Не хватало вечной ухмылки
— Когда она спешилась у поворота над ручьём, до заката оставались считаные минуты. Солнце уже давно исчезло за кромкой холмов, по склону которых бежала дорога, но небо оставалось густо-голубым и беззвёздным. Было двадцать седьмое июля, время настоящих ночей ещё не пришло, и Катла знала, что заря на севере протлеет всю ночь, а редкие звёзды зажгутся ближе к двум и будут видны совсем недолго.
Она скормила Сокки ломоть хлеба и прошла несколько метров до камня, напоминавшего панцирь черепахи. У этого камня нашли тойоту Сигмюндюра. Катла сразу заметила его на снимках. Прямая, которую она в уме провела через передние фары брошенной машины, пересекала каменную черепаху ровно посередине.
От черепахи до обрыва вдоль этой прямой было семнадцать шагов. Восемнадцать, если считать кусок базальта, на которой она не решалась ступать. В этот раз тоже не решилась. Встала слева от него. Посмотрела вниз.
Щербатый склон падал почти отвесно. Катла мысленно вставила в ущелье треугольник, висевший на прямой, что шла от черепашьего камня, и утыкавшийся острым концом в ручей на дне. В который раз прикинула длину склона-гипотенузы. Выходило метров тридцать пять. Разумеется, вполне достаточно, чтобы свернуть старческую шею. Но куда, куда же в таком случае делось тело, если паводка не было и быть не могло?
Катла вздохнула и села на край обрыва. Запрокинула голову.
Подумала: вон там через час нарисуется Вега. А вон там – волчок Альтаир. Потом замерцает белый монстр Денеб, обречённый разлететься в клочья через несколько жалких миллионов лет. Покажется пульсирующий гигант Садр. На востоке загорится Арктур – толстое оранжевое будущее солнца. На севере, над упрямой зарёй, повиснет система Капеллы.
Она опустила голову, закрыла глаза и задержала дыхание, прислушиваясь. Было так тихо, что ручей, казалось, журчал не далеко внизу, а совсем рядом, где-то у её ног. Она отчётливо слышала, как Сокки встряхивает гривой и вздыхает, дожидаясь, когда его человек насидится на камнях и насмотрится на небо.
«Катла», — внезапно сказал мужской голос за спиной.
Она испуганно выдохнула набранный в лёгкие воздух.
Оглянулась.
«Сиг… — На мгновение имя застряло в горле. — Сигмюндюр!»
«Катла, — повторил Сигмюндюр. — Ты – ты ведь видишь меня?»
«Вижу!»
Она видела всё, кроме возвращённой молодости, которую приписала Сигмюндюру ясновидящая Эрла Йоунсдоттир. Остальное было на месте: седые космы, борода, морщины, клетчатая рубашка, подвёрнутые джинсы с потёртыми наколенниками, жёлтый ремень с форменной пряжкой какой-то заграничной армии. Не хватало только вечной ухмылки под бородой. Во всяком случае, если судить по глазам.
«Хорошо… — сказал Сигмюндюр, поёжившись. — Хорошо… Я видел, ты кормила коня хлебом… У тебя ещё осталось? Немного хлеба?»
«Кажется, нет… — Катла вскочила на ноги и начала рыться в карманах куртки, хотя прекрасно знала, что отдала Сокки весь хлеб. — Кажется, я ему всё…»
«Ничего, ничего, — успокоил её Сигмюндюр. — Ты это – отошла бы от края… А то, не ровен час…»
Катла послушно сделала три шага от обрыва. Теперь Сигмюндюр стоял совсем близко, всего в метре от неё. В его наружности по-прежнему не было ничего странного.
«Где ты был? — не вытерпела она. — Что случилось? Что случилось той ночью?»
Сигмюндюр повернул голову в сторону маяка и начал пристально разглядывать воздух. Его ладони сложились, словно готовясь аплодировать.
«Сейчас… — тихо сказал он. — Сейчас он как-нибудь…»
«Что? — не разобрала Катла. — Что ты говоришь?»
Вместо его ответа она услышала призывное ржание лошади. Звук пришёл ниоткуда – то ли ни с какой стороны, то ли со всех сторон сразу. Катла машинально посмотрела на Сокки. Тот бесстрастно изучал гравий на обочине, не уделяя никакого внимания ни ей, ни старику, ни миру в целом.
Отворачиваясь от Сокки, Катла успела подумать, что всё это как-то жутко.
В следующее мгновение она увидела источник звука.
«Ох…»
Она резко вдохнула и накрыла ладонью распахнутый рот.
«Что там? — спросил Сигмюндюр. — Что ты видишь?»
«Фрею…» — сказала Катла, не отнимая руку от лица.
