Бабушкина внучка
Из красного ниссана, перебившего Насину лекцию по комбинаторике, вышла Инга. Она выглядела менее официально, чем накануне, когда с неясной целью явилась к Сашкиной калитке. Безупречное каре как будто сдулось и смялось, косметики на лице почти не было, вместо делового костюма – джинсы и толстовка. Дверью своей машины, впрочем, Инга хрястнула так же яростно, как и вечером, у меня перед носом.
— Это Кирина сестра, — шепнул я.
— Чья сестра? — в полный голос переспросила Нася.
— Кирина, — скорее прошипел, чем шепнул я. — Кира, в которую Сашка… — Я прикусил язык. — Потом объясню.
Инга ожесточённо говорила по телефону, но меня заметила сразу. Сделала три шага в сторону нашей машины. Остановилась, чтобы договорить. Примерно полминуты мы с Насей молча слушали взвинченные латышские реплики.
— Красивый всё-таки язык, — вздохнула Нася.
— О да, — вздохнул я.
Как только Инга опустила руку с телефоном, я открыл дверь.
— Доброе утро, Инга.
— Доброе утро. Вы видели Киру?
Я вылез из машины, чтобы вести беседу лицом к лицу. Сашкин портфель нацепил на плечо. Инга тем временем поставила руки на пояс. Боевая стойка удавалась ей и без делового костюма. Так я сначала подумал.
— …Киру? Нет. Нет, не видел.
Несколько секунд Инга не моргая глядела мне в глаза.
— Кира ушла из дома.
На слове «дома» её левая рука сорвалась с пояса и скользнула вниз по бедру. Инга дёрнулась всем телом, недовольно встряхнула головой и сразу поставила непослушную руку обратно. Как будто приструнила.
Внезапно я перестал видеть в её позе боевую стойку. Мираж растаял. Никакой боевитости в Ингином облике не было и в помине. Передо мной стоял растерянный, задёрганный человек с больным родственником на шее. Расчудесная Юрмала, прибалтийская столица постсоветской ностальгии, приходилась этому человеку банальным местом жительства. Влюблённые математики и пытливые философы, слетевшиеся на Киру, как мухи на мёд, не сулили ничего, кроме нервотрёпки.
Прилив сочувствия смыл мою осмотрительность.
— А браслет? — ляпнул я, как только Инга отвела в сторону измученные глаза. — По браслету разве ничего – не найти её?
— Да сняла она браслет… — Инга шумно вдохнула и выдохнула через нос. Потом спохватилась: — А вы откуда знаете? Вам-то кто сказал про браслет? Александр ваш?
— Эээ… — Я открыл рот, чтобы на автомате воскликнуть «нет», но заглох под грузом нравственной дилеммы. Не мог решить, что хуже: вешать чужих собак на дорогого друга Сашку или выдавать малознакомую, прекрасную Бельскую, которой ещё предстояло двигать вперёд науку о сознании.
Меня выручила Нася. Услышав имя брата, она вышла из машины, хлопнула дверью и направилась к нам вокруг капота. Шаг у этой новой Наси был стремительный и твёрдый. Кожа от прямого солнечного света казалась ещё здоровей. Зубы, заранее оскаленные в приветственной улыбке, – ещё белее.
— Здравствуйте, — она протянула руку Инге. — Я Настя, сестра Саши Лунина. Который Александр, я так понимаю.
— Очень приятно, — машинально сказала Инга, пожимая протянутую руку. — Инга.
— Я прилетела только что и немножко не в курсе. Костя, — Нася качнула головой в мою сторону, — не успел меня просветить. Кира – это ваша сестра?
— Да.
— Что вы говорили щас – что она из дома ушла – это имеет к моему брату какое-то отношение?
Со своей нахрапистой речью, в своих армейских штанах болотного цвета и в белой блузке с длинным рукавом, Нася смахивала на помесь комбата и санитара. (Нась, не серчай, ну правда такое было впечатление.) Прежде чем ответить, Инга покосилась на меня. Словно искала поддержки.
— Нет, — сказала она. — Косвенно если только… Хотя нет-нет, — она замахала рукой у себя перед грудью. — Александр здесь ни при чём…
Нася усмехнулась.
— Ну, хоть где-то он ни при чём. Вы, значит, не к нему? Вы извините, что я с вопросами…
— Да ничего… — Инга в последний раз махнула рукой и замерла, разглядывая забор «Обители». Казалось, она вспоминает, зачем приехала. — Мне с Кириным врачом поговорить… Да, поговорить надо. — Её голос немного окреп. — Вы тоже идёте, да? — Она показала на ворота клиники.
— Ага, пойдёмте. — Нася захлопнула дверь, которую я не закрыл за собой. Включила сигнализацию. Бросила через плечо: — Пошли, Костя.
У ворот Инга позвонила в домофон. Детский голос – чёткий и потешно торжественный, как в советском кино, – что-то сказал по-латышски. Сразу после слов «Алиса, открой, это Инга» замок щёлкнул, резная калитка открылась, и мы пошли гуськом по дорожке из рыжей плитки, усыпанной иголками. Я шагал в хвосте. Любовался соснами. Каждую хотелось если не обнять, то хотя бы погладить по образцовой коре. А ещё больше хотелось посидеть на стуле. Между соснами, прямо на земле, стояли тут и там простые деревянные стулья. Кажется, из ИКЕИ. Накануне, когда врач Валентина провожала меня до калитки, я не заметил их.
У входа в клинику, под огромным козырьком, нас поджидала белобрысая девочка лет десяти в вельветовых шортах и малиновой футболке.
— Здрасьте, тётя Инга, — сказала она Инге. — Здравствуйте, — сказала она нам с Насей.
— Привет, Алиса, — Ингино лицо нехотя засияло. — Опять дежуришь?
— Я у бабушки на выходные, а бабушка сегодня на работе ночевала, а я с ней. Я Алиса, — девочка протянула Насе худенькую руку и оттопырила большой палец, облепленный двумя или тремя полосками лейкопластыря. — Я внучка главного врача Валентины Свирчук.
Нася пожала четыре детских пальца – с краешка, у самых кончиков, но, насколько я мог судить, крепко.
— А я Настя, — сказала она. — Сестра пациента Лунина Александра.
— Добро пожаловать в «Янтарную обитель».
Я приготовился доложить, что я друг пациента Лунина Александра. Но мне досталось только «добро пожаловать», без рукопожатия и знакомства. Видимо, девочка сразу поняла, кто здесь главный посетитель.
— Бабушка извиняется, что сама вас проводить не может, — объяснила девочка Насе. — В клинике сейчас ситуация. Че-рез-вы-чайная. Все туда побежали.
— Что такое стряслось? — спросила Инга. — Арфистка опять мыла наглоталась?
— Нет, не мыла, — ответила девочка, не моргнув глазом. Потом добавила, обращаясь к Насе: — Я не могу вам подробности рассказать. Они кон-фи-ден-циальные.
— Врачебная тайна, — серьёзно кивнула Нася. — Понимаю. Я тоже врач, как твоя бабушка.
— Вы тётю Ингу спросите, если хотите, — предложила девочка. — Ей можно рассказывать подробности, она в клинике не работает.
Инга закатила глаза и равнодушно махнула рукой.
— Не обращайте внимания, — сказала она, приглушив голос. — Ничего примечательного. Дама здесь одна лечится из Москвы с начала июня. Она консерваторию закончила по классу арфы, поэтому все арфисткой её зовут за глаза. Болезнь у неё называется «Девочка из блатной семьи училась на гения, но вышла замуж». В девятнадцать лет, за деятеля культуры какого-то вышла. Не помню имени. Он у вас в Москве выставки организует современного искусства…
— «У нас в Москве» – это у кого? — озвучила Нася мою мысль. — Я в Ашкелоне живу. Костя, — она шевельнула локтем в мою сторону, — в Швеции.
— Ну извините. Не у вас в Москве. Так или иначе. Он с ней развёлся недавно, деятель этот. Ей за тридцать. Ни одного дня в жизни не работала. Даже памперсы сыну своему никогда не меняла – всё свекровь да няня. Навоображала ребёнку миллион аллергий, кормила одной морковкой и фрикадельками из утятины. Теперь убивается, что муж её бросил с больным ребёнком. А мальчик здоровый совершенно, и сама она физически здорова – дай бог каждому. Но убеждена, что у неё рак кишечника, потому что есть ничего не хочет. Рвёт её постоянно. В Швейцарию её возили к специалистам, в Голландию возили – все специалисты руками разводят: психосоматика, не по нашей части. Никто не знает, что с ней делать. В июне бывший муж привёз её сюда. Пускай, говорит, гуляет среди сосен, нервы укрепляет. Оплатил лечение на полгода вперёд. Теперь здесь концерт каждую неделю. То её ищут, то её спасают всей клиникой. Один раз мыла напилась жидкого, другой раз на крышу залезла. Сидела всю ночь, орала: «Ой не подходите, прыгаю». Алиса, — Инга скорбно посмотрела на девочку. — Золотко моё, ты забудь, пожалуйста, что я тут наговорила про арфистку. У Маргариты Никитичны сложная судьба и тяжёлое расстройство, её надо жалеть. Я просто сама перенервничала, не выспалась, поэтому злая такая.
— Я понимаю, тётя Инга. Вы не переживайте. Кира скоро вернётся.
Секунды две я был уверен, что дальше девочка подойдёт к Инге, обнимет, похлопает по спине ручонкой с лейкопластырным пальцем, и Инга будет долго рыдать, поглаживая белобрысую детскую голову.
— Она приходила?! — рявкнула Инга, порвав мой шаблон. — Где она? Спрятали опять? Твоя бабушка забыла опять? что никто ей не давал права? решать за меня, что делать с моей сестрой?
— Инга! — ахнула Нася. — Ребёнок-то в чём виноват?
— Да в том! — Инга попыталась поставить руки на пояс, но одна рука сорвалась сразу же. – «Ребёнок»! Вы думаете, чтó этот ребёнок тут делает? Детства моего чистые глазёнки! Зачем, по-вашему, её сюда поставили на перехват?
Она набрала воздуха, чтобы выдать ещё одну порцию риторических вопросов, но в последнее мгновение замешкалась, застыла с открытым ртом, словно кто-то невидимый и неслышный одёрнул её.
— Зачем же? — безмятежно спросила Нася, вскинув брови.
Инга молчала. Когда стало ясно, что она больше не хочет договаривать прежние слова и никак не может подобрать новые, за неё ответила девочка:
— Тётя Инга думает, что бабушка нарочно меня просит с ней разговаривать, потому что я ребёнок. Тётя Инга думает, что бабушка думает, что когда тётя Инга со мной разговаривает, а не с взрослыми, она тогда меньше ругается, потому что на чужих детей нельзя кричать. Она успокаивается быстрее поэтому. Но это неправда, что бабушка меня просит помочь из-за этого. Она вообще меня не просит специально. Мне самой нравится в клинике помогать. Я тоже буду врачом, когда вырасту. Как бабушка.
Я боязливо покосился на Ингу и тут же отвёл глаза. Смотреть на неё было невозможно. Помню, я даже подумал про картинки, по которым детей с расстройствами аутического спектра учат распознавать эмоции. Ряды физиономий с подписями: «злость», «обида», «скука», «разочарование» и так далее. Вы наверняка такие видели. Если бы кто в ту минуту сфотографировал Ингины пунцовые, застывшие черты, получилась бы идеальная картинка для эмоции «жгучий стыд».
— Я не кричу… — едва слышно всхлипнула Инга. — Я честное слово не кричу на детей… Ни на чужих, ни на своих…
Нася бережно дотронулась до её предплечья.
— Ну конечно нет, Инга, — сказала она. — Конечно нет.
В следующее мгновение сцена, пригрезившаяся мне несколько реплик назад, всё-таки сбылась. Девочка подбежала к Инге, крепко обхватила за талию и прижалась виском к её толстовке.
— Тётя Инга, вы совсем не кричите на меня. Совсем! Вы совсем никогда не кричите. Это вы перенервничали, вы же сами сказали. Вы перенервничали…
В общем, к Сашке в мансарду мы поднялись ещё минут через пять. «Мы» – это я, Нася и девочка Алиса. Инга села на диван в регистратуре – дожидаться окончания чрезвычайной ситуации. Прежде, чем проводить нас наверх, Алиса принесла ей воды и какую-то таблетку.
Сашка
Мансарда служила третьим этажом клиники. Как и на первых двух этажах, там был широкий светлый коридор – вернее, два коридора, пересекавшихся буквой Т. В основании Т, рядом с выходом в лифт и на лестницу, сияло большое окно с геранью на подоконнике и занавесками в стиле «по-домашнему». Дальше – две бирюзовые двери справа и три слева. На дверях вместо номеров синели слова: Skulte, Tūja, Kaltene, Irlava, Zemīte.
— На этом этаже у всех покоев названия латвийских населённых пунктов, — шёпотом объяснила девочка. — На втором этаже названия птиц по-латышски. — Она перечислила несколько волшебных слов с дифтонгами. — На первом этаже женские имена. Дайга, Майя, Лига, Ивета – ну, там много покоев на первом этаже.
— «Покоев»… — прошептала Нася с одобрением.
Сашкин покой располагался в поперечном коридоре, в верхушке Т, слева. Этот коридор заканчивался высокими окнами с обеих сторон. Окна были слуховые, вдавленные в крышу. Из каждого открывался вид на красную черепицу и сосновые стволы, а из окна, к которому нас подвела девочка, – ещё и на человека в белом, семенившего среди сосен в направлении клиники. Кажется, это был вчерашний Янис.
— «Лиепая», — тихо зачитала Нася буквы на Сашкиной двери.
— А там “Елгава”, — девочка указала на другой конец поперечного коридора. — Это самые большие покои в клинике. Александру Викторовичу, вашему брату – ему здесь уже понравилось.
— Кто бы сомневался, — шепнул я.
— Я пойду, — шепнула девочка. — Вы врач. — Она с уважением оглядела Насю. — Поэтому я вас не буду наставлять. Я внизу буду сидеть, с Ингой.
Нася кивнула.
— Спасибо, Алиса. Мы постараемся долго его не тревожить. Скоро спустимся.
Она сказала эти слова очень просто и правильно – без напускной серьёзности, без иронии, без малейшего намёка на взрослое высокомерие. Так, будто говорила с коллегой. Я сразу простил ей все базарные фамильярности, посредством которых она общалась со мной.
— Ну что, — шепнула Нася, когда девочка ушла. — Да хранит нас аллах.
Она легонько постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, открыла её.
— Да-да, — услышал я Сашкин голос. — Ой. Нааааська…
В интонации, с которой Сашка протянул имя сестры, мне почудился укор. Но секунду спустя, когда я зашёл вслед за Насей в покой и увидел Сашку, никакого укора в его гримасе не было. Задним числом стало ясно, что протяжная «Нааааська» выражала более традиционные лобачевские чувства. Главным среди них была виноватость. Второе место делили стыд и хроническое, невыводимое удивление от того, что он, Сашка, кому-то нужен в этой жизни.
— Шуууурка, — мягко передразнила его Нася. — Э-э-эй, ну-ка брось, не вставай.
Она пересекла пятизвёздочный простор, выставив вперёд ладонь. Сашка, приподнявшийся было с диванчика, на котором сидел, покорно шлёпнулся обратно. Нася села рядом с ним. Обвела глазами внутренности покоя имени Лиепаи.
— Красиво живёшь, — отметила она.
— Со вкусом, — прибавил я.
Квадратных метров в «Лиепае» было не меньше тридцати, и это не считая душа и туалета за приоткрытой лазоревой дверью. Стена справа, скупо украшенная парой бледных акварелей и подвесным телевизором, вздымалась метра на четыре. Стена слева упиралась в скат крыши и загибалась, переходя в потолок. Чуть выше линии изгиба «Лиепаю» пересекали три толстые квадратные балки. («Чтобы вешаться», — сказала позднее Нася.) И стены, и потолок, и балки – всё было из голой, гладкой древесины сочного тёмно-янтарного оттенка.
Мебели было немного. Компанию серому диванчику, на котором сидел Сашка, составляла широкая низкая кровать, кресло на скрещенных ножках, полупустые книжные полки и письменный столик (или, скорее, дизайнерская парта на одного) рядом с окном, выходившим на крышу. У другого окна – в нём за соснами проглядывалось море – стоял стул. Кажется, такой же, как стулья на улице.
— Костыль, — Сашка перевёл виноватый взгляд на меня. — Это ты заплатил, да? Я тебе отдам сразу же, как только это всё…
Он приподнял руки и слабо потряс ими. Видимо, хотел продемонстрировать пижаму, которую на него напялили. Пижама была знатная, шёлковая, в крупную чёрно-белую клетку.
— Ишь, как тебя вырядили, — ласково сказала Нася, трогая рукав пижамы. — Шахматный какой. Комбинаторный…
Я между тем махнул рукой, по возможности искренне.
— Дааа, ерунда… Потом отдашь как-нибудь…
Сашка беззвучно поводил туда-сюда губами и бровями. В сложившейся ситуации эта мимика должна была означать примерно следующее: надо бы сказать Костылю, что зря он меня заселил в эти хоромы; латвийской государственной психиатрии мне бы хватило за глаза, я не цаца какая-нибудь московская; но разве можно такое сказать, ведь Костыль же хотел как лучше, заботился обо мне, о мудиле грешном; но всё-таки зря он меня сюда, на хрена мне балки под потолком и отдельный сортир с небесно-голубой дверью; но ведь я на его месте сделал бы то же самое; и т. д.; и т. п.
Так я подумал. Поэтому сел на стул у окна, в котором виднелось море, поставил портфель на подоконник, меж цветочных горшков из некрашеной глины, и объяснил Сашке, что не имею никакого отношения к его переводу в «Янтарную обитель». Рассказал, что соответствующее решение принимала латвийская полиция после общения с кем-то важным по телефону на английском языке.
Нася выслушала меня с интересом. А Сашка только покивал невпопад:
— Ага, ага… Понятно…
Пока я говорил, он смотрел мимо меня – в окно. Потом он повернул голову и стал смотреть мимо Наси – в красивый пол из ярких досок, подогнанных друг к другу не менее тщательно, чем блоки в пирамиде Хеопса.
Я вспомнил письмо, которое получил от Сашки накануне, в аэропорте. Вспомнил не просто так, а в связи с какой-то важной мыслью, но несколько секунд не мог сообразить, что это за мысль.
— Шур? — Нася положила руку на Сашкино плечо, по-мальчишески острое под шёлковыми клетками пижамы. — Что случилось, Шур?
Сашка отозвался не сразу. Пока тянулась пауза, я отыскал у себя в голове ускользнувшую мысль. В ней не было ничего нового. За минувшие сутки я не раз её думал. Даже слышал её от других людей. Да что там слышал – сам дважды написал прямым текстом в посланиях жене. Запросто написал, шутя. «У Лобача крыша поехала». «Лобач тронулся». Почти сутки Сашкино сумасшествие оставалось метафорой. Ну, в худшем случае, гиперболой. Юрмальский спектакль игрался вокруг старого доброго Лобача, который, конечно, страдал, метался и маялся (фигнёй), но при этом не прекращал быть старым добрым Лобачом.
Теперь, в гламурной психушке с видом на море и на Сашкино седовласое тело в пижаме, до меня дошло. Возможно, никакого Лобача больше не было. Лобач поломался. Вышел из строя – в никуда. Возможно, вместо Лобача был кто-то похожий, но совершенно чужой. Непонятный. Нечитаемый. Это он рассылал бессвязные письма и дебоширил на факультетах. Это он в ответ на Насино «Что случилось, Шур?» сначала долго молчал, а потом выдал:
— Ко мне Кира приходила.
— Правда? — оживилась Нася. Очень убедительно оживилась. Как будто не я, а она читала Сашкин дневник, слушала Бельскую и смотрела съёмку допроса фотогеничной женщины с уникальным психическим расстройством. — Когда?
— Не только ко мне и не столько ко мне, — поправился Сашка. — Она к врачу приходила, к Валентине. Вы ведь Валентину – вы говорили ведь с ней, да? — Он пугливо взглянул на нас и опять уставился в пол. — Она давно Киру знает…
— Кира недавно приходила? — не отступилась Нася.
— Темно ещё было. Я лежал. — Сашка показал пальцем на расстеленную кровать. — Не спал… — Внезапно он выпрямил спину и замер, словно понял что-то ужасное. Потом снова обмяк. Ненадолго успокоился. — Да нет, я точно не спал. Точно не спал. Наркота отошла уже. Отошла уже наркота… Нааась? — Он жалобно поглядел на сестру, повторно выпрямляясь.
— Что, Шур? — Нася погладила его по лопатке.
— От этих препаратов бывают галлюцинации? Меня накачали вчера… Бывают от них галлюцинации?
— Да не должно быть, по идее, — заверила Нася. — Валентина отчиталась мне, чем тебя накачали. Там вроде ничего такого весёлого…
— Ага, ага… — Сашкина спина умиротворённо согнулась. — Значит, Кира на самом деле приходила. Ночью. Сначала Валентина пришла, предупредила. Потом Кира. Зашла вот так, как вы. В дверь, — Сашка потопал двумя пальцами по воздуху, изображая, как мы и Кира входили в дверь. — Взяла стул вон оттуда, от стола, поставила к окну. Села, вот как ты щас сидишь, Костыль. Выключила свет и села. Сказала, на море хочет смотреть ночное. Первый раз в жизни видит ночное море…
Он умолк.
— Я в кресло могу пересесть, — привстал я. — Хочешь?
— Зачем? — не понял Сашка.
— Кира приходила, чтобы сказать тебе что-то? — вмешалась Нася, дав мне шанс спокойно опустить задницу обратно на стул. — Поговорить приходила?
Сашка кивнул.
— Поговорить. Мы с ней долго говорили… Она не всё время, кстати, сидела на стуле. Только вначале. Потом встала, ходила по комнате. Кругами. У окна останавливалась часто. Сказала: на стуле если сидеть, её в сон клонит. Она не хотела засыпать. Хотела наоборот: не спать как можно дольше… — Сашка потёр ладонями колени и первый раз улыбнулся. — Она боялась, что это я из-за неё здесь. Хи-хи. Чепухень какая. Это Инга ей наговорила всякой ерунды. Сестра её – вы знаете, да?
— Познакомились, — сказала Нася.
— Она хороший человек. Нервы только у неё ни к чёрту.
— Угу, — сказала Нася.
«Чья бы корова мычала», — отчётливо услышал я.
— Ну, я объяснил Кире, что она ни при чём, — продолжил Сашка. — Я же Клявиньшу просто хочу помочь. Я его загнал в жопу – мне его оттуда и вытаскивать. — Вместе со словом «жопа» в Сашкину речь ненадолго вернулась характерная прыгучая интонация, которую так похоже передразнила Бельская накануне. — Вот я ему и предложил своё место. Чем я ещё ему могу помочь? Поменяться местами – самый, по-моему, логичный вариант…
— В каком смысле? — очень осторожно спросила Нася. — Шур? Ты ему своё место предложил – в каком смысле?
— В том смысле, который имеет отношение к делу, — Сашка похихикал, как нашкодивший ребёнок, довольный своей проделкой. Затем посерьёзнел. — Кто такой математик Александр Лунин? Из чего он состоит? Не из этих же костей с мясом. — Он вяло стукнул себя в нагрудный карман пижамы. — Верно? Раз он математик, то резонно предположить, что состоит он из математики. Диссертация, статейки, рецензии, лекции – вот это вот всё математик Александр Лунин и есть. Конечно, диссертацию я Клявиньшу не могу отдать. Ему четырнадцать лет было, когда я защитился. Никто не поверит, что это он писал. Но публикации лунинские за последние два года или даже за три – их запросто можно отдать. У Лунина без соавторов три статьи вышло с тех пор, как они с Клявиньшем познакомились. Очень приличные статьи. Я не хвастаюсь, я объективно совершенно. Их же не я писал – их тот Лунин писал, доюрмальский. Я могу о нём объективно. У статьи в «Дьюке» такая цитируемость набежала за полтора года, что Лунину вообще один курс только оставили в этом семестре. Остальное чистый research time. Джек Васта так и сказал: ты, Лунин, в одну харю поднял весь Марибор на пять позиций. В каком-то рейтинге европейском…
Нася помрачнела. Её явно напрягало, что Сашка заговорил о себе в третьем лице.
— Ну ты даешь, Шурка, — сказала она с нарочитым восхищением. — Да ты круче Гаусса скоро будешь. А мы с мамой и не в курсе. Хоть бы обмолвился парой слов когда…
— Да брось ты… — отмахнулся Сашка. — Я отслоился уже от этого всего. Математиком Луниным отныне будет Клявиньш. Эти три статьи он написал. А я их присвоил коварно. Тиснул в журнальчики под своим именем. Злоупотребил, короче, властью научрука. Смачный скандал получается, верно? Широкая общественность любит такое. Я потом ещё письмо напишу покаянное. Всё как по маслу пройдёт. Главное, чтобы Клявиньш сам не перетрусил. Я его долго уговаривал. Он алмазный парень. Не просто умный – ещё и честный до мозга костей. Совестливый такой. Я нажимал на то, что это он мне помогает, а не я ему. Я сказал, что бегу таким образом. От своей нынешней жизни. У меня кризис среднего возраста, мне осточертело всё. Муза увяла. Уравнения не уравниваются больше. Работы свои последние я сто лет назад задумал, когда юн был и пылок, полон идей…
На этом месте Нася попыталась вклиниться в Сашкины откровения:
— Шура?.. Шура?..
— Думаю, он поверил под конец. — Сашка не услышал её. Он больше не обращался к нам. Он думал вслух. Это было ясно и по скорости его речи, и по громкости: он говорил всё быстрей и всё тише. — Думаю, поверил. Теперь только Зане меня беспокоит. Я ей объяснил, что меня обязательно нужно разоблачить. Ну, для правдоподобия. Если университет меня обвинит, что я присвоил работу аспиранта, сразу много шума будет, сразу поверят все. Зане мне, естественно: «Ой-ой, чтовы-чтовы, Александр, вы с ума сошли, судьбу свою калечить». Я ей говорю: «Зачем калечить, не надо калечить, особенно если вы мне поможете». Элементарно же. Они меня разоблачают – раз. У меня нервный срыв на этой почве – два. Потом я каюсь: «Простите, пожалуйста, люди добрые, я психический». Три. Клявиньш меня публично простит, и все меня простят. Говорю Зане: «Вы обождите годик. Потом берите на скромную должность. В Рижский университет прикладных наук. Если хотите. Если не хотите, впрочем, тоже не беда. Пойду в школу математику вести». В какую-нибудь школу с углублённым английским меня всяко…
— Шурка! — рявкнула Нася. И глухо зашипела, когда Сашка оторопело уставился на неё: — Так ты чего – симулируешь, гад? Ты совсем чеканулся, что ли? Нет, Костя, ты это видел? Ты слышал это чучело? Я бросаю дежурство, бросаю всё, беру два отгула, беру билет хер знает за сколько. Лечу к нему в Юрмалу. Мама сидит в Тель-Авиве, валидол пьёт: «Что Шурочка? Как Шурочка? Бедный мальчик! Насенька, ты слетай, слетай обязательно, я тебе отдам за билет, сколько смогу с пенсии». А Шурочка опять – ты извини, Костя, – хуй-ню опять какую-то Шурочка придумал себе! Бедный мальчик Шурочка не может, как нормальные люди. Он же у нас тот самый Мюнхгаузен на всю голову. Если гланды вырезать, то автогеном через жопу под вальс Мендельсона. И хоть трава ему не расти…
Нася рывком поднялась с дивана. Подошла ко мне и окну. Встала спиной к Сашке, лицом к соснам и морю. Измученно потёрла лоб кончиками пальцев.
Сашкин взгляд проследовал за ней. У старого доброго Лобача на лице после такой тирады был бы животный ужас и покаяние. У нового Лобача на губах дрожала глуповатая, растерянная улыбка.
— Нася, прости меня, пожалуйста, — без выражения сказал Сашка.
— Ты знаешь, Костя, что он в позапрошлом году выдумал? — Нася взялась за край подоконника и прижалась лбом к стеклу. — Ему девушка нравилась, когда он в Питере учился. И он этой девушке нравился. Нормальный студент в театр бы пригласил или по парку погулять, или что вы там в Питере делали в девяностые. А этот нееее. Этот не мог. Этот дожидался пятнадцать лет, пока девушка получит диплом, вернётся в райцентр к себе, замуж выйдет. Ребёнка родит. А два года назад он прослышал, что развелась она. Там, у себя в райцентре. И ему моча долбанула в голову мощной струёй. Женщину, с которой в Мариборе встречался, бросил. Написал этой Наде из Ленобласти. Та ответила, конечно. Обрадовалась. Несбывшийся Сашенька из светлых студенческих лет, такой весь одухотворённый, талантливый такой, в европейском глянце такой с головы до ног – и вдруг снизошёл до неё. Как тут не обрадуешься? — Нася оторвала лоб от стекла. Развернулась. Присела на подоконник и брезгливо посмотрела на брата. — Переписывались полгода. По окончании артподготовки этот прынц полетел в Россию. Думал въехать в райцентр христосиком на белом коне. Воскресить призрак былого и забрать свою Надю прямо в рай. А Надя ему – херась! Подлянку страшную Надя ему устроила. Она в оффлайне живой женщиной оказалась. Представляешь, Костя? Натуральной нищей училкой она оказалась из российского Зажопинска. Лицо оплывшее, кругозор в кучку, ребёнку одиннадцать лет. Ай-ай-ай, кто бы мог подумать, а? Шурочка наш её как увидел, так и драпанул обратно в Марибор, оглашая воплями пампасы. Поджал хвост, побежал мириться со своей холёной бабой словенской…
— Нася, — сказал Сашка. Опять без выражения. С той же растерянной улыбкой. — Ты права в общих чертах. Лунин мудак. Ну, по большей части. Но в твоём рассказе есть неточности. Их надо поправить ради Нади. Ты помнишь Надю, Костыль? Воробьёву, из твоей общаги?
Я облизнул губы, пересохшие от стыда за всех присутствующих – начиная с меня, читателя чужих дневников, и заканчивая мной, надменным жалетелем провинциальных российских учительниц.
— Помню, конечно.
— Лунин к ней ездил. В Подпорожье. Про мочу в голову – это Наська правильно сказала. Но Лунин не сразу оттуда удрал. Он девять дней пробыл у Нади Воробьёвой в гостях. Они спали вместе, в Питер на выходные ездили. Обсуждали, как Надя с сыном в Марибор переедет. Лунин с ним в шахматы играл, с сыном её. Уроки ему помогал делать. Ты хорошее слово нашла, Нась. Явление христосика матери-одиночке – точнее не придумаешь. Нет, он, конечно, искренне старался – Лунин, который в Подпорожье девять дней существовал. Он от всего сердца. Но Надя быстро всё поняла про этих Луниных. Кругозор у неё, может, и в кучку. — Сашка поднял глаза на сестру, и его улыбка на мгновение стала уверенней. — Но мозги у Нади работают не хуже, чем у некоторых. На десятый день, утром, она послала христосика подальше. Посадила сына завтракать, зашла в комнату, где Лунин дрых, прикрыла дверь. Сказала: «Саша, уедь, пожалуйста, пока мы в школе». Лунин зенки вылупил: «Как?! Почему?!» Ну, она ему тогда и объяснила на пальцах: «Потому что это всё притворялки, Саша. Мы с тобой, — говорит, — притворяемся, что у нас есть прошлое. Мы путаем себя с теми студентами, но те студенты умерли давно. Просто мы как пиявки – присосались к их жизням. А с нуля, — говорит, — с нуля ты меня не полюбишь. Так что, — говорит, — уезжай, пожалуйста. Если хочешь, подкидывай денег Даньке на одежду и прочее, когда не жалко. Я, — говорит, — не откажусь…»
Сашка умолк. Я посмотрел на Насю, ожидая какой-нибудь реакции. Нася опиралась на подоконник, зажмурив глаза, словно боялась, что от косого потолка «Лиепаи» вот-вот оторвётся янтарная доска и рухнет ей на голову. Когда Сашка ни с того ни с сего захихикал своим добрым лобачевским смехом, она вздрогнула, но глаз не открыла. Наоборот, стиснула веки ещё сильней.
— Нась, ты помнишь ту Насю? — сказал Сашка, нахихикавшись. — Которая Костыля любила?
Нася не ответила.
— Не тебя, конечно, Костыль, — поспешил уточнить Сашка. — Другого Костыля, который двадцать лет назад. Мне тут один заезжий философ из Берлина объяснил, что люди редко любят целых людей. А знаете, почему? А вот это очень интересно. Потому что субъект переживаний и сами переживания – одно и то же. Элементарно, правда? Но я бы сам никогда не допёр бы. Да и не поверил бы, если б книжек тут не начитался. Они там не сильно тебе помешали, Костыль? Я на полу всё расставил…
Я покачал головой.
— Нет. Не помешали совсем.
— Ага, ага… Ну, короче, если субъект опыта и сам опыт – это одно и то же, то личности – это не люди. Верно? Это эпизоды людей, фазы людей, фрагменты людей, кусочки людей. Они сменяются постоянно, — Сашка покрутил в воздухе указательным пальцем, видимо, изображая смену фаз. — Поэтому целых людей любить очень трудно. Вот я пытаюсь Киру любить целиком, но это очень трудно. Она не умещается во мне целиком. В рамки мои не лезет. Мы только фрагментами умеем любить. Кусочками. А воображаем себе всегда… — Сашка почесал уголок левого глаза. Несколько раз качнулся всем туловищем. Отрывисто хихикнул. — Вот и Наська юная так тебя любила втихаря, Костыль. Ну, не тебя, а который с волосами двадцать лет назад. Который песни писал про любовь еженедельно. Одна, кстати, хорошая была. «Слышать “да”, постучав в твою дверь… — напел он, пока меня заливало кипящей краской. — Всё же проще, чем быть одному…» Та Наська любила того Костыля. Та Наська фотографию того Костыля у меня из альбома стибрила и шесть лет не признавалась. А вот эта, — он повёл носом в сторону сестры, — вот эта Наська про вот этого тебя нормально разговаривать не может. Хи-хи. Только речь о тебе зайдёт – сразу врубает бабу Нюру из колхоза «Слёзы Ильича» на всю катушку. Хи-хи. Уши вянут. Это же от смущения, да, Нась? Тебе за ту смешную Наську стыдно? Что она сохла по тому Костылю смешному?
Всё это Сашка сказал по-старому. По-доброму. И очень хотелось позволить этой лобачевской доброте убаюкать себя. Хотелось увидеть в Сашке симулянта. Злиться на него, презирать его, ненавидеть, обзывать, материть в голос. Чтобы потом остыть и жить, как раньше.
Но старый Лобач не говорил по-доброму злую правду. У него форма всегда соответствовала содержанию. К тому же, старый Лобач вообще всегда отделял мух от котлет. Вернее, я хотел написать, что он всегда отделял режущий свет истины от милосердного полумрака иллюзий, в котором только и можно как-то терпеть себя и друг друга, как-то выживать изо дня в день. Но эта формулировка не лезет в стилистические рамки моего повествования о том, что случилось в Юрмале.
— Да, Шур, — сказала Нася, разлепляя веки. — Ты всё верно говоришь.
Я ожидал увидеть в её глазах слёзы, но слёз почти не было. Только проступившие веточки кровеносных сосудов. Врач, подумал я. Эта Нася – она же врач. Она, наверное, может без слёз, если очень надо.
— Это же безумно смешно, правда? — не унимался Сашка.
— Да, — сказала Нася. — Это очень смешно. А знаешь что, Шур? Расскажи нам немножко ещё про Киру. Поподробней. Костя вон в курсе, а я ничего ещё про неё не знаю.
И Сашка охотно переключился на Киру. Нася снова присела рядом с ним и сидела долго, и время от времени гладила его по лопатке, а он обстоятельно рассказывал всё с самого начала. Как случайно встретил Киру годом раньше, когда шлялся по пляжу. Как специально снял коттедж в Юрмале и ходил караулить Киру возле устья реки, где собираются чайки. И всё остальное, что мог рассказать. Когда я поднялся со стула и на цыпочках двинулся к двери, Сашка говорил про Бельскую и её аспирантку Дану. Про синдром пунктирного самосознания. Бред подёнки.
Выйти незамеченным у меня, конечно, не получилось. Сашка окликнул. Я сказал, не оборачиваясь, что хочу в туалет. Сашка напомнил мне про свой персональный санузел за лазоревой дверью. Я что-то промямлил, помотал головой. И сбежал из «Лиепаи». В отличие от Наси, я не был врачом.
Кира
Кира нашлась вскоре после полудня. Мы с Насей её нашли. Если ещё точней, Брэд Пит её нашёл. В кустах, на песчаной земле, из которой торчала редкая трава, обесцвеченная солнцем. В сотне метров от моря. Мы только подошли к устью, только собрались повернуть и пойти вдоль берега реки, как Брэд Пит что-то унюхал в порывистом сыром воздухе. Он тут же потерял интерес к чайкам. Покрутился на месте, задирая нос, и деловито, вперевалочку побежал на источник запаха. При этом хранил молчание. Даже когда добежал до Киры, ни разу не гавкнул. Улёгся в паре человеческих шагов от её ног, уложил морду на землю.
Брэд Пит, кстати, оказался совсем не таким, каким я себе его представлял. Я воображал здоровенную губастую псину, какого-нибудь водолаза или мастифа итальянского. А он чистокровный весготский шпиц, västgötaspets, мужиковатый шведский корги от сохи. Хвост колечком, уши торчком, лапы коротенькие. Очень смешная собаченция. Инга сказала, что выбрала его для настроения: «Иной раз так тошно… А на этого как ни посмотришь – всё полегче».
Инга пригласила нас к себе, когда мы уходили из «Янтарной обители». Нася не хотела сначала принимать приглашение. Она спустилась из «Лиепаи» минут через двадцать после меня, переговорила с Валентиной, оплатила ещё пять суток Сашкиного покоя с видом на Рижский залив и твёрдо намеревалась ехать в коттедж на улице Викторияс, чтобы помыться и отоспаться. Но тут я упомянул мимоходом, что на Викторияс уже отсыпается Бельская, и Нася почему-то передумала. Сказала: «Ну что ж. Не будем беспокоить человека».
И поехала с Ингой на 30-ую линию. Я увязался за компанию. Не знал, что ещё с собой поделать. Была идея отправиться в Ригу: найти Клявиньша или людей из университета, успокоить их, объяснить то, что объясняемо, принести извинения от имени. Но Нася меня отговорила. Хотя «отговорила» – это громко сказано. Махнула рукой один раз: «Да брось, Костя». И я с радостью бросил.
30-ая линия – один из боковых отростков Булдуру проспектс (который вовсе не проспект, а узкая тихая улица, идущая параллельно морю). Там буквально два или три дома на этой линии. Свежие, недешёвые коттеджи в сосновом раю. Инга с мужем купили и перестроили один из них в конце нулевых. Тогда на их стороне линии стояло два коттеджа. Второй был невзрачный, поставленный наспех в начале девяностых. Его они тоже выкупили и снесли в конце концов, чтобы расширить участок. Бывают же у людей деньги.
Кирин дом мне очень понравился. Сам белый, наличники зелёные, и полоса зелёная под крышей. Этажей, скажем так, полтора: справа высокая мансарда, слева – открытая терраса прямо на плоской крыше. Вход в дом один, но внутри две отдельные квартиры. Инга представила их как «нашу половину» (побольше) и «Кирину половину» (поменьше). План с самого начала был такой: Кира на своей половине живёт постоянно, а другая половина заселяется вахтовым методом. То Инга туда приезжает, то её мать, то её муж, то мать мужа, то сразу куча народу, включая Ингиных детей.
— Иллюзия нормальности обычно убедительная, — сказала мне Инга, пока Нася принимала душ. — Иногда забываешь даже, что Кира у нас такая. Она же функциональная, Костя. Мы, конечно, пасём её на всякий случай. Но Валя из клиники права: и работать Кира могла бы, и вообще жить совершенно обыкновенной жизнью. Проблема ведь больше в окружающих, не в ней самой. Людей напрягает очень, как она с ними знакомится каждый день. Как про себя говорит. Не может никто с ней нормально, по-человечески. Все пытаются ей доказать что-то. Подловить её на слове пытаются, на противоречии…
Она ещё много чего успела рассказать, пока заваривала тибетский чай и кромсала овощи и фету для салата. Я хорошо запомнил про первые дни после начала синдрома («Господи, я же месяц была уверена, что она придуривается») и про Кафку. Оказалось, что Кира писала в Лейпциге диссертацию о письмах Кафки, «когда это началось»:
— Так что, Костя, — сказала Инга, — если вам Кафку до сих пор не страшно было читать, имейте в виду…
Шутка была пошловатая, потёртая от частого употребления. Я даже из вежливости не смог улыбнуться. Но Кафка, надо признать, с тех пор читается иначе.
Постепенно до меня дошло, что Инга больше не переживает из-за пропажи сестры. На Сашку с Бельской она продолжала злиться для порядка, а не от страха и беспомощности. Кира, услышал я в ожидании салата и чая, уже не раз уходила из дома. Вокруг неё уже не раз околачивались влюблённые типы «с тонкой душевной организацией». Даже философский допрос с пристрастием, который учинила ей Бельская, – «это ещё цветочки по сравнению с тем, как мы тут все сами её доводили поначалу. Безо всякой научной цели».
Единственным новшеством в последнем исчезновении было то, что Кира сняла браслет с микрофоном и датчиком GPS. Потеря контроля выбила Ингу из колеи. Но после «Обители», после разговора с Валентиной, раскуроченный браслет перестал казаться ей зловещим предвестьем самого страшного:
— …Валя меня утихомирила, как обычно. «Всё, — говорит, — в порядке. Кира, — говорит, — приходила ночью, хныкала, не хотела засыпать. Щас, — говорит, — нагуляется, вымотается, прикорнёт где-нибудь, выспится, вернётся». Валя Кире как вторая мать уже пятый год. Да и мне тоже, по правде говоря. Иной раз, когда еду в Юрмалу прямо с работы, сначала к Вале в клинику загляну – поплакаться обо всём на свете. Потом уже сюда. Бывает, какие-то деньги ей суну для приличия. А так она бесплатно с нами возится. По доброте душевной да и по привычке уже, наверно…
В общем, я всё к тому клоню, что мы с Насей не искали Киру специально. Просто Инга заснула в кресле, когда мы пили чай, и я показал Насе жестами, что пойду погуляю, пока все спят, а Нася вдруг зашептала, что передумала спать, что отоспится ночью, и мы вместе улизнули на цыпочках из красивого бело-зелёного дома в полтора этажа, а Брэд Пит, который грыз мячик на лужайке перед крыльцом, бросил свой мячик и пулей вылетел со двора в открытую нами калитку, и затолкать его обратно не было никакой возможности.
Мы дошли до конца Булдуру проспектс и свернули к морю, и если поначалу я ещё думал, а неплохо бы наткнуться на эту Киру и наконец увидеть её вживую, то на берегу Кира выветрилась из моей головы и, вероятно, из Насиной тоже. Нася сразу закатала свои армейские штаны, сняла кеды и понесла их в руках, ступая по краю прибоя крепкими загорелыми ногами. Я последовал её примеру, и мы пошли в сторону устья, где собираются чайки. Просто потому, что надо было идти в какую-то сторону.
Гораздно поздней, ближе к вечеру, погода испортилась, день кончился моросящей серостью, но в тот момент ещё вовсю светило солнце, и вода казалась почти тёплой, и легко получалось не вздрагивать и не морщиться от порывов холодного ветра. Мы шли и разговаривали; вернее, говорила всё больше Нася, а я развешивал благодарные уши, потому что злая Сашкина правда, как это часто бывает со злой правдой, сделала доброе дело. Нася больше не путала меня с мальчиком, которого сверхсекретно любила девочка, носившая когда-то её имя. Насе стало всё равно, что я могу подумать о ней, да и вообще о чём бы то ни было. Я мог обвинить её в самых наивных надеждах, в самых глубоких мыслях и самых возвышенных мотивах – она бы и бровью не повела.
— …Ну нет, ну ты представляешь, чего мне хотелось, когда мне было пятнадцать? — говорила она, размахивая кедами, когда мы подходили к устью реки. — Не когда там под одеялом извивалась на ночь глядя и млела, а среди бела дня – знаешь чего? Ходила прямо по улицам, рассуждала очень резонно: какая фраза глупая – «смысл жизни»! Как может быть у ЦЕЛОЙ жизни смысл? Чууушь! Девяносто девять процентов времени – мууусор! У «Крематория» был «мусорный ветер», а у меня время было мусорное. Лозунг себе написала в сокровенной записной книжке: «Меньше мусора! Меньше ритуальных действий, от которых ни жарко, ни холодно! Только настоящие мгновения!» С утра до вечера представляла себе эти настоящие мгновения. И самое настоящее – нет, ну подумать только! – самое настоящее было идти с тобой куда-нибудь. Ну, не с тобой, естественно. С тем тобой, тогда. Идти, как мы сейчас идём. Может, даже в Юрмале. Или не в Юрмале, но лучше где море и точно где сосны, и точно на закате, чтобы солнце горело на соснах. Идти по срочному делу, спешить, изо всех сил спешить. Но дела обламывают всегда, они безнадёжно мусорные в подавляющем большинстве, поэтому дело не имело значения. Главное было идти и молчать сосредоточенно. И переглядываться. Обязательно переглядываться. Только я, только ты, и шаги наши, и спешка, и солнце на соснах. Вот это – настоящее мгновение! Вот это – счастье! А ты говоришь…
А я, как отмечалось выше, ничего не говорил. Я молчал и слушал, и готов был слушать эту Насю до изнеможения, без труда убеждая себя, что мальчик, с которым хотела бежать от мусорного времени девочка, когда-то носившая её имя, имеет какое-то отношение ко мне, а значит, я могу косвенно засчитать себе те настоящие мгновения, когда вселенная в лице пятнадцатилетней Наси ходила по раздолбанным улицам пустеющего райцентра и думала о закатном солнце на соснах.
Примерно тогда Брэд Пит и взял след.
— Как целеустремлённо бежит, — праздно заметил я, любуясь его деловитой трусцой.
— Киру, может, учуял? — мгновенно сориентировалась Нася. — Может, Кира там?
Мы так и рванули за Брэдом Питом босиком, с обувью в руках. Не знаю, сколько нам потребовалось времени, чтобы преодолеть сотню метров от прибоя до кустов, под которыми лежала Кира. Вряд ли больше минуты. Но это была очень большая минута. Мы ступали по песчаной земле твёрдыми осмысленными шагами, совершенно не думая о разбитых бутылках и других колющих предметах, которые могли валяться на нашем пути. Мы шли молча. Только переглянулись раза два или три. За свою физиономию не ручаюсь, но у Наси лицо было собранное и любопытное, с оттенком испуга. А может, я просто прочитал у неё на лице то, что чувствовал сам.
Кира лежала на голубом покрывале, подложив под голову пёструю полотняную сумку, набитую чем-то угловатым. Она, к счастью, ушла в августовскую ночь не в одном из своих сарафанов. На ней была сиреневая ветровка, застёгнутая почти на всю молнию. Из-под ветровки торчал воротник серого джемпера. Знаменитые колени, так разбередившие Сашку, скрывались под чёрными джинсами. Между джинсами и короткими осенними ботинками виднелись тёплые серые носки.
— Узнаёшь покрывало? — прошептал я, согнувшись в Насину сторону. — У Сашки в клинике такое же.
Нася молча кивнула.
Мы могли бы уйти. Наверное, нам даже следовало уйти, оставив Киру на попечение Брэда Пита. Караулить её было оскорбительно и бессмысленно. Она мирно спала, свернувшись калачиком и спрятав сложенные ладони между бёдрами. Спала на безлюдном отшибе юрмальского пляжа, в двух километрах от собственного дома.
Но мы не смогли уйти. Не сговариваясь, сели на чахлую траву метрах в десяти от Киры и шептались там почти полчаса, зачарованно и стыдливо поглядывая на спящую, пока Брэду Питу не надоела хозяйкина неподвижность. Полный решимости, он встал на свои коротенькие ноги. Затем, выждав несколько секунд, подбежал к лицу хозяйки, лизнул ей нос и сдержанно тявкнул прямо над ухом. Кира дёрнулась, охнула, вскочила на колени, щуря заспанные глаза, и тут же заулыбалась, и стала гладить кольцехвостого коротышку, а тот норовил поставить ей на живот передние лапы.
— Здравствуй, Брэд Пит, — услышали мы. — Nice to meet you.
Потом она заметила нас и приветливо поздоровалась по-латышски.
2014-2015
Вместо после/предисловия
Огромное спасибо Наталье Ямщиковой за иллюстрации, Hugh Thomas — за комбинаторику, Līga Vaičule-Kozlovska — за латышский, а вам — за то, что прочитали.
Если вам понравилось, переведите денег фонду «Нужна помощь» / одному из фондов на Dobro.ua / благотворительной организации в вашей стране.
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 
Добавить комментарий