По-прежнему во ржи

— По утрам? Я еду в школу в шесть тридцать.

— ??? Во сколько у вас занятия начинаются?

— В девять.

— Чего ж ты так рано выезжаешь?

— Э-э-э… Мама в это время едет на работу, и я тоже с ней еду.

— И что ты делаешь?

— Э-э… Ну, я иду к Маше и пью кофе. А потом мы идём в школу. Но иногда мы с Машей ссоримся, и тогда я к ней не иду. Тогда я ничего не делаю.

Я долго и завистливо смеялся.

Я хочу рассказывать о своей жизни точно так же. Я даже тешу себя мыслью, что иногда у меня получается.

— Я никогда не выйду замуж.

— Почему?

— Э-э-э… Ну… Ну вот представь, я выйду за кого-нибудь замуж, мы поживём вместе какое-то время, а потом он умрёт. И я останусь одна. Разве это хорошо?

— Ну… Он же не сразу умрёт, скажем так. Или даже ты первая умрёшь.

— Откуда ты знаешь? Это же невозможно знать… Нет, понимаешь, я, конечно же, выйду замуж. Я найду какого-нибудь богатого старика отвратительного и выйду за него.

— ??? А старик что, не умрёт?

— Нет, он умрёт, конечно, но я-то буду с самого начала знать. И потом, у него же ведь будут деньги. И я их буду тратить, а потом он мне их оставит. И я буду их дальше тратить.

— Очень романтично.

— Нет, но это если ведь выходить замуж. Если ведь выходить замуж, тогда ведь уже неважно. Если ты согласилась идти замуж, то лучше сразу искать старика с деньгами.

— А браки по любви?

— А… А они бывают?

— Ну… Поначалу, во всяком случае. И у Пола Маккартни.

— Послушай, но я же не Пол Маккартни. Зачем мне поначалу? Лучше ведь тогда совсем не надо.

Я никогда не женюсь. Нет, я мог бы жениться на ней, может быть, но поскольку сейчас это невозможно, а потом станет ещё невозможней, значит, я никогда не женюсь. Я не вполне уверен, почему. Но я догадываюсь. Скорее всего, потому что я не способен заставить себя жениться на богатой старухе. А иначе зачем мне поначалу? Лучше ведь тогда совсем не надо. Я же не Пол Маккартни.

— Можно я задам тебе дурацкий вопрос?

— Ага.

— Что ты думаешь о Буше? Если ты о нём что-нибудь думаешь.

— Я о нём не думаю, конечно… Нет, ну он, конечно, кретин, это само собой. Но понимаешь, вот когда Хусейн травил курдов этими отравляющими веществами… Никто ведь ничего не говорил, они же сами признаются. Всем арабам было наплевать, в Америке всем было наплевать. В Турции, там только радовались. А теперь, теперь американцы бросают бомбы, и все везде кричат. Что это ужасно. Если бы Хусейн эти бомбы сам бросал, никто бы ничего не сказал. Это понятно, что американцы делают, что хотят. Но остальные ведь все тоже. Я не понимаю, зачем они так все кричат.

Я тоже не понимаю, зачем они так все кричали. А Буш, разумеется, кретин. Американо-христианского разлива. Это моё личное мнение. Потому что заявляет в открытую всё то, о чём путины, шрёдеры и шираки обдуманно помалкивают. До разговора с ней эта мысль не приходила мне в голову так отчётливо.

— Мы не поедем на маршрутке. Да?

— Хорошо.

— Мне страшно в маршрутках. Там все водители психи. Мама говорит, чтобы я не ездила в маршрутках.

— Она права. Но я, как ты понимаешь, не могу заставить себя сесть в трамвай в конце рабочего дня. И в начале. И в середине.

— Да, да. Но мы поедем на трамвае, да?

— Да.

— (успокаивается) Вот послушай, а если я разобьюсь? Ты будешь ездить в маршрутках?

— ???

— Нет, вот правда интересно, если я разобьюсь в маршрутке. Ты ведь будешь всё равно в них ездить? Ведь будешь?

— … Буду.

— (смеётся) Я так и знала… А ты придёшь на мои похороны?

— Пришёл бы, ты имеешь в виду?

— Нет, ну на самом деле, ты не пришёл бы… У меня бы не было никаких похорон. То есть нет, конечно, конечно, меня бы похоронили. На кладбище. Но если бы я могла, я бы не дала им меня хоронить.

— Почему?

— Потому что я бы ушла куда-нибудь, где бы меня никто никогда не нашёл. И, и там бы умерла. Это же ужасно, эти похороны, кладбище… Все себя так вечно ведут, как будто покойник не умер. Все красуются перед покойником.

— Да.