Баш на баш
— На первый, ошарашенный взгляд, они были похожи, как две капли воды, – Фрея и эта маленькая рыжая лошадь, невесть откуда взявшаяся посреди дороги. Катла долго не могла оторвать глаз от косой белой отметины на смешной, не по росту длинной морде. Но как только она немного пришла в себя, как только к ней вернулось её обычное, цепкое зрение, она поняла, что сходство было декорацией.
«Нет, — прошептала она, отлепив руку от лица. — Это не Фрея».
«Совсем не Фрея», — подтвердил Сигмюндюр.
«Это… Это вообще не…»
Уголком глаза она увидела, как старик покачал головой.
«Не лошадь, — договорил он за неё. — Совсем не лошадь».
У лошадей не было таких зрачков – узких, почти кошачьих зрачков, смотревших на Катлу из неподвижных зеркальных глаз, в которых отражалась июльская ночь. У лошадей не было таких гладких, блестящих копыт с металлическим отливом. Лошади не отращивали беличьи кисточки на ушах. Лошадям не прививали растаманские дреды вместо хвоста. По их бокам не бегали с пятисекундным интервалом зелёные искорки.
«Что это?» — спросила Катла.
«Сейчас… — сказал Сигмюндюр, отворачиваясь от ущелья. — Сейчас я присяду…»
Он перешёл через дорогу и опустился на булыжник справа от черепашьего камня. Катла последовала за ним. Встала рядом, вполоборота к обрыву. Ей не хотелось ни на секунду терять из виду не-Фрею с узкими зрачками.
Судя по всему, не-Фрея тоже не хотела терять её из виду. Морда с поддельной белой отметиной повернулась вслед за ней. Шея, так похожая на лошадиную, застыла в изгибе, который настоящая лошадь не удержала бы и пять секунд. Глаза, отражавшие небо, не моргали.
«Значит, ты хочешь знать, что это такое», — сказал Сигмюндюр.
Он положил руки на колени. Его спина была безупречно прямой, как будто прижималась к невидимой стене. Он напоминал сидящего фараона, вырубленного из египетской скалы четыре тысячи лет назад, когда люди ещё ничего не знали о настоящем небе.
«Да», — сказала Катла.
«Ты много чего хочешь знать».
«Да».
«Как всё началось. Чем всё кончится. Есть ли вообще смысл в этих вопросах».
«Да».
«Хорошо… — Сигмюндюр помолчал, словно подыскивая верные слова. — Это один из тех, кто может тебе помочь».
«Эти существа – они… разумные? — спросила Катла словами из фантастики, читаной-перечитаной ещё в средней школе. — Пришельцы?»
«Как сказать… Они были здесь до нас. Наверно, будут и после нас. Если только мы сами не станем такими же… Но давай по порядку. Ведь лучше по порядку?»
«Да», — соврала Катла. Она больше не знала, как лучше.
«В ночь последнего снегопада… — Сигмюндюр закрыл глаза, как будто старался вспомнить. — Вот чёрт… Кажется, уже целую жизнь назад… В ночь последнего снегопада, у Бьярни, я забыл сходить в сортир перед тем, как поехал домой. Сначала думал: ничего. Доеду. Потом стало невмоготу. Остановил машину здесь, на повороте. Вышел отлить. Голова была пьяная. Звенела от водки и музыки. Хотелось встать над ущельем. Чтобы под ногами пропасть, чтобы мокрый снег в лицо. Как в молодости. Помочиться с обрыва. С того камня, у которого ты сидела».
«Романтично, — признала Катла. — Жаль, я так не могу».
«Куда уж романтичней… — Глаза старика снова открылись. — Ты ещё учти, что этот прекрасный порыв должен был стать в моей жизни последним. Я должен был оступиться. Рухнуть в ущелье. Утром моё тело нашли бы на камнях у ручья. Всё как положено: ширинка расстёгнута, шея свёрнута, в черепе трещина…»
«Но?..»
«Но меня окликнули. Вот, он меня окликнул, — Сигмюндюр указал бородой на не-лошадь посреди дороги. — Он, понимаешь ли, видел, что я должен рухнуть. Подловил меня за десять секунд до смерти. Чтобы сделку предложить…»
«Сделку?»
«Баш на баш, — в первый раз усмехнулся Сигмюндюр. — Так мы говорили в детстве… Он мне – отсрочку от смерти и тайну всего на свете. Я ему – один разговор с одной девушкой. По-моему, вполне себе выгодный гешефт. Ты как думаешь? Выгодный?»
В вопросе чудился подвох.
«Ну… — смутилась Катла. — Похоже на то… Если он тебя не надует…»
Зеркальные глаза с кошачьими зрачками внезапно моргнули. Катла вздрогнула от неожиданности.
