? Всё, что нас окружает, – часть живого Космоса! Вот что я говорил!
Кряхтя, Фалес оторвал своё туловище от лежанки и сел. Его лицо горело от раздражения. И ты, стало быть, хочешь сочинить поэму о природе всех вещей, сказал он, не глядя на Аристомена. Именно так, о Фалес, подтвердил поэт упавшим голосом. Для этого тебе понадобится другая голова, сказал Фалес. И другая жизнь, добавил он, подумав. Вот тебе твоё серебро. Я оставляю себе пять монет. За моё потерянное время и испорченное настроение. Шлю приветствия лучезарной Приене.
Фалес отсчитал себе пять монет и бросил мешочек на стол.
Я вижу, правы были те, кто предупреждал меня, что старик Фалес выжил из ума, сказал Аристомен, оскорблённо подобрав деньги. Ступай-ступай, отмахнулся Фалес. Ступай.
Когда поэт и его писец удалились, Фалес подозвал Зэраха. Давай-ка мы с тобой сегодня вечером прогуляемся на гору. Сейчас я пойду вздремну, разбуди меня после захода солнца. Приготовь все инструменты.
Он встал и посмотрел на Телефа. Тень, в которой тот стоял вначале, сдвинулась далеко вправо. Немое лицо нубийца блестело от пота. Неужто жарко? спросил Фалес без интереса. Телеф не ответил. Какого же барана прислали нам сегодня боги, покачал головой Фалес, разглядывая монеты в вытянутой руке. У тебя хорошая память, Телеф. Скажи мне, когда я последний раз говорил с таким болваном? А?
Нубиец фыркнул. Потом всплеснул руками, словно не веря тому, что слышит. Снова фыркнул.
И засмеялся.
Фалес опешил. Ты что, Телеф? Перегрелся на солнце? Вместо ответа Телеф сел на корточки и упёрся руками в землю. Хохот не давал ему держаться на ногах. С каждым новым приступом он звучал всё истеричней, постепенно теряя сходство с человеческим смехом. Осёл, разбуженный дикими звуками, обеспокоенно заревел в своём стойле.
Зэрах, окати-ка его водой, сказал Фалес. По его внутренностям пробежал холодок. Припадок Телефа слишком явно напомнил ему о больном пирате. Зэрах бросился за водой, но прежде чем он вернулся, Телеф перестал смеяться. Он повалился на бок, тяжело дыша разинутым до отказа ртом. Его туловище покрывали крупные капли пота.
Лить? спросил Зарах. Он приволок один из больших кувшинов. Лей, сказал Фалес. Зэрах прицельно опорожнил кувшин на голову Телефа. Нубиец перевалился на спину и закрыл глаза. Глупец, просипел он. Что? не расслышал Фалес. Наивный глупец, уточнил Телеф. Кто? насторожился Фалес. Мне жарко, сказал Телеф. Мне очень жарко. Он встал на четвереньки и пополз к выходу со двора. Ты куда? крикнул Зэрах. В колодец, ответил Телеф. Там всегда прохладно. В твоём звёздном колодце. Господин. Ха ха.
Может, послать за кем-нибудь? Зэрах беспомощно посмотрел на Фалеса.
За кем?
Следуя за нубийцем, они вышли из двора на улицу. Телеф не шутил – он целеустремлённо пополз в сторону горы Микале, прямо по середине дороги. Его голова почти не поднималась. Он смотрел в дорожную пыль и презрительно посмеивался. Женщины, стоявшие у соседнего дома, с говорливым любопытством следили за его движением. Из-за другого дома высыпала стая мальчишек. При виде раба, ползущего по улице, они завизжали от восторга. Пьяный раб! Пьяный раб! Некоторые сразу нагнулись за подходящими камнями; самый предприимчивый подбежал к Телефу и пнул его в зад.
А ну пошли прочь отсюда! Фалес огрел палкой первого мальчишку, до которого сумел дотянуться. Зэрах отвесил подзатыльник ещё одному. Пошли прочь, крысёныши! Фалес ещё раз взмахнул палкой, но мальчишки уже бросились врассыпную.
Из третьего дома, жуя сушёную рыбу, выплыл Гекатей, владелец мелкой верфи. Эй, Фалес! Никак ты своего учёного раба забил до полусмерти? Что стряслось? Он не согласен, что камни жидкие?
Фалес сплюнул в пыль. Нечеловеческим усилием заставил себя промолчать. Даже от мысли о перебранке с ещё одним болваном его одышка усилилась вдвое. На счастье, нубиец полз всё медленней; силы как будто оставляли его. Телеф, ты меня слышишь? спросил Фалес, когда они отошли на сорок шагов от дома Гекатея. Телеф? До колодца ещё далеко. Хочешь, мы с Зэрахом поможем тебе идти?
Не прикасайтесь ко мне! захохотал Телеф. Оттолкнувшись руками от земли, он встал на ноги и попытался бежать. Его хватило на десять шагов. Он рухнул на колени. Снова упёрся руками в землю. Жарко, прошипел он. Жарко.
Зэрах, беги за ослом! крикнул Фалес. Скорее! Ну!
Пока они взваливали нубийца на ослиную спину, Фалес понял, что ему не померещилось: шея Телефа на самом деле раздалась в стороны. Он хотел указать на это Зэраху, но, увидев его лицо, передумал. На лице у бывшего иудея, как и всегда, была написана безмятежная сосредоточенность. Зэрах не знал всех подробностей того, что случилось в гавани.
Через полчаса они стояли у вершины горы, перед низким – не выше двух локтей – забором из желтоватого известняка. Тропа кончалась у проёма в заборе.
Телеф! Фалес похлопал влажную чёрную спину и вытер ладонь о хитон. Телеф, колодец. Мы пришли.
Нубиец оторвал голову от ослиной шеи. Озлобленная ухмылка исказила его лицо. Он соскользнул с осла и мешком плюхнулся на землю. Зарех нагнулся к нему. Я доползу! рявкнул Телеф, поднимаясь на четвереньки. Да что ж с тобой такое? отпрянул Зэрах. Даже его безмятежность начала сдавать. Какие демоны сели тебе на загривок?
Фалес тем временем отошёл в сторону, чтобы справить малую нужду. Когда он снова повернулся к колодцу, он успел увидеть, как Телеф отпихнул деревянную крышку колодца, свесил вниз ноги, прогнулся вперёд и, смеясь, исчез. Он даже не попытался воспользоваться лестницей.
Фалес подошёл к колодцу, заслонил глаза от солнца и посмотрел вниз. Телеф лежал на спине, неестественно скрючив ноги и глядя прямо на него – немигающими глазами. В густой тени на дне колодца его глаза сияли жутковатой белизной. Фалес облизнул губы, и ему почудилось, что на языке остался горький привкус беспомощности.
Телеф! позвал он. Зэрах принесёт тебе воды. Тебе и мне. Я посижу здесь с тобой. Фалес воткнул в землю свою палку и, держась за неё, медленно сел на край колодца рядом с торчавшими концами лестницы. Зэрах, бери осла, иди домой. Будешь возвращаться, захвати с водой ещё бобов и хлеба.
Когда осёл и Зэрах скрылись в зарослях оливок, среди которых проходила тропа к вершине холма, Фалес снова позвал нубийца. Телеф! Ты слышишь меня? Ты понимаешь, что я говорю?
Я всегда понимал всё, что ты говоришь, гулко раздалось со дна колодца. Господин.
Знаю, сказал Фалес. Поэтому ценю тебя. Ты один стоишь всего анаксименовского сброда. Телеф, как же так – если ты умрёшь… Мне ведь и не приходило в голову, что ты можешь умереть первым. Что я буду без тебя делать?
Ты тоже скоро умрёшь, сказал Телеф.
Знаю и это, вздохнул Фалес. Но год-другой… Мы могли бы ещё много успеть.
Ха ха ха, забился в судорогах смеха Телеф. Ха ха ха ха.