— Да, да. Вот послушай, ему же всё равно, а они вокруг него красуются. Это же кретинизм, правда?

— Они думают, что он рядом. Верят в загробную жизнь.

— Да, я знаю. (недоумённо смеётся) Но откуда? Как можно верить в загробную жизнь? Вот ты живёшь, видишь глазами, думаешь головой, правда? А если нет ни глаз, ни головы, ты же не можешь ни видеть, ни думать. Если даже ударить по голове как следует, уже думать будет труднее. А если вообще без головы? Это же бред.

— Я с тобой абсолютно согласен.

— И вот ещё бог… Дедушка говорит постоянно, что надо молиться. И верить в бога. Вот я не могу понять, почему. Откуда они его взяли? Это же бред. Вот они глядят вокруг, они же не могут увидеть ничего, похожего на бога. Они даже не могут ничего открыть, похожего на бога. Зачем им всё это придумывать?

— Им так проще жить. А вот и безопасный трамвай.

— Проще?… (недоумённо смеётся)

Конечно, это не единственное объяснение. В моей памяти пылится пара десятков книг по истории религии. Сотни разговоров с верующими. Я представляю, почему придумывают богов. Но я бы не стал этого делать. На их месте. Это же бред.

— Да, ну конечно, у нас есть эмблема, бобёр. У нас есть форма, и на ней бобры везде. Но я, конечно, её не ношу. Я только в первом классе носила юбку с бобрёнком, мне тогда казалось, что она очень красивая, представляешь.

— Бобёр? Почему именно бобёр?

— Я не знаю! У нас вообще ненормальная школа.

— А гимн школы у вас есть?

— Да, да. Его написал Гаврилов. Он на гитаре играет. Его показывают по телевизору. Очень редко.

— Кто такой Гаврилов? Бард?

— Я не знаю! Гаврилов – друг директора. Вот послушай, когда в школе праздник какой-нибудь, например, день учителя. Каждый раз устраивают эту чёртову лотерею. Все что-то выигрывают, всякую чушь, и все выигрывают билет на концерт Гаврилова. В актовом зале. Никто, конечно, туда не хочет идти, но все идут, потому что Гаврилов – друг директора. И вот все рассаживаются, и этот чёртов концерт начинается. И понимаешь, самое ужасное, что этот Гаврилов всегда улыбается и говорит, как здорово видеть, что так много людей пришли на встречу с песней, вот ведь зря говорят, что молодёжь только в компьютерные игры играет. Ты представляешь, да? Всем на него на-пле-вать, все сидят и умирают, а директор довольный, в первом ряду, конечно. Это же ужасно, правда?

— Да. Очень знакомо.

— Вот послушай ещё, мы каждую зиму ездим на базу, сразу полшколы, и какой-то идиот, Гаврилов, наверное, написал «Гимн зимнего похода», который все должны петь. Нет, я против Гаврилова ничего не имею, пусть он делает, что хочет, конечно, но почему мы должны этот бред петь?!? Знаешь, какие там слова? «Если вы остались дома на диване, значит, вы не с нами, нам вас очень жаль. Попрощайтесь смело с мамой или с папой…» Представляешь, это нужно петь!

— И даже представляю, на какую мелодию…

— Да, да. И что самое ужасное, вот, все собираются перед отъездом, и учитель физики начинает петь эту чёртову песню. И первый куплет все стоят, говорят, какое это говно, а потом все вдруг начинают подпевать, и когда третий куплет, все поют и пританцовывают, и всем ужасно весело! Все просто счастливы! (смеётся)

Я очень живо представляю, как это происходит. И что хуже всего, кроме «Гимна зимнего похода» есть ещё Государственный Гимн Российской Федерации. Я ничего не имею против Михалкова, пусть он делает, что хочет, но почему я должен вставать под этот косноязычный вздор. На музыку, одобренную одним из самых кровожадных ублюдков в истории. На последнем курсе университета нас несколько раз собирали в актовом зале, и наш ректор, который, в частности, вслух считает расстрел польских офицеров в Катыни заслуженной карой, для начала выстраивал на сцене шеренгу девиц. Девицы затягивали под синтезатор: «Россия – великая наша держава, Россия – любимая наша страна». В зале раздавалось массовое громыхание кресел, все поднимались на ноги и дружно исполнялись патриотизма. И я замечал, как мои друзья, с которыми мы накануне в очередной раз содрогались, перебирая гимн по строчкам, к третьему припеву начинали шевелить губами и покрываться налётом квасной любви к Родине. Хуже того, я ловил на этом себя.