«Не надует, — заверил её Сигмюндюр. — Уже не надул. И отсрочка, и тайна — всё при мне. Мне, правда, не было дела до всего на свете. Мне только тайну музыки хотелось… Ты же знаешь про тайну музыки?»
Катла неуверенно кивнула.
«В смысле, как она действует? Почему говорит так много, не говоря ни о чём?»
«Именно, — Сигмюндюр посмотрел на неё с уважением, в котором не было ни зависти, ни задних мыслей. — Именно эту… Остальное тоже, конечно, любопытно…»
«И про… И про… — Катла испугалась, что задохнётся. В груди стало так тесно и сладко, как было только в Рейкьявике, когда она сильно-сильно любила человека, научившего её просыпаться и жить несмотря ни на что. — И про математику? Тайну математики он тебе тоже открыл?»
«Почему она рассказывает вселенную? Как из пустой игры с числами получаются законы природы?»
«Да!»
«Конечно. Это же всё одна тайна. У математики с музыкой одна тайна на двоих… Но мы опять не по порядку. Потерпи. У тебя ещё будет своя сделка. Дай сначала мне отплатить ему, — Сигмюндюр снова повёл бородой в сторону не-лошади. — Дай мне поговорить с девушкой, которая однажды пообещала, что никогда не бросит рыжую лошадь по имени Фрея».
А музыки больше нет
— После этих слов Катла надолго умолкла. Покусывая губы, она слушала старика и больше не решалась смотреть в зеркальные глаза с кошачьими зрачками.
Сигмнюндюр прилежно исполнял взятые на себя обязательства. В небе уже зажглась Вега, за ней Альтаир, за ними Денеб и Садр, а он всё рассказывал и рассказывал – пока на севере, над самой кромкой холмов, подсвеченных упрямой зарёй, не повисла система Капеллы.
Он рассказал всё по порядку. Сначала о скрытом народе, что не меняется и не страдает и потому стоит в стороне. Потом о зрячих лошадях, которые каждый век появляются на свет у Скагафьорда, в долинах Трётласкаги. Он рассказал, как однажды, когда родился такой жеребёнок, бойкая девочка четырнадцати лет назвала его Фреей и четыре года любила ещё сильней, чем звёзды.
Он рассказал, как у девочки кончилось детство. Ей надо было уехать – сначала далеко, потом ещё дальше. Когда она пришла прощаться с Фреей, рыжая лошадка подвела её прямо к тому, кто знал ответы на все вопросы, ради которых она уезжала. Но девочка была обыкновенным живым существом. Она не умела замечать, пока её не окликнули, и даже когда её окликнули (отчаянно и совсем тихо, без человеческих слов), она увидела всё, абсолютно всё во вселенной – кроме того, что видела Фрея.
Потом Сигмюндюр рассказал про другую девочку – ту, что нашла в магазине большую мечту и не отставала от родителей, пока они не привезли её в Исландию, где мечта должна была осуществиться. Он рассказал, как девочка выбрала Фрею на роль друга, которого не выбирают, и как за рыжую лошадку заплатили хорошие деньги, а потом заплатили ещё – опытным людям, которые вёзли Фрею в машинах, держали в клетках, загоняли в ревущий самолёт и кололи шприцами, чтобы защитить от чужих болезней.
Почти год после перелёта, рассказал Сигмюндюр, Фрея отходила от шока и плохо поддавалась тренировке. Опытные люди объяснили родителям девочки, что это не конец света, что так бывает с лошадьми, привезёнными из Исландии. Родители охотно верили им, но девочка убегала к себе в комнату и не желала ничего слышать. Начитавшись книжки, написанной глупым автором, она думала, что друзьями становятся с первого взгляда, от одного щелчка в сердце. Она думала, друзьям всё нипочём, пока они вместе. Когда Фрея дичилась её, девочке казалось, что это предательство.
Следующей весной, рассказал старик, девочка объявила, что ей не нужна такая капризная, неблагодарная лошадь. Фрею продали первому же покупателю – за половину цены, заплаченной в Исландии. Из маленького городка её привезли в крошечную деревню на краю леса. Она уже почти оправилась от перелёта. Сёстры-близняшки, которым её подарили на день рожденья, быстро привязались к ней, и в первые недели ей было хорошо гулять на игрушечном лугу между домом и лесом, но потом пришло лето и налетела мошкара.
Новые хозяева, объяснил старик, очень старались уберечь Фрею от кусачей напасти, которой не было у Скагафьорда. Лошадку накрывали специальной накидкой, её держали в закупоренной конюшне с раннего вечера до позднего утра, её мазали разными мазями, но зуд в хвосте и гриве всегда возвращался, и Фрея беспомощно трясла головой и до крови чесалась об заборы и стены. Зуд не желал проходить даже после наступления холодов. Он изводил Фрею до самого Рождества, и на семейном совете, под горькие слёзы близнецов, было решено: только живодёр станет держать рыжую исландку на комарах ещё одно лето. Месяц спустя, когда затянулись последние расчёсы, Фрею продали в третий раз.
«Зачем? — не выдержала Катла на этом месте. — Могли бы купить нормальный уничтожитель насекомых. Восемьсот евро – и Фрея паслась бы спокойно. Что их – в Швеции не продают? Продают же!»
«Продают, — согласился Сигмюндюр. — Но доходы у семьи близнецов были скромные. Фрею за полцены купили – и то в семейном бюджете осталась брешь на год вперёд. А уничтожитель стоил дороже Фреи. Это во-первых. Во-вторых, родители прочитали в интернете, что массовое истребление комаров вредит экосистеме. А они, ты учти, за зелёных голосуют. У них даже машина на батарейках».
«Понятно…» — снова сникла Катла. Она тоже голосовала за зелёных и ничего не могла возразить.
«Ты не переживай, — во второй раз усмехнулся Сигмюндюр. — Из-за этого, во всяком случае. Они продали Фрею в хорошие руки. Она теперь живёт в Дании, при школе верховой езды. В большой и дружной компании шетландских пони. Там летом по периметру ставят сразу три уничтожителя комаров. Фрея себя отлично чувствует. На ней самых маленьких наездниц приучают к седлу. Загрузка небольшая, еда питательная и богатая витаминами. Уход профессиональный. Все дети её любят. Фотографируются с ней постоянно…»
Катла недоверчиво прищурилась. Старик явно потешался над ней.
«Но?..»
Сигмюндюр оторвал руку от колена и направил палец в не-лошадь.
«Посмотри-ка ещё. Может, разглядишь».
Катла боязливо покосилась на не-Фрею, застывшую с вывернутой шеей посреди дороги. Несколько долгих мгновений ей не хватало решимости снова заглянуть в глаза, видевшие тайну всего на свете, и поэтому она не сразу поняла, что именно переменилось в облике не-лошади. Она тщетно искала что-нибудь новое в металлических копытах, в растаманском хвосте, в юрких искорках на боку – пока не заметила Арктур, сиявший над горами по ту сторону ущелья. Старый добрый гигант Арктур почему-то успокоил её, добавил храбрости, и она перестала увиливать от зеркальных глаз с кошачьми зрачками, и увидела, что из них текут крупные слёзы, мерцающие пойманным звёздным светом.
«Он… Она… Оно плачет», — сказала Катла.
«Вот оно что… — как будто удивился Сигмюндюр. — Вот как оно тебе видно… Совсем плохи дела…»
Внезапно Катла догадалась.
«Я вижу его! — В её голове стремительно складывалась цепочка фантастических причин и следствий. — Я смотрю на него и вижу не только отражение собственных мыслей… Не только то, что оно хочет мне показать… Я вижу… частичку его самого! Эти слёзы – не просто моя фантазия. Это с ним что-то происходит, что-то отдельное от меня. Оно изменилось из-за Фреи. Оно больше не стоит совсем в стороне, оно подошло ближе, и поэтому я вижу, что с ним происходит. Правильно? — Катла посмотрела на старика, ища подтверждения. — Правильно я догадалась? Ты тоже это видишь?»
Сигмюндюр покачал головой.
«Я не вижу. Я слышу. Вернее, теперь и не слышу… У него, понимаешь, на плече висит приёмник… — Сигмюндюр пальцем показал на себе, как это выглядит. — Старый такой транзисторный приёмничек в кожаном футляре. Ты таких и не видала, наверно. Из этого приёмничка раньше звучала музыка. Сначала всё больше Гайдн, потом всё больше Бах, в последнее время всё лютня какая-то итальянская эпохи Возрождения, сплошь в миноре. А сегодня вообще никакой музыки. Приёмничек висит, помехи потрескивают, а музыки больше нет».
«Оно изменилось», — повторила Катла.
«А всем, кто меняется, — кивнул старик, — рано или поздно приходится страдать».
Он не объяснил, к чему эта высокопарная фраза. Как будто ждал, что Катла проговорит главное сама.
«Ему… нужна Фрея?» — послушно спросила она.
«Да».
«И… оно не может добраться до Дании? Знает тайну всего на свете — и не знает, как попасть в Данию?»
«Да уж, — Сигмюндюр почесал нос. — Было бы смешно… Нет, добраться-то эти могут до чего угодно. Хоть до всех твоих звёзд. Вернее сказать, им и не надо добираться. Когда их не видят, они и так везде. Ну, или нигде…»
«Как это?»
«Я не учёный. Не могу объяснить ни на словах, ни на цифрах, ни на пальцах. Может, у тебя самой получится? — Он подмигнул Катле, как однажды в её детстве, когда она умыкнула с прилавка маленького сувенирного тупика, а Сигмюндюр заметил, но не поднял шум, позволив ей спокойно убежать и самостоятельно сгореть от стыда, и через полчаса принести игрушечную птицу обратно. — А я почти выплатил своё. Пришло время поговорить о твоей сделке».
Спокойна и самодостаточна
— Катла больше не перебивала Сигмюндюра. Она терпеливо слушала и смотрела, как из зеркальных глаз не-лошади падают на дорогу крупные капли, наполненные сгущённым звёздным светом, и, морщась от горечи, понимала то, что оставалось понять.
Раньше всего прочего она поняла, что выбор, который предстояло сделать, никогда не повторится. Что бы она ни решила, решение будет окончательным. Она не сможет взять свои слова обратно. Голос Сигмюндюра больше не окликнет её. По дороге на бывший маяк не соткётся из воздуха всезнающая не-лошадь. Независимо от исхода, эту июльскую ночь не удастся переиграть.
У неё не было права сделать неверный выбор.
Когда старик замолчал, она проговорила условия сделки своими словами.
«Фреи больше… нет… — Её голос дрожал и срывался от волнения. Какие-то нелепые, ненужные мысли назойливо крутились в голове, словно закольцованные обрывки бездарной музыки. — Той Фреи, которую мы… с ним… знали – её больше нет».
«Так», — подтвердил Сигмюндюр.
«Лошадь, которая возит датских детей… Она всё забыла. Она забыла, как встаёт солнце над ледником. Она не помнит, что такое счастье. Не помнит, как пахнет трава у Скагафьорда, как журчит талая вода в ручье. Она не помнит распахнутого неба, не помнит матери, не помнит… тех, кто приходит в сумерках. Она… перестала быть зрячей».
«Так», — подтвердил Сигмюндюр.
«Но она вспомнит меня».
«Когда увидит», — уточнил Сигмюндюр.
«Я должна… снять пустующий дом на Фарерах».
«На острове Мичинес».
«Он самый западный».
«Самый близкий к Исландии».
«Там ветер, трава, птицы, скалы, волны. Там нет дорог».
«И нет машин».
«Сняв дом на Мичинисе, я должна… поехать в Данию. Выкупить Фрею у её нынешних владельцев. Получить разрешение у фарерских властей. Привезти Фрею на остров. Может быть, там она… вспомнит, что такое счастье. К ней вернётся зрение».
«Может быть».
«Я должна поселиться на острове. Вместе с ней».
«Навсегда».
«Навсегда. Там живёт десять человек. Из развлечений – ещё не открытый музей фарерского художника, про которого никто не слышал. Но мне… это будет…»
«Всё равно».
«Я буду спокойна и самодостаточна. Я буду знать всё, что всегда хотела знать. Тайну рождения вселенной».
«Тайну математики».
«Тайну настройки физических констант… Я никогда не смогу рассказать эти тайны другим. Но мне… будет…»
«Всё равно».
«Я буду само… достаточна…»
Катла почувствовала, что ноги не держат её. Она рухнула на колени, едва успев отшатнуться туда, где было меньше камней. Упёрлась ладонями в землю. Исподлобья поглядела на не-Фрею. Та наконец опустила шею и больше не плакала – только часто-часто моргала, не отрывая от неё зеркальных глаз.
Катла повернула голову к Сигмюндюру.
«Почему… Почему оно… не само? Почему ты говоришь за него?»
«Он знал, каким ты его увидишь».
«Бессловесной… лошадью?»
«Как видишь».
«А что… видишь ты?»
«Катла. — Сигмюндюр наклонился вперёд, чтобы поглубже просверлить её взглядом. — Тянуть время бесполезно. Выбор не станет легче. Это во-первых. Во-вторых, ты не взяла с собой телефон. Через шесть минут вон там, — он показал рукой на склон, за которым дорога сворачивала вниз, в сторону посёлка, — покажется машина с твоими родителями. Они уже думают, что ты отправилась по моим стопам прямо в неведомое».
Едва старик сказал это, как не-Фрея взмахнула растаманским хвостом и подошла ближе. Её веки двигались всё быстрей, словно набирая какую-то критическую частоту моргания. Катла оторвала ладони от земли. Прижала их к вискам, чтобы не дать взорваться голове.
«Если я откажусь… — простонала она. — Что будет, если я откажусь?»
«Ничего. Поедешь в Беркли. Будешь учиться. Будешь искать подсказки в небе. Будешь жить дальше».
«Как? Как я буду жить дальше после этой ночи? С этими воспоминаниями?»
«Вот ты о чём… — Сигмюндюр вздохнул. — Не беспокойся. Воспоминаний не будет. Он тебе насочинит что-нибудь на последние два часа. Что-нибудь толковое».
«Насочинит…»
Катла закрыла глаза, сжала виски ещё сильнее и медленно закачалась взад-вперёд в беззвучной молитве, обращённой к самой себе. Уголок её сознания – видимо, самый уравновешенный и деловой – отсчитывал время, бежавшее навстречу машине родителей.
Вот истекло тридцать секунд.
А вот минута.
А вот уже две.
Молитва, обращённая к себе, не помогала. Надо было обратиться к кому-то, кто не был ею.
«Сигмюндюр… — взмолилась она. — Дядя Сигмюндюр… Мне двадцать с хвостиком. Я хотела… ломать голову над загадками вселенной. Всю жизнь. Я думала: буду радоваться крохам. Буду делиться этими крохами. Со всеми-всеми-всеми, кому интересно… Если я откажусь от этого… Ради рыжей лошадки. Ради высшего разума, который нарушил свои же правила. В обмен на мгновенное знание, о котором нельзя рассказать… Скажи мне. — Она открыла глаза и перестала раскачиваться. — Ты же в четыре раза старше. Скажи мне: это выгодный – нет, это правильный баш на баш?»
Старик не ответил. Он даже не смотрел на неё. Он отвернулся и уставился в землю, как будто потерял всякий интерес к разговору.
Прошло три минуты.
А вот уже четыре.
А вот четыре с половиной.
«Дя-дя Сиг-мюн-дюр! — Катла перестала сдерживаться. Слёзы, копившиеся в глазах, хлынули вниз, обжигая щёки. — Я не-мо-гу! Не-мо-гу-вы-брать!»
Расплывшимся зрением она увидела, как старик поднялся с камня. Сделал шаг в её сторону. Положил руку ей на плечо. Плечо тряслось от рыданий, но рука дрожала ещё сильней, и Катла поняла, что это не просто старческая дрожь.
Она подняла голову и посмотрела ему в лицо.
«Я бы тоже… — сказал он сквозь слёзы. — На твоём месте я бы тоже не смог выбрать».
Он не отнимал руку четырнадцать секунд. Потом погладил Катлу по голове, еле коснувшись волос кончиками пальцев, и пошёл, а вернее, побежал к ущелью – очень быстро, совсем не по-стариковски. Не-лошадь громко заржала и поскакала вслед, и через три секунды, когда Сигмюндюр оттолкнулся от куска базальта, торчавшего на краю обрыва, она поднялась в воздух рядом с ним. Какое-то мгновение, невыносимо долгое для законов физики, они висели над пропастью, словно персонажи мультфильма, и вздыбившаяся грива не-лошади заслоняла Арктур.
Потом они всё-таки рухнули. Катла вскрикнула и, вскочив на ноги, бросилась к обрыву. Она увидела склон, падавший к ручью под углом в семьдесят пять градусов, совершенно безучастный и пустой, но в этой пустоте уже не было ничего неожиданного. Издалека, со стороны посёлка, слышался шум машины, за спиной нетерпеливо фыркал Сокки, а внутри очень хотелось спать и дать себе подзатыльник за ребяческие слёзы.
Ну надо же так, думала Катла: в двадцать лет с хвостиком, накануне вылета в Беркли, проторчать два часа на дороге да ещё и разреветься из-за того, что не сумела разгадать дурацкую тайну старого Сигмюндюра.
Ты можешь вернуться
— Это всё, — сказало существо. — Всё, что надо знать, чтобы рассказать историю Фреи.
Наверное, ему пришлось повторить эти слова насколько раз. Я не хотела их слышать. Не хотела останавливаться. Я даже не могла представить, что история может кончиться. В мире не было ничего, кроме каменных стен ущелья, таявших в тумане, и ручья, по руслу которого я шла. Ничего, кроме голоса моей ноши и слов языка, который я не могу вспомнить. Я знала, что это правильный мир. Единственный подлинный мир. Я собиралась нести свою ношу, пока не кончится время.
— Опусти меня, — сказало существо. — Мы пришли.
Я сделала последний шаг, и то, чего я боялась, немедленно произошло: всё изменилось. Вернее, я заметила, что всё изменилось. Вокруг не было каменных стен высотой с десятиэтажный дом. Ручей стал тоньше и напористей и бежал по горной долине, загибавшейся к небу далеко от меня – не меньше половины километра в каждую сторону. Впереди, буквально в десяти шагах, вода исчезала под огромным ледяным наростом, перегородившим долину, насколько хватало глаз. Над головой, в распахнутом небе, мерцали редкие июльские звёзды, названий которых я никогда не могла запомнить.