Почему ты … – начал было Фалес с ноткой обиды. Тут же осёкся.
Думаешь, только потому, что пират подарил мне своё безумие? озвучил Телеф его мысль. Думаешь, только поэтому я смеюсь? Ха ха ха ха. Послушай себя, Фалес.
Фалес вздрогнул. Нубиец никогда прежде не называл его по имени.
Телеф приподнялся на локтях и вытянул раздутую шею. Пятнадцать лет слушаю тебя… Даже теперь не могу решить, чего в тебе больше – наивности или спеси. Мы могли бы ещё много успеть! передразнил он Фалеса. А что ты успел до сих пор? Что ты успел за свою жизнь?
Я… Я пытался понять, как устроен мир, ответил Фалес растерянно. Не разгадал всего, конечно. Но понял многое. Зачем ты спрашиваешь? Ты же знаешь сам.
Ха ха ха. Я знаю, Фалес… Жар начался две ночи назад, на заходе солнца. Он не был невыносим, нет, он ещё не убивал меня, но он не дал мне заснуть. Я ворочался на своей подстилке, ворочался до рассвета. Несколько раз выходил во двор. Пил воду. Снова ложился. И всё время думал – как не думал никогда в жизни. Никогда раньше моя голова не была такой ясной. Мысли как будто воспламенялись от жара. Поджигали друг друга. Вспыхивали, как факелы во тьме. Бросали свет на вещи, которых я не замечал. Да, теперь я знаю, Фалес.
Что? Что ты знаешь? Что ты увидел той ночью? Фалес заметил, что наклонился слишком далеко вперёд, и испуганно схватился за край лестницы.
Ха. Ха. Ха. Я увидел, как ты наивен – нет, как ты смешон и жалок, Фалес. Ты глядишь свысока на стихоплёта из Приены. А я говорю тебе: ты ушёл от него не дальше, чем на полшага. Ты смеёшься над сказками про Атлантов и небесные колесницы. А я говорю тебе: твоя небесная шапка, вращаемая паром, твои дырки, сквозь которые нам светит твой предвечный огонь, – это такая же басня, что и лошади Гелиоса. Ты, ха ха ха, воображаешь, что дошёл своим могучим умом до какой-то истины о мире. Ты диктуешь рабу свои драгоценные соображения. Ты поучаешь молодёжь! А теперь послушай меня: всё, до чего ты додумался, все твои сокровенные теории о земле и небе, – всё это безнадёжная чепуха, Фалес.
Чепуха? вскипел Фалес. Ах ты щенок! Ты провалялся ночь в горячке и к утру понял, что всё, чему я учу – чепуха? Я не выдернул свои идеи из козлиной бороды. Я обдумывал их годами. Я ещё мальчишкой терял счёт времени, когда ломал голову над природой вещей. Я объехал почти весь мир в поиске доказательств! И ты, щенок, ты, раб, ты, варвар, заявляешь мне – со дна колодца, из которого я десять лет смотрю на звёзды! – ты заявляешь мне, что я не сделал ничего, кроме ошибок! Где твои доказательства, Телеф?
Ха. Телеф снова упал на спину, но его глаза не отрывались от Фалеса. Ха ха ха. Вот так ты и думал всю жизнь: стоит посмотреть туда-сюда, стоит поковыряться в земле, поболтать с вавилонскими мудрецами, а потом сесть, поразмышлять немного – и тут же распахнётся настоящее нутро Космоса…
Доказательства! заревел Фалес.
Твои слова, Фалес. Твои наблюдения. Я ведь записывал их, помнишь? Господин? А потом переваривал. Или что, ты думаешь, я делал, когда не писал? Считал мух? Мечтал о похлёбке? Ты говорил Анаксимандру: в Нубии в полдень летнего солнцестояния тени пропадают. В Навкратисе – нет. Ты добавил: тени в Навкратисе короче, чем в Милете. Ты решил, что солнечная дыра, сквозь которую льётся предвечный огонь, проходит прямо над Нубией, а землям к северу достаются косые лучи. Анаксимандр согласился с тобой. Ещё бы! Он же высосал весь свой неуклюжий Космос из твоей небесной шапки. Трепещи, Фалес! Твой ученик уже сравнялся с тобой в самонадеянности. Он, как и ты, пропустил мимо ушей, что говорил его любимец Архилох – в тот же вечер! Рабы Архилоха выдолбили пять звёздных колодцев на островке у Северной гавани – на том, который торчит из воды, как половина каменного пузыря. Один колодец на вершине, четыре под углом к вершине, цепочкой вниз. Архилох задумал их так, чтобы в день середины лета солнце высвечивало дно среднего колодца. Но в других-то всегда остаётся хотя бы кусочек тени! Помнишь, Фалес? Я услышал это и подумал: если земля – не лепёшка, если она пузырь или шар, висящий в пустоте, а солнце достаточно далеко, тогда всё сходится! Две ночи назад эта мысль вернулась. Я ужаснулся: от Милета до Нубии не меньше десяти тысяч стадиев, а тени в день солнцестояния даже здесь не длинней кроличьего хвоста. Значит, если земля – шар, она должна быть так огромна, что весь изестный нам мир – только пятнышко на её лике. Пятнышко, которое ты так гордо объехал, Фалес! Ха ха ха!
О боги, пробормотал Фалес. Ему показалось, что он вот-вот задохнётся. И ведь корабли… Корабли! Я же видел это тысячу раз! Сначала из-за волн показывается только верхушка мачты, потом парус, потом… Но этот огромный шар – что может его удержать, Телеф? Может, это полусфера, которая поднимается из океана, как островок Архелоха… Но, но – тогда почему вся вода не стекает в океан?
Ха! Я тоже спросил себя: что нас держит на этом шаре? Подумал: может быть, мы не падаем потому, что падать можно только вниз, а в пустоте, за пределами земли, низа нет и все направления равны. Поэтому, подумал я, земля покоится в пустоте. Но откуда тогда низ на самой земле? Почему на неё-то всё валится? Я вспомнил про твои магниты, Фалес. Про те самые магниты, которые ты наградил душой и назвал зверями. Если внутри земли огромный магнит, если он притягивает к ней всё, до чего может дотянуться его сила, то всё опять сходится! Я чуть не завопил, когда понял это. Да что там чуть не завопил – я побежал будить тебя! Вылез из-под навеса и увидел, что за холмами уже занимается рассвет. Остановился, словно поражённый стрелой. Солнце! Только прошептал его имя – и вспомнил, как развлекались солдаты, сопровождавшие лидийское посольство. Они пуляли камни из пращей по бездомным псам, что кормились у храма Артемиды. Помнишь, как на них бросилась храмовая стража?
Праща! простонал Фалес. Если солнце – шар, огненный шар, поменьше размером… Центральный магнит раскручивает его в невидимой праще, и оно вертится вокруг земли… То же с луной…
Быстро соображаешь, Фалес, когда хочешь. Ха! Вот и я подумал: какая красота. Два небесных шара крутятся вокруг третьего! Не сходя с места, прямо там у навеса, представил, как они выстраиваются в линию: солнце – луна – земля. Солнце – земля – луна. Выстраиваются в линию, Фалес!
Фалес уткнулся лбом в верхушку лестницы. Не может быть, сказал он, дрожа от возбуждения, какого не испытывал уже много лет. Затмения! Так дико и так просто… Луна проходит между землёй и солнцем… Земля заслоняет солнце от луны… Что же получается – у луны нет своего огня, она отталкивает солнечный… А звёзды – звёзды, Телеф? Если и они не отверстия, за которыми небесный огонь, то что же они такое, Телеф?
Ха ха ха! Телеф заколотил кулаками по стенкам колодца. Послушай себя, Фалес! Я предложил тебе три горячечные догадки, а ты уже поверил, что я открою тебе все тайны на свете! Нет, я не знаю, что такое звёзды. Может, огромные кристаллы? Висят на краю пустоты и собирают свет солнца? Или у пустоты нет края? И звёзды – шары из огня, совсем как солнце, только в десять тысяч раз дальше? Выбирай, что тебе больше нравится, Фалес, выбирай наудачу, как делал всю жизнь, но скажи мне, что это тебе даст? Что?
Фалес беззвучно захлопал ртом, словно рыба на песке. Он отчаянно хотел найти хоть какой-нибудь ответ. Слова не приходили.
Ты, Фалес, ты и вся армия твоих учеников – вы рассчитываете понять природу нахрапом, но даже не знаете, с какой стороны к ней подойти. Даже не думаете, а видна ли она вашим глазам? Слышна ли вашим ушам? Вы говорите: разломай, раскроши любой предмет и увидишь, что часть не тождественна целому. Только земля и воздух, только огонь и вода, говорите вы, только они, как ни кроши, как ни мельчи, всегда тождественны сами себе, а значит, из них и сделан мир. Но как мелко ты можешь раскрошить песчинку, Фалес? Как мала может быть капля воды? Воздух прозрачен, но может нести тысячу ароматов и тысячу зловоний, а значит, в нём есть частички, которых не видят наши глаза. Сколько ещё всего не видят наши глаза? Сколько вещей слишком малы, сколько вещей слишком огромны, сколько слишком далеки, чтобы мы разглядели их? Очнись, Фалес: мы как слепые котята в корзине – тычемся носом в плетёные стенки. Где нам догадаться, что корзина стоит в подвале царского дворца?
Но – мы же вылезем из корзины, вдруг нашёлся Фалес. Мы же откроем глаза.
Думаешь? Думаешь, людям хватит терпения? За каждой решённой задачей вырастет десять тысяч новых. Думаешь, людям достанет смелости? Каждый ответ будет подсказывать, что мир огромней! мир сложней! мир равнодушней, чем они до сих пор думали! Людям ни к чему такие ответы – ты сам говорил об этом, Фалес. Они их не любят. Они хотят объяснений попроще. Они хотят падать на колени, курить фимиам и верить, что затмение солнца – это привет от богов, которые о них пекутся. Поди, расскажи людям, что светила – это огромные шары, и что небу нет никакого дела, обрюхатил ли пекарь жену Гекатея. Попробуй убеди их, что луне наплевать, кто кого перережет – лидяне мидян или наоборот. Тебя закидают камнями, Фалес. Даже твои ученики поднимут тебя на смех…
Несколько мгновений Телеф молчал. Только частое дыхание доносилось со дна колодца. Когда он заговорил снова, его голос стал ниже и тише.
Никому не разгадать мир за одну жизнь, Фалес. Хочешь понять самую малость, готовься жить десять тысяч жизней… Может быть, десять тысяч раз по десять тысяч… Готовься без конца ошибаться… Готовься биться об стену лбом… А толпа, ха ха ха, толпа будет громоздить на площади очередной алтарь очередного бога… Толпа будет пускать тебе кишки… Они будут разводить костры твоими свитками…
Довольно! крикнул Фалес. Замолчи! Он попятился от колодца, отталкиваясь руками и ногами, волоча зад по каменистой земле.
Тысячи лет они будут кормить друг друга сказками, не унимался нубиец. Тысячи лет будут состязаться в невежестве… Ха ха ха. Тысячи лет такие, как ты, будут спесиво тыкать пальцами в небо… Находить один верный ответ за целую жизнь…
Фалес вскрикнул – спина упёрлась в острый кусок известняка, торчавший из забора. Он вскочил на ноги, как не вскакивал уже десять лет. Его взгляд упал на верхний слой забора. Камни были сложены кое-как, впопыхах, и лишь символически прихвачены глиной. Строивший забор Зэрах не заботился о красоте и долговечности кладки – он просто возводил преграду на пути у коз, которые паслись на горе. Фалес схватился за один из камней, легко выдернул его и обеими руками прижал к груди.
Замолчи! взвизгнул он. Сделал четыре шага обратно к краю колодца. Замолчи, Телеф!
Нубиец не умолк, не отозвался, не поднял голоса – он продолжал бубнить свои пророчества. Его глаза были закрыты; тело тряслось; сжатые в кулаки руки подскакивали на животе. Замолчи! ещё раз крикнул Фалес. Он оторвал камень от груди, приподнял, насколько хватило его старческих рук, и швырнул в колодец, не целясь. Камень упал на земляное дно, рядом с локтем Телефа, не задев его, но от звука удара нубиец открыл глаза. В сумраке забелели зубы. Не смейся! заорал Фалес. Не смейся, я приказываю тебе!
Телеф захохотал. Фалес бросился к забору, вырвал из него ещё один камень и швырнул вниз. Камень попал в грудь Телефа, но смех не прекратился – он сделался ещё истошней и громче.
Фалес обезумел. Он принялся бросать камни один за другим, выдирая их по всей окружности забора. Когда верхние, наименее прочно сидевшие камни были содраны, он схватил с земли свою палку и стал выковыривать те, что сидели прочней. Это было уже не так просто, каждый новый камень приходилось колотить изо всех сил и долго расшатывать, палка скоро начала крошиться, но Фалес не остановился, пока его ноги не подкосились и пока он не понял, что слышит лишь своё свистящее дыхание и бешеный стук своего сердца.
Он с трудом сделал ещё несколько шагов и рухнул на землю по другую сторону забора. Сначала он лежал на спине; потом, поднатужившись, повернулся на бок и положил голову на вытянутую руку. Так он мог видеть море. Над морем висело покрасневшее солнце. Прямо между водой и размалёванным вечерним небом, как всегда, темнели два острова. Прислушавшись, можно было различить крики гребцов – к Северной гавани шёл торговый корабль со свёрнутым парусом. Лёгкий ветер, который дул днём, стих.
Фалес услышал постукивание ослиных копыт.
Господин! Зэрах шумно слез с осла. Я всё привёз! Что случилось?
Через мгновение Фалес увидел перед собой его волосатые ноги с чёрными ногтями. Он поднял глаза. Дай мне воды, Зэрах, с усилием сказал он. Зэрах присел на корточки, поставил кувшин у головы Фалеса и наклонил его. Фалес пил жадно и долго. От каждого глотка по телу пробегала сладкая прохлада. Напившись, он снова лёг на спину.
Что с Телефом? спросил Зэрах. Его глаза озадаченно обводили развороченный забор. Не дождавшись ответа, он подошёл к колодцу.
Он больше не смеётся, наконец сказал Фалес.
Зэрах стал причитать над мёртвым. От его иудейских воплей, горловых и непонятных, у Фалеса побежали мурашки по коже. Прекрати это! хотел крикнуть он и тут заметил, как наполняются слезами его собственные глаза. Он чувствовал, что ему очень жаль, но не мог определиться, кого и что: нубийца? себя? свою детскую картинку мира? самонадеянные поиски истины? большеглазых мальчиков с папирусами в руках? всех остальных? Сердце продолжало колотиться так часто и сильно, что, казалось, грудь вот-вот лопнет. Голова кружилась; земля уплывала прямо из-под его спины, и не за что было ухватиться – пока в бесплодном мельтешении мыслей не показалась точка опоры.
Зэрах, позвал Фалес, когда причитания стихли.
Господин?
Анаксимандр – он вернётся в начале зимы?
Так собирался.
Если я окочурюсь до его возвращения, ты должен передать ему…
Что? спросил Зэрах, когда молчание Фалеса стало затягиваться.
Передай ему: пусть он пишет побольше этих своих книг обо всём подряд. У него ловко получается… Пусть наделает побольше ошибок. Чтобы те, кто придёт после нас, знали, что исправлять.
На закате следующего дня Фалес принял яд. Зэрах похоронил его рядом с нубийцем, в звёздном колодце на вершине горы Микале. До сегодняшнего заката, в котором я дописываю эту историю и никак не могу определиться, кого и что мне жаль, оставалось две тысячи пятьсот пятьдесят четыре года.
—
2008
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 
Добавить комментарий