— Ты помнишь эти плитки, в школе, на входе? Эти идиотские плитки, помнишь, да? Тимур мне сказал, в школе повесили табличку, золотую (показывает пальцами кавычки), с именем этого чёртова ублюдка, который дал деньги на эти плитки. Представляешь? Я ненавижу эти плитки, но всё равно теперь я буду знать его имя. И все остальные будут знать его имя. Эти люди, которые дают деньги… Они приходят и говорят, увольте этого учителя, и этого тоже. Марину Борисовну так уволили… Ну это же естественно, нормальный учитель не станет жопу лизать ученику из-за того, что его родители дают школе деньги. Поэтому всем этим детям кажется, что их ненавидят, они приходят домой, жалуются родителям, родители приходят в школу и говорят, увольте эту, эту и эту. Это ужасно, как остальные учителя постоянно… Они постоянно хвалят этих детей, какие они замечательные. И ведь самое главное, эти дети как раз самые большие дебилы, некоторые просто уроды полные. Вот представляешь, мальчик, он может просто учителю сказать, «да пошла ты на хуй», а та в ответ только, «какой грубый мальчик». И всё! Или учитель говорит, отвечай, а он, «не буду отвечать, спросите другого». И учитель спрашивает другого… Нет, мой папа, конечно, мог бы тоже давать деньги, и фрукты эти присылать, ему это всё равно ничего не стоит… Просто мама однажды так кричала, сказала, пошли они все к чёрту, они не имеют права…

Мне было проще. Я учился в обыкновенной провинциальной школе. Родители моих одноклассников делились не на обеспеченных, богатых и очень богатых, а на обыкновенных, малоимущих и очень малоимущих. Я не могу представить ничего подобного в своей школе. Если бы что-то такое и было, я бы лично старался избить каждого, кто посылает учителей на хуй, потому что имеет богатых родителей. Я бы взбунтовался. Я бы не знаю, что сделал. Я бы кончил в колонии для несовершеннолетних. Как я благодарен своей школе за её обыкновенность и провинциальность. Пронесло.

— Мама и Катя говорят, мне с тобой вредно встречаться.

— Ого. Вредно? Это почему же?

— Ну смотри. Я с тобой встречаюсь, трачу время зря. А могла бы в это время что-нибудь другое делать. Математику готовить. Или «Тихий Дон» читать. И тогда я бы проводила время с пользой.

— Даже не знаю, что сказать.

— Нет, ну ведь это бред, правда? Проводить время с пользой…

В деловых переговорах, как пишут в учебниках бизнес-английского, необходимо ясно представлять свои приоритеты. В жизни, наверное, тоже. Необходимо с отвратительной ясностью определять свои приоритеты. Я мог бы проводить это время с пользой. Время, которое я провожу с ней. Испанский выучить. Или заняться лёгкой атлетикой. Что же касается реального положения дел, вчера я опять отменил работу, чтобы побыть с ней два лишних часа. Лишних часа, сказал я. Моя милая работа, как я тебя люблю. Тебя можно отменять.

— Послушай, вот давай сейчас я вздохну, встану, уйду, и мы с тобой друг друга больше не знаем, хорошо?

— Нет. Не хорошо. Почему?

— Потому что… Потому что мне пятнадцать, а тебе двадцать пять. И я, ты понимаешь, я не хочу быть старше, чем я есть.

— Подожди, успокойся, так… Это неправильно. Это неправильно. Тебе не нужно быть старше, чем ты есть. Абсолютно незачем. Тебе пятнадцать, и пусть тебе будет пятнадцать. Я такой же, как ты. Ты понимаешь? Конечно, я всё уже не так остро чувствую… Но я такой же, как ты. Я не хочу, чтобы ты была взрослей. Я сам не могу быть взрослей…

Но я покривил душой. Иногда я очень хочу, чтобы она была взрослей. Без острых углов. В притупившемся мире. А ещё я хочу, чтобы она просыпалась рядом хотя бы каждое третье утро. И я хочу, чтобы она помнила меня всю жизнь. И чтобы всё было так, как она хочет. А ещё я хочу, чтобы все на свете были умны, добры и вежливы. И хочу, чтобы мир был таким, каким он кажется под музыку. И чтобы была любовь на всю жизнь. И быть вечно молодым и счастливым. И ловить детей, играющих на краю пропасти. Я хочу только невозможного. Осуществлённое действие – всегда пошлость и разочарование. Желание невозможного – единственное достойное желание. Бессилие делает жизнь достойной. Я прекрасно знаю своё бессилие, мой мир притупился и обмелел, но я всё тот же. Такой же, как она, единственная острая часть моего мира. Я такой же. Я по-прежнему там. Она вырастет. Она выберется оттуда. Я останусь там навсегда. Я не успел измениться, и я останусь там навсегда.

Над пропастью.

Во ржи.

2003