Я видела всё это, потому что туман рассеялся – точнее, остался внизу. Судя по моему состоянию, последние полчаса, если не дольше, я шла в гору. Я часто дышала пересохшим ртом, по лицу катились капли пота, ноги гудели, а поясница ныла так пронзительно, что, казалось, вот-вот надломится.
— Опусти меня, — повторило существо.
Воя от боли, я присела на корточки и как могла бережно положила свою ношу на берег ручья. Вся моя одежда давно промокла от брызг, тумана и пота, и я плюхнулась на четвереньки, чтобы напиться ледяной воды – самой вкусной воды в своей жизни. Напившись, я выползла на берег, села на камни и только тогда заметила, что существо тоже изменилось.
На другом берегу ручья, напротив меня, лежало не совсем то, что я взвалила на плечи неизвестное время назад. Теперь существо не просто напоминало ребёнка – оно было ребёнком, пушистым нечеловеческим ребёнком, смотревшим на меня своими глазами-сливами, как у обезьянки-капуцина. Его тело съёжилось вместе с несуразной одеждой, голова немного уменьшилась, и его новые пропорции вполне подошли бы любому ученику второго или третьего класса.
Потом я заметила, что из-под шерстистой головы по-прежнему течёт кровь.
— Я буду в порядке. — Существо как будто прочитало мои мысли. — Я буду в порядке, как только ты уйдёшь. Как только ты перестанешь видеть меня.
— Сейчас… — кое-как сказала я. Язык еле ворочался. — Сейчас я уйду… Посижу только немножко… Отдышусь…
— Не торопись, — сказало существо. Потом добавило: — Спасибо.
— Не за что…
Мы молчали, пока я не почувствовала первый холод. От холода голова стала проясняться. Я начинала понимать, что совсем скоро мне действительно придётся уйти. Вернуться в посёлок. Раздеться. Принять душ. Лечь в постель. Проснуться, как только пройдёт самая сильная усталость. Жить. Как-то жить дальше.
— Что мне теперь делать? — спросила я, безуспешно борясь с противной жалостью к себе.
— Писать свою книжку, — бесстрастно ответило существо.
— Про Фрею?
— Да.
Я замотала головой. Нет, нет, нет, твердила я себе. Я не должна жалеть себя. Я не должна плакать. Я просто должна объяснить. Оно поймёт. Оно само сжалится надо мной.
— Но я же не смогу, — объяснила я. — Мне придётся рассказывать эту историю на своём языке. Не упустив ни одной важной детали. Единственно верными словами.
— Да, — сказало существо. — Единственно верными словами.
— Но я плохой писатель, — снова попробовала я. — Клянусь тебе: я не смогу. Я знаю себя. Найди кого-нибудь другого. Есть тысячи писателей лучше меня. Прямо здесь, в Исландии, есть лучше. Один Андри Магнасон чего стоит. Обратись к нему…
Существо не ответило.
— Ну пожалуйста… — взмолилась я. — Сделай мне так, как было с Катлой. Ты же можешь? Можешь, правда? Я просто встану, пойду вниз по ручью и всё забуду. Вон там, чуть ниже тех камней, — я зачем-то показала рукой. — Оттуда меня уже совсем не будет видно… Вернусь в гостиницу после одинокой прогулки в горах. Усталая, но довольная…
Существо молча смотрело на меня.
— Значит, я встаю, да? — спросила я с фальшивой наивностью. Кряхтя поднялась на ноги. — Встаю, иду вниз, не оборачиваясь, прямо по ручью, вон туда, за камни… Иду и всё тихонечко забываю, как будто и…
— Ты можешь вернуться, — перебило меня существо. — Если не получится, ты можешь вернуться и остаться с нами. Каждый год в конце июля. Если ты вернёшься, я встречу тебя внизу – там, где сужается ущелье. Прямо под поворотом на дороге к бывшему маяку.
Мне хочется думать, что после этого я больше не умоляла его, но, скорее всего, это неправда. Скорее всего, я сказала ещё много лишних, беспомощных слов, а позже забыла их от запоздалого стыда. Даже теперь я помню только свой последний вопрос. Он пришёл мне в голову, когда я уже прошла два десятка шагов вниз по ручью. Помню, я ещё испугалась, что существо уже исчезло и не ответит мне. Обернулась одним рывком, как будто это могло что-то изменить. Но мохнатый ребёнок всё так же лежал в своём несусветном тряпье на берегу ручья и смотрел мне вслед своими глазами-сливами.
— Ты так и не ответил мне! — крикнула я. — Когда я спросила, почему вы чувствуете эту вашу …, — я назвала слово, означавшее светлую грусть, любопытство и то зыбкое настроение, какое бывает июньской ночью, если смотреть на зарю, — ты так и не ответил мне! Я должна знать ответ, чтобы попытаться! Я всегда думала: чувства бывают только у тех, кто рождается и умирает, а в промежутке хочет невозможного!
— Ты была почти права, — ответило существо – тихо, но совершенно отчётливо. — Просто ты ничего не знала о тех, кто рождается и живёт миллиарды лет. Это единственное чувство, которое у них есть. От него не избавиться даже за целую жизнь вселенной.
— Но… почему?
— Потому что все эти миллиарды лет мы тоже хотим невозможного.
***
Когда Марит закончила свой рассказ, было начало второго. Я не посмотрел на часы – я вряд ли помнил о существовании часов, – но бармен, видимо, устал вежливо дожидаться, когда мы уберёмся по собственной инициативе. Он подошёл к нашему столу, объявил, что заведение закрывается на ночь, и попросил расплатиться.
Я вскочил и суетливо сунул ему в руки ворох купюр — всё, что нашлось в карманах. ‘That was for the two of us’, кажется, сказал я, показывая на Марит. Я вроде бы понимал, что такое деньги, но временно утратил способность соотносить их с товарами и услугами. Бармен, впрочем, не стал пользоваться ситуацией и честно вернул мне две трети того, что я ему сунул. Потом, когда Марит расплатилась за своё вино, он отдал мне ещё две какие-то купюры.
Мы с Марит вышли из бара и остановились посреди спящей улицы, в трёх шагах друг от друга. Туман, похоже, нисколько не поредел. Сырая темнота пахла свежим уловом. В слепом небе, затянутом облаками, не было ни июльских звёзд, ни густой синеватой бездны между ними.
— Спасибо за рассказ, — сказал я.
— Не за что, — усмехнулась Марит. — Совершенно не за что.
Я долго не мог найти следующую реплику.
— Куда ты пойдёшь? — спросил я наконец.
— Прочь из твоего поля зрения.
— Ага, ага… — нелепо кивнул я. Тут же спохватился: — А… потом?
— Туда, где меня не видят.
— Что ты… делаешь, когда тебя не видят?
— Проще сказать, чего я не делаю.
Она не развила тему.
— … Скажешь? — спросил я, когда молчание затянулось.
— Я… не сплю. Не ем. Не пью. Не чувствую ни жары, ни холода. Не думаю о мужчинах. Не скучаю по дочери. Не чувствую вообще ничего. Кроме… — она запнулась, не в силах вспомнить то слово.
— Я понял… И всё?
Она одёрнула свой исландский свитер с ломаным узором и ромбиками. Подхватила прядь, спадавшую на грудь, и мастеровито пристроила её в небрежный пучок на затылке.
— Я думаю, — сказала она. — Постоянно думаю всякие разные мысли, которыми нельзя поделиться.
Если не считать короткого норвежского прощания, это были её последние слова. Она повернулась первой и не спеша пошла по улице, прочь от меня, в сторону гор, местной церкви и детской площадки, построенной личным плотником Бабы Яги.
Я не двигался, пока она не слилась с темнотой. Потом развернулся и пошёл в гостиницу, похожую на дом одинокой тётушки. Гостиница была совсем рядом, в какой-нибудь сотне метров, но я потратил на эти метры не меньше пятнадцати минут, потому что без конца останавливался, а прямо у крыльца чуть не бросился бежать.
Я уже знал, что не сумею рассказать эту историю единственно верными словами на своём языке. Я уже понимал: даже если каким-то чудом я сделаю это, и мне поверят те, кто читает по-русски, то переводчики – с вероятностью 99 процентов и кто знает сколько ещё после запятой – всё равно подменят мои единственно правильные слова своими случайными, скованными в необязательные предложения. Женщина, которая бьётся над тайнами вселенной, разбирая подсказки, найденные при помощи самых больших телескопов на Земле, никогда не поверит этим случайным словам. Никогда не оторвётся от работы, чтобы приехать в Данию за рыжей лошадкой по имени Фрея. Никогда не купит пустующий дом на острове Мичинес.
Но я должен был попытаться. Любая вероятность, что выше нулевой, заслуживает чьих-нибудь усилий. Я должен был попытаться, чтобы очистить совесть и чтобы однажды в конце июля у Скагафьорда, на другой стороне Трётласкаги, там, где сужается ущелье и виляет дорога на бывший маяк, меня окликнули на каком-нибудь языке и спасли от самого себя.
2013-2014
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 
Добавить комментарий