Концы Холодной войны
В начале третьего мой бесконечный юрмальский день всё-таки кончился. Я задремал прямо на стуле, прямо в середине очередного монолога Бельской о чём-то умном и страшно интересном.
Бельская была в маниакальном состоянии. Она бы проговорила всю ночь, и я, конечно же, всю ночь просмотрел бы ей в рот, случись эта ночь лет на десять раньше. Но меня сморило, неизящно и бесповоротно. Даром, что в половине второго наглотался кофе. Когда Бельская заметила, что мой подбородок уткнулся в грудь, она постучала меня по руке, и я сомнамбулически переполз на Сашкину кровать, даже не извиняясь особенно. До четырёх спал в одежде; потом очнулся и героически слез на первый этаж, в туалет. На обратном пути сбил две стопки книг, механически составил их обратно, разделся и с наслаждением зарылся в чужое постельное бельё, не стиранное три недели. Как в старые добрые времена эпических пьянок в дружественных общагах.
Дверь в комнату Бельской, между тем, была закрыта. За дверью было тихо, и свет из-под неё не просачивался. В общем, заключил я во время вылазки в сортир, Бельская тоже каким-то образом сумела заснуть.
Вывод, на моё счастье, оказался ошибочным.
Но я забегаю вперёд. Сначала надо рассказать про это самое счастье. Оно привалило утром.
Утром, в первое мгновение после пробуждения, мне показалось, что я проснулся стихийно, от яблочной прохлады и первых солнечных пятен, вспыхнувших на стене Сашкиной комнаты. Но в следующее мгновение иллюзия мирной дачной зари разлетелась вдребезги.
— А-ле-ксан-дар! — повторно заорали с улицы. — А-ле-ксан-дар, доброе утро!
Голос опять был женский и опять совершенно не знакомый. Точно не Инга, точно не Бельская и точно не Кира. Я перекатился на край кровати, подтащил ближе свои штаны, скомканные на полу, и выудил из них телефон. Телефон показал мне без трёх минут семь и одно новое сообщение, отправленное с незнакомого номера.
«Константин извините если бужу, — прочитал я. — Это Валентина Свирчук из янтарной обители. К нам приезжали российские журналисты по поводу Александра. Мы сказали что его у нас нет. Высока вероятность что они поедут к вам. Александр просит передать чтобы вы с ними не разговаривали. От себя могу только поддержать его просьбу. Валентина»
— А-ле-ксан-дар! — в третий раз проорали на улице. — Доброе утро!
Я бесшумно опустил телефон на штаны и какое-то время терпеливо любовался солнечными пятнами на стене. Хорошо помню, как от раздражения в голове сложился рекламный слоган к неснятому фильму Никиты Михалкова: «Они русские журналисты. Это многое объясняет».
— Алексаааандр! К вам пришли с Русской службы Би-би-си! Доброе утро! Мы хотим поговорить с вами! Если можно!
— Скажи, что мы на его стороне, — равнодушно предложил мужской голос.
— Александр, мы на вашей стороне!
Внезапно я вспомнил про Бельскую. Из её комнаты до сих пор не доносилось ни звука, но было ясно как день, что рано или поздно внештатные служители Би-би-си растревожат её своими воплями и она выйдет смотреть, в чём дело. Я должен был её предупредить.
Стараясь не производить вообще никаких шумов, я сполз с кровати и двинулся на четвереньках среди Сашкиных книг, то и дело одёргивая трусы, чтобы из них не торчало чего не надо. Пока добирался до порога комнаты, спланировал дальнейшие действия: встану к стене напротив двери Бельской, приложу палец к губам и буду ждать, пока дверь откроется. Когда откроется, всё объясню шёпотом.
— А-ле-ксан-дар! А-ле-кса…
Вопль оборвался – его перебил другой женский голос.
— …сейчас нет дома.
Наконец-то. Наконец-то я узнал хоть один голос, звучавший под Сашкиными окнами. Осмелев, я встал на ноги и, полусогнувшись, подкрался к выходу на веранду. Там, у приоткрытых створок двери, сел на корточки.
— Нууу нет, это вы, простите, кто такие! — тем временем парировала Бельская вопрос российской прессы. Возмущения в её голосе не было и в помине – она говорила хлёстко и весело, словно подшучивала над старыми знакомыми.
— Мы с Русской службы Би-би-си. Мы хотели бы эээ задать вопросы господину Лунину касательно эээ инцидента, который состоялся эээ…
— Сссссэ! Русской службы! Би-би-си! — воскликнула Бельская в экстазе. — Ой, как здорово, что вы пришли. А камера, простите, зачем у товарища мужчины? Вы же вроде как радио? Неужели вы теперь в телевизоре тоже есть?
— Нет эээ, к сожалению, мы только в радиоэфире, но эээ видеозапись эээ – при помощи видеозаписи легче расшифровывать интервью…
— У нас появится скоро видеовещание в интернете, — выдвинул альтернативную теорию равнодушный мужчина. — Мы бета-версию обкатываем…
— Да что вы говорите! — ахнула Бельская. — Ой, как здорово. Русская служба Би-би-си – в ногу со временем. Кто у вас там нынче редактором, не напомните?
— Эээ… — сказал мужчина.
— Мы фрилансеры на самом деле, — выручила его женщина. — Но эээ тесно сотрудничаем с эээ Русской службой Би-би-си, покрываем им Прибалтийский регион…
— Это невероятная ответственность, — очень серьёзно сказала Бельская, — покрывать Прибалтийский регион. Здесь столько происходит инцидентов, бередящих души русских слушателей. Чем могу вам помочь? Александра нет дома, я за него.
— А может, как-то его можно найти? Вызвонить как-то? — предположила женщина.
— Нет. В данный момент никак нельзя. Спрашивайте меня.
— А вы… А вы… — впервые растерялась женщина.
— Мы с Александром вместе работаем, — заявила Бельская, понизив голос. Я напрягся, боясь не расслышать дальнейшее из-за птиц, щебетавших на яблоне. Опасения были напрасны: чёткую, гранёную речь Бельской можно было бы разобрать, перейди она хоть на шёпот. — Мы ведём совместные исследования в области философии математики. Занимаемся проблемами онтологии многоугольников… Ханна. Ханна Арендт.
Судя по тону, она протянула российской прессе руку для знакомства.
— Очень приятно. Елена. Эээ Ханна… Как вы сказали?
— Ханна А-рен-д-т. Немецкий философ.
— Очень приятно, Ханна!
Мне пришлось опуститься с корточек на колени и упереться головой в дверную раму. Руки невольно схватились за живот. Казалось, ещё немного – и я разрыдаюсь от смеха.
— Только должна сразу предупредить, — сказала Бельская. — Я еврейка. Немецкая еврейка. Это ничего?
— Да вы что, конечно, ничего!.. — засмеялась женщина – сначала растерянно, потом вроде бы даже смущённо. — Это совершенно не имеет значения!.. Вы так хорошо по-русски говорите! Скажи, Глеб?
— Обалденно, — искренне сказал мужчина.
— Спасибо, — сказала Бельская. — Моё детство прошло в ГДР, в условиях крепкой дружбы с Советским Союзом. Мои родители были верными членами Социалистической единой партии Германии. Они вырастили меня в атмосфере глубочайшего уважения и любви к языку Пушкина и Ленина. К сожалению, те времена прошли. Но русский язык навсегда в моём сердце.
Прессе понадобилось несколько секунд, чтобы переварить это откровение.
— Ну надо же… Ну надо же… — в конце концов простонала женщина. — Эээ Ханна, вы, несомненно, в курсе вчерашних событий, которые произошли вчера эээ в университете…
— Микрофон включи, — процедил мужчина.
— Извините, Ханна… Эээ Ханна, вы, несомненно, в курсе вчерашних…
— Конечно, я в курсе, — перебила Бельская. — Но я не знаю, какие детали уже стали достоянием общественности. Я бы не хотела без предварительного обсуждения с Александром разглашать конфиденциальную информацию.
— Да-да, естественно… Эээ… Нам известно, что вчера профессор Лунин потребовал у эээ – потребовал, чтобы руководство Рижского университета прикладных наук прекратило травлю аспиранта Юриса Клявиньша эээ – чтобы немедленно прекратилось умышленное замалчивание результатов его научной работы…
— Что вам известно о работе Юриса Клявиньша? — спросила Бельская с театральной угрозой.
— Только ключевые выводы эээ – только в общих чертах. Нам стало известно, что Юрис эээ просчитал математически все возможные исходы эээ Холодной войны и доказал математически, что СССР должен был одержать победу в Холодной войне, если бы советское руководство во главе с эээ Горбачёвым…
— Ну, или в этом направлении что-то, — яростно вмешался мужчина. — Не слушайте её, это у неё фантазия перегрелась. Мы не знаем подробности. Подробности же скрывались всё это время, да? Тщательно скрывались. Мы не знаем подробности.
— Да-да, мы не знаем никаких подробностей, — поправилась женщина. — Мы эээ хотели бы поговорить об Александре. Эээ Александр Лунин – выдающийся русский математик, эээ его работы широко известны за рубежом. Вы не могли бы рассказать нам немного об Александре?
— С огромным удовольствием, — сказала Бельская. — Для меня большая честь работать с профессором Луниным. Ещё будучи студентом, он демонстрировал высший математический пилотаж. На втором курсе он на спор решил первую половину знаменитой теоремы Пифагора. Над второй половиной теоремы Пифагора впоследствии десять лет бился знаменитый гений-отшельник из Санкт-Петербурга Григорий Перельман. Все знают, что Перельман отказался от миллиона долларов. Но немногие знают истинную причину отказа. «Отдайте миллион Лунину, — написал тогда Перельман Филдсовскому комитету. — Вторая половина, по сравнению с первой, проще пареной репы. Шура давно б её решил, если б у него не было дел посерьёзней». Но Лунин наотрез отказался от миллиона и вообще попросил его не упоминать, потому что считает своё студенческое решение недостаточно красивым. К тому же, он самый скромный человек в Европейском союзе. В прошлом году Александр собственноручно досчитал до конца число пи. Этим летом, буквально на днях, прямо здесь, на Рижском взморье, Александр решил проблему квадратуры круга. Но это сугубо off the record, ладно? Александр опасается, что человечество ещё не готово к его открытиям. Глядя на вас, я вынуждена с ним согласиться. Хватит столько?
— Эээ… А…
— Хватит столько, я спрашиваю?
— Ханна, спасибо огромное, но эээ мы бы ещё очень хотели поговорить с самим Александром… Ханна, вы сказали, что в данный момент…
— Значит, хватит.
Послышался звук открываемого замка. Калитка коротко скрипнула и немедленно захлопнулась. По дорожке, выложенной мшистым кирпичом, зашуршали быстрые шаги. Открылась и закрылась дверь дома.
Российская пресса ещё какое-то время собачилась у забора. Но я её больше не слушал. Я срочно натягивал штаны, забыв про риск засветиться в окне. Бельская не сразу поднялась на второй этаж – сначала зашла в санузел и пробыла там минуты три. За это время я успел вытащить из сумки свежую рубашку, надеть её, прополоскать рот водой из чайника на как-бы-кухне, взъерошить клешнёй свалявшиеся волосы, разглядеть фотографии старой Юрмалы на стенах коридорчика, вернуться в комнату, сесть на стул и опешить, заметив связку Сашкиных ключей на столе справа от своего ноутбука. То есть там, где я оставил её накануне, сразу после прихода Бельской.
До того момента я не задумывался, каким образом Бельская открыла запертую калитку. Теперь задумываться было бесполезно: единственное объяснение, которое вообще могло прийти мне в голову, отпадало сходу. Бельская не брала ключи со стола.
Для верности я пощупал по очереди все три ключа. Потёр каждый двумя пальцами. Убедился, что они по-прежнему металлические.
Когда внизу громыхнула дверь санузла и шаги Бельской застучали по лестнице, я отдёрнул руку. Поднялся со стула.
— Доброе утро, Костя, — сказала Бельская, остановившись на пороге Сашкиной комнаты.
Подвороты её джинсов и мягкие туфли без каблука были в песке. Судя по остаточным песчинкам, в похожем состоянии не так давно находился и чёрный джемпер, но его отряхнули. Волосы Бельской местами лежали плашмя, местами свисали слипшимися хвостиками.
— Доброе утро, — ответил я.
— Я на залив сбегала, искупалась. Вода очень хорошая.
— Надо бы мне тоже…
— Вас эти разбудили? — Бельская повела головой, указывая на улицу.
— Да. Лихо вы с ними…
Бельская стряхнула песчинку с джемпера.
— Я эту падаль узнала, — сказала она равнодушно. — Запомнила её прошлой зимой. Знакомая кинула мне ссылку. Слезь, говорит, со своих небес на минуточку. Глянь, чего на родине в прайм-тайм показывают без закадрового смеха. Может, помните? То ли на НТВ, то ли на «России» рассказывали, как в Европе у родителей детей отбирают с утра до вечера. И девица эта, Елена, изображала в кадре норвежскую мать. Лопотала что-то на страшном английском.
— Нет, — я покачал головой. — Не помню этот конкретный вы… — Я чуть не сказал «высер». — А мне – Валентина мне эсэмэску прислала из клиники. Предупредить как раз про этих. Они в клинику сначала явились. Я думаю подождать щас немножко и пробраться туда как-нибудь, в «Обитель». Огородами…
Бельская вяло покивала.
— Удачи вам, Костя. Я, наверно, посплю пока… Как-то не вышло у меня ночью поспать… Передавайте Саше привет. Только… — Она посмотрела на меня взглядом, которого я от неё совсем не ожидал: беззащитным, почти умоляющим. — Не говорите ему сегодня, пожалуйста, про мой – про видео с Кирой, которое я вам показала.
— Хорошо, конечно, ни в коем случае, — страстно пообещал я.
Несколько секунд мы молча стояли друг напротив друга. Я ждал, когда Бельская развернётся и пойдёт к себе. Репетировал про себя фразу «Спокойного утра!», чтобы непринуждённо сказать ей вдогонку. Бельская смотрела на пол и щурилась, как будто читала названия книг на вершинах Сашкиных стопок. Из общего хора птиц, щебетавших в саду, выделялось какое-то особенно пронзительное пернатое, издававшее сверлящий многотактный писк.
— Как же хорошо было бы вот так вот заснуть… Заснуть и больше… — Бельская подняла глаза. — Костя, это совсем ужасно, да? То, что я сделала? Как вы думаете?
— В смысле? — обалдел я. — Почему «ужасно»? По-хорошему, их надо мордой по забору возить…
Какое-то долгое мгновение она растерянно смотрела на меня. Потом поняла, кого я имел в виду. Безрадостно улыбнулась.
— Ааа, вы про этих…
— А вы про что?
— Так, чепуха. — Она развернулась и договорила уже на ходу: — Простите. Не обращайте внимания на мои заскоки.
Пожелать ей спокойного утра я не успел. Она зашла к себе в комнату и быстро закрыла дверь.
Нася
Завтракать я пошёл на улицу с ресторанами. Не хотел греметь в как-бы-кухне напротив спящей Бельской и не хотел давиться с утра консервами или хлопьями всухомятку.
Пока уходил, пережил два приступа стыда. Сначала поймал себя на том, что трушу: прикидываю на полном серьёзе, как бы улизнуть из дома огородами, не попадаясь на глаза напёрсточникам с телекамерой. Потом задумался, не стоит ли взять с собой Сашкин портфель. А то уж больно пытливая она, эта Бельская. Глядишь, проснётся, опознает портфель, полезет утолять тягу к знаниям, а там же дневник, а в дневнике всё настолько лично, что лишь самые-самые близкие люди, которые пять лет Сашку не видели, которые треплются с ним в чате раз в квартал про новый альбом БГ и сериалы фантастические, – дааа, короче, только такие безупречно родные люди имеют право совать нос.
Короче говоря, из дома я в конце концов вылетел пулей, удирая и от своих мыслишек, и от стыда за них. Сашкин портфель при этом, естественно, взял. Придумал себе солидную отмазу: отнесу владельцу в клинику, чтоб ему было спокойней. Даже, по-моему, верил в эту отмазу минут пять. Пружинящим шагом, с портфелем через плечо, промчался по кирпичной дорожке, открыл калитку, храбро вышел на улицу Викторияс. Огляделся.
Никакой парочки с камерой в поле зрения не было. Был только прозрачный утренний мир прибалтийского образца. Пахло близкой осенью, морем и какой-то строительной химией. На латаном асфальте валялись осколки солнца, горевшего в безоблачном небе за деревьями.
Я дошёл до улицы с ресторанами и съел яичницу в первом же открытом заведении. Заодно почитал новости. Поделился чьей-то надрывной колонкой. Написал жене. Выпил кофе. Попросил счёт.
Пока ждал счёт, повторно открыл новости. Русскоязычные редакции, работающие по московскому времени, только начинали просыпаться, но за минувшую четверть часа аж три издания в моей ленте успели вывесить обновления, от которых мне поплохело.
8:16. «Русский математик, вычисливший победу СССР в Холодной войне, попал в рижскую психбольницу». Сопроводительная картинка – фотография Горбачёва и Рейгана в Рейкьявике.
8:09. «Латвийская полиция отправила в психиатрическую больницу российского математика, рассчитавшего альтернативный финал Холодной войны. Ждём реакции МИДа, запасаемся попкорном». Картинка – чёрно-белый Хрущёв с разинутым ртом и ботинком на трибуне ООН.
8:02. «Российский математик доказал победу СССР в Холодной войне, устроил дебош в латвийском университете и попал в психбольницу». Эту формулировку снабдили снимком ядерного взрыва. На грибовидное облако, естественно, нашлёпнули E = mc².
Я нажал ссылку над облаком.
«Российский математик, работающий в Латвии, математически доказал, что Советский Союз одержал бы победу в Холодной войне, если бы не началась перестройка. Как сообщает Delfi.lv, открытие вызвало громкий скандал в Рижском университете, где…»
Я перешёл к исходному сообщению. Несколько секунд тупо разглядывал время публикации. 23:46. Без пятнадцати полночь. То есть (понял я, закончив тормозить) портал Delfi.lv написал про Сашку ещё накануне. Примерно в то же время, когда на улицу Викторияс явилась Бельская.
«Российский математик, приглашенный прочитать серию лекций в Рижском университете прикладных наук, устроил дебош на факультете статистики и экономического анализа.
По словам очевидца инцидента, в пятницу около полудня учёный из России ворвался на факультет «в невменяемом состоянии» и заявил, что никого не выпустит, пока руководство университета не обнародует сенсационное открытие его аспиранта. Россиянин утверждал, что под его научным руководством молодой рижский математик доказал, что перестройка помешала Советскому Союзу одержать победу в Холодной войне.
Работники факультета вызвали полицию. Математик был доставлен в ближайший участок. Поговорив с дебоширом, полицейские препроводили его на обследование в Центр психиатрии и наркологии на улице Твайка. Как сообщили порталу Delfi в Госполиции, скоре всего, учёный стал жертвой нервного срыва. Сопротивления при задержании он не оказал.
Связаться с аспирантом, рассчитавшим конец Холодной войны, пока не удалось».
Я перескочил на главную страницу, чтобы прочитать свежие сообщения, но ничего свежей там не было. Раздел «Последние новости» обрывался полуночной заметкой про Сашку. На латышской версии было то же самое. Помню, я даже разозлился немного. Подумал в сердцах: вот оно как. Российские тележулики ни свет ни заря носятся с камерой по Юрмале, “Янтарную обитель” осаждают, под окнами орут во всю глотку, а горячие латвийские журналисты портала Delfi дрыхнут как сурки. Ленту обновить не могут.
Только я занёс палец, чтобы уйти с Delfi.lv, как телефон задрожал. На экране всплыл очередной неизвестный номер. Поколебавшись, я принял звонок. Поднёс к уху свой глючный андроид.
— Константин Зарубин.
— Ишь ты! Какие мы стали европейцы, — припечатал меня бодрый женский голос. — Ни «алё», ни «чё», ни «да» тебе. Как неродной прям. Константин! Зарубин! Ты где, Константин Зарубин, щас находишься?
Я не узнал ни голос, ни запанибратство. Но из контекста выходило, что это Сашкина сестра.
— …Настя?
— Настя, Настя! Кто ж ещё!
— Привет, Настя! Очень рад тебя слышать! Я в Юрмале. Завтракаю в кафе… Молодой человек, не подскажете, как эта улица называется?
— Йомас, — сказал сонный официант, поставив передо мной шкатулку с чеком и жвачкой.
— Спасибо!.. На улице Йомас. Тут Сашин дом недалеко.
— Понятно всё с тобой, — сказал боевой голос из телефона. — Слушай, Константин Зарубин. Я машину взяла в аэропорте напрокат, еду в больницу Сашкину. Ты собираешься туда после завтрака своего? А то давай подхвачу. Только не на Йомас – там же пешеходка, верно? Переходи на параллельную. На Лиенес которая. Не ближе к морю которая, а дальше от моря.
Настя младше Сашки на два года. В семье её всегда называли «Нася». Я, как друг семьи, тоже всегда называл её Насей. По состоянию на то августовское утро, я не видел Насю семнадцать лет. Как она переехала с мамой в Израиль, так я её и не видел. Помнил её милой застенчивой девушкой, из которой каждую реплику приходилось тянуть клещами. Помнил, что она хотела стать врачом, и знал от Сашки, что стала.
— Хорошо, — сказал я. — Сейчас перебегу. Спасибо, Настя!
— Да ты погоди, погоди благодарить-то… Ладно! До скоренького!
На параллельную улицу можно было перейти по Викторияс, мимо Сашкиного дома. Так получалось ближе всего. Но идти по Викторияс было стрёмно. Поэтому я объяснил себе, что хочу разнообразия. Сунул в шкатулку восемь евро, пожелал официанту хорошего дня и пошёл другим путём.
Минут через десять серый форд под управлением Наси подобрал меня с тротуара на улице Лиенес.
— Ой ты ёжкин кот, — сказала Нася, пока я пристёгивался в пассажирском кресле. — Полысел-то! Потускнел-то как!
Здесь впору написать: «Я чуть не поперхнулся». Но я ничего не жевал и, соответственно, ничем не поперхнулся. Просто ответил правдой на правду:
— Ты, Нась, тоже отлично выглядишь.
Не знаю, как поставить «пышет здоровьем» в прошедшее время. Скажу в настоящем: Нася пышет здоровьем. В конце концов, это и сейчас правда. Нася выглядит, как человек, который хорошо питается, много занимается спортом, никогда не унывает, никогда ничем не болеет и постоянно проживает на берегу Средиземного моря. Если Сашку можно брать безо всяких проб на роль страдающего гения, то Насе надо прыгать по крышам и метать ножи в киноагитке про подвиги израильского спецназа. Сильные руки, бронзовая кожа, улыбка в сто белых зубов, длинные чёрные волосы, туго стянутые в хвост, – всё на месте.
— Ой, спасибочки, — сказала Нася, выкручивая руль. — Ну, давай, рассказывай.
Я открыл рот, но меня перебила система навигации. Она объявила громким британским голосом, что поворот направо через триста метров.
— О-кей, — раздельно сказала Нася. И, не дожидаясь моей реплики: — Ты Сашку видел ведь? Как он там? Я врачиху его допросила по телефону. Валентину которая. Психоз, тоже мне… — Она скептически фыркнула. — Откуда у Сашки психоз? Он как танк всю жизнь. Мне б такие нервы.
— Тут история такая… Сашка… Эээ… Сашка…
Я опустил глаза и почесал Сашкин портфель у себя на коленях. Я не знал, как начать. Не знал даже, с чего начать – с Киры или с Клявиньша. Допустим, с Клявиньша. «Сашка два года стеснялся напомнить своему аспиранту, что ход человеческой истории не поддаётся математическим выкладкам». Ммда. Но не с Киры же? «Сашка приехал в Юрмалу, чтобы караулить на пляже женщину, которая никогда не ответит ему взаимностью, потому что, во-первых, каждый день просыпается другой личностью и, во-вторых, уже влюблена в какую-то немку».
И то, и другое казалось чистейшей правдой. Романтические и прочие приключения себе на жопу Сашка отыскал на абсолютно ровном месте. Но язык не поворачивался говорить правду в таком ободранном виде. Правда, лишённая подробностей, всегда похожа на ложь, если речь о тебе или твоих близких. Моя резиновая совесть, которая запросто позволила мне прочесть Сашкин дневник, вдруг упёрлась рогами в грунт. Приравняла ободранную правду к предательству.
— Да ты не жмись, — в конце концов не выдержала Нася. — Тут все свои. Что «Сашка»?
— Щас… Ты, может, видела уже…
Я достал телефон, открыл Delfi.lv и скороговоркой зачитал вчерашнее сообщение. Что называется, спрятался за чужими словами.
— Хи-хи, — сказала Нася без каких-либо эмоций. — Очень смешно. Это ты, что ли, написал? В фейсбуке у себя?
После такой реакции не выдержал я. Сорвался. Атлетичная женщина за рулём была насквозь чужим человеком, я не узнавал в ней ничего, кроме очертаний лица, да и лицо при нашей последней встрече в прошлом тысячелетии было гораздо круглей и пухлей. Но мои попытки хранить с этой чужой, непостижимой Насей учтивую дистанцию явно никуда не вели.
— Да ты чего, Нася? В каком, на хрен, фейсбуке? — Я сунул телефон ей в лицо. — Это новости! Латвийские! Дельфы эль вэ!
— Убери! — проорала Нася. — Дорогу загораживаешь!
— Извини! — проорал я, отдёргивая руку. — Извини. Извини. Это новость. Честное октябрятское. Натуральная новость. На всех сайтах уже висит. В семь утра, — я махнул телефоном куда-то назад, — телевизионщики российские к Сашкиному дому припёрлись. Интервью хотели взять…
— Чегоооо? Интервью? Про что? Про войну Холодную? Что перестройка нам не дала Америку победить?
— А чё ты смеёшься? Вот именно про это.
Нася покачала головой, не закрывая рта.
— Ну-ка прочитай ещё раз, — скомандовала она. — Дельфийский оракул твой или как его там – прочитай ещё раз.
Я начал повторно оглашать заметку. На этот раз читал с выражением и расстановкой, не торопясь. Дальше слов «…под его научным руководством молодой рижский математик доказал, что перестройка помешала Советскому Союзу одержать победу в Холодной войне» читать не понадобилось. Нася взвизгнула и ударила по тормозам. Меня так тряхнуло, что телефон вылетел из рук и, стукнувшись о панель, соскользнул под ноги.
Иными словами, мы встали как вкопанные посреди дороги. Улица была уже какая-то боковая, тихая.
— Наська!!! Ты чего?!
— Ни… Ни… — всхлипнула она, уткнувшись лбом в руль. — Ничего… Перестройка… Ааааа… Помешала… Ааааа… В Холодной войне, ёжкин кот… Ааааа…
Я выждал секунд пятнадцать. Потом робко спросил:
— Наська?.. Ты ведь смеёшься, да?..
— Нет, блин! Рыдаю! — Она повернула голову и ласково посмотрела на меня покрасневшими от смеха глазами. — Ты «Твайлайт Страгл» знаешь, Константин Зарубин?
Глаза, подумал я не к месту. Глаза у неё вроде те же, что раньше.
— Что? — не понял я.
— We shall bear the burden of a long twilight struggle! — пафосно произнесла Нася, подражая британскому голосу навигатора. — «Схватка в сумерках». Игра такая настольная. Никогда не слышал? Сашка не рассказывал?
Я честно помотал головой.
— Понятно. — Нася оторвалась от руля и расправила мускулистые плечи. — Понятно всё с тобой, Константин Зарубин.
Схватка в сумерках
Twilight Struggle – настольная игра-стратегия для двух игроков. Мы с женой её потом купили в Стокгольме. Убивали в тысяча первый раз время в магазине фантастики и сопутствующих товаров в Старом городе, увидели стильную коробку на полке и не смогли пройти мимо.
Правда, так толком и не поиграли до сих пор. Два раза красиво раскладывали всё на столе, любовались фишками, правила вслух читали по очереди. Мы думали, настольная игра – это как в детстве: бросил кубик, прошёл на три клетки вперёд, слетел по стрелочке на двадцать клеток назад, пропустил ход, походил чужой фишкой. И так далее, пока одна половина играющих не ушла есть торт, а другая умерла от скуки или посралась из-за вечного вопроса, надо ли перебрасывать кубик, скатившийся с игрового поля на ковёр.
Но куда там. Оказалось, что у взрослых всё гораздо серьёзней. Мы с женой, пока разбирались в правилах, заработали себе по новому комплексу неполноценности. В интернете висит куча хвалебных рецензий на Twilight Struggle, и чуть ли не каждый рецензент поражается, как мало в этой игре правил и до чего же они простые. Мы только нервно хихикали, когда это читали. Потом штудировали на форумах многостраничные дебаты о расстановке фишек, смотрели обучающие видео и пытались представить, как же тогда выглядят игры с непростыми правилами. И что за сверхчеловеки в них играют.
Последнее предложение, впрочем, для красного словца. Со времени той поездки в Юрмалу я знаю как минимум двух сверлюдей: Александра Лунина и Юриса Клявиньша. Клявиньш, когда у него просветы в депрессии, даже в международных турнирах участвует по настольным стратегиям. На европейском чемпионате по Twilight Struggle однажды занял третье место.
Сашка тоже игры любил всегда. Шахматы, прежде всего. В соревнованиях не участвовал, но играть уламывал всех, включая Насю и меня. Нася, как я узнал в Юрмале, шахматы в детстве ненавидела. Соглашалась на партию, только если Сашка деньги ей свои отдавал карманные или домашку делал за неё втихаря от родителей. Видимо, оно того стоило: Нася и соображала хорошо, и продувать братцу не желала ни за что. С ней интересно было играть. Не то что со мной. Я вечно путался в правилах, вечно делал ошибки дурацкие. А главное, мне было параллельно, что я проигрываю. С поражением я смирялся ещё до первого хода. Но зато денег не просил. А домашку, как отмечалось выше, мы в любом случае делали вместе.
Сашка и в математику, пожалуй, пошёл из-за шахмат. Помните, я в самом начале рассказывал, как рядом с нашей старой квартирой закрылась библиотека и родители принесли мне оттуда «Дом скитальцев» Мирера? Они тогда же приволокли целый рюкзак научно-популярных книжек 60-70-х годов. Почти во всех были смешные иллюстрации, населённые карикатурными человечками. Вы, наверное, знаете такие иллюстрации: везде носы картошкой, разинутые рты-овалы, развесистые усы, глаза как лягушачьи икринки. Всё чёрно-белое, штриховое.
Среди тех шедевров советского научпопа была «Комбинаторика» Наума Яковлевича Виленкина. Я её сразу подарил Сашке. То есть нет, забудьте. Не сразу. Жмотился недели две. Потом здравый смысл и дружба пересилили жадность. В «Комбинаторике» на каждой странице формулы и уравнения. Я, во-первых, никогда бы через них не продрался самостоятельно. А во-вторых, там была глава «Комбинаторика на шахматной доске».
Родись мы лет на пятнадцать позже, я бы сказал, что эта глава вынесла Сашке мозг. А так не знаю, какое выражение употребить. Произвела неизгладимое впечатление? Мы тогда только перешли в шестой класс, и Сашка ещё не догадывался, что бывает такое счастье. Два в одном! Шахматы и математика! Да ещё такая красивая математика. У Виленкина в главе про шахматы, например, есть раздел под заголовком «Блуждания по бесконечной плоскости». Это же готовое название для раннего альбома «Аквариума»; жаль, что Гребенщиков не воспользовался. Начало этой подглавки даже меня завораживало, а Сашка вообще шпарил весь текст наизусть, включая формулы:
— Изучим теперь случай, когда ладья перемещается в любом направлении! по бесконечной доске! Решим следу-ю-щу-ю задачу! Шахматная ладья находится в начале на поле О – в скобочках координаты ноль-ноль – бесконечной во всех направлениях шахматной доски! Сколькими способами может она попасть на поле А, координаты пэ ку, сделав эн ходов? Считаем, что ладья за один ход перемещается на соседнее поле! В силу соображений симметрии достаточно рассмотреть…
В общем, кончилось всё это в Мюнстере, диссертацией по комбинаторике. Ну, и в Риге тоже это кончилось – научным руководством над аспирантом Юрисом Клявиньшем.
У Клявиньша поначалу была другая тема и другой главный научрук – пожилой профессор в отставке, многолетнее светило Латвийского университета. Он опекал Клявиньша всего несколько месяцев. Потом у профессора вышел из ремиссии рак, а повторная терапия не помогла. Хоронили его с почестями. Даже президент Латвии говорил речь.
Сашку примерно в то же время угораздило приехать в Ригу на конференцию. На приветственном фуршете его напоили, охмурили и уговорили взяться за Клявиньша. Никто при этом не обмолвился, что у того депрессивное расстройство. И тем более никто не объяснил, что обострение или смягчение этого расстройства мало зависит от внешних обстоятельств.
На следующий день, в ходе ознакомительной встречи со своим нечаянным аспирантом, Сашка натурально перепугался. При этом Клявиньш был в относительно рабочей форме: и до университета сам доехал, и на вопросы, связанные с математикой, отвечал пространно. Как позднее объяснила его мама, смерть научрука стала для Юриса если не праздником, то, во всяком случае, облегчением – престарелое светило туго соображало и много брюзжало, и аспирантов на растерзание ему давали для того, чтобы оно не впало в пенсионную хандру от чувства собственной ненужности.
Но Сашка, человек со стороны, не разглядел у Клявиньша никакого облегчения. Клявиньш, представший ему, был в трауре и шоке. Вопросы по теме, оставшейся в наследство от профессора, отдавались в его глазах болью утраты и скорбной апатией. Короче говоря, Сашка взял в голову, что осиротевшего аспиранта надо взбодрить и отвлечь. Вышибить клин клином. Он решил спросить у Клявиньша, какой проблемой тот занялся бы в идеальном мире, где царит бескрайняя академическая вольница, где гранты отстёгивают на свободный творческий поиск, где выбор темы для диссертации – вопрос вдохновения и страсти, а не компетенции научрука и воли тараканов в его голове.
Правда, про идеальный мир и его кардинальные расхождения с реальностью Сашка ничего не сказал. Только подумал (он постоянно об этом думает). А вслух спросил что-то беззубое. Что-нибудь вроде: «А в целом, какой вас вопрос больше всего занимает, Юрис? Что вот лично вас заводит больше всего?»
И Клявиньш честно признался, какой вопрос его заводит: «Если Twilight Struggle сделать комбинаторной игрой, кто побеждает на последнем ходе?»
Сашка сто раз объяснял мне, чем комбинаторные игры отличаются от некомбинаторных. Ещё в школе объяснял. Но в моей голове такие тонкости двадцать лет не держатся. В то августовское утро в Юрмале Насе пришлось просвещать меня с нуля:
— Комбинаторная – это – ну как тебе разжевать… — сказала она, паркуясь на гостевой стоянке у высокого белого забора, окружавшего «Янтарную обитель». — Если чисто комбинаторная игра – это и не игра, в общем-то. В бытовом смысле слова. Это занудство для математиков такое. Нужно, чтобы два игрока. Ходят строго по очереди, и никакой информации скрытой. Никакого элемента случайности – никаких игральных костей там, никаких перетасованных карт. Все условия заданы от начала до конца. В комбинаторной игре потенциально всё просчитывается насквозь. И один игрок обязательно выигрывает – ничьи не может быть. Если обычные игры брать… — Нася заглушила двигатель и отстегнулась. — Ну, го – очень комбинаторная игра. Бывает в го ничья?
Я нерешительно пожал плечами. Расписываться в невежестве, даже самом простительном, в присутствии этой суровой Наси было боязно.
— …Не имею понятия.
— Ну, не суть важно, — великодушно признала Нася. — Шашки, шахматы, крестики-нолики – эти забавы тоже очень комбинаторные. В любой момент игры все будущие ходы так или иначе вытекают из предыдущих. По этому критерию, «Твайлайт страгл» – в нормальном, заводском варианте – она не вписывается в чистую комбинаторику. В «Твайлайт страгле» карточки из колоды тянут наудачу. Кубик кидают. Как сказал бы твой Лобачевский, — Нася махнула рукой в сторону белого забора, — доля стохастической неопределённости высока…
Она объясняла ещё минуты две. Потом из-за сосен, отделявших стоянку от дороги, вылетел красный ниссан и, почти не сбавляя скорости, наискось вписался в парковочное место справа от нас. В ниссане приехали новые насущные вопросы, и нам стало не до комбинаторики. Только теперь, после разговоров с Сашкой и тщетных попыток лично поиграть в Twilight Struggle, я примерно понимаю, в чём была загвоздка с диссертацией Клявиньша.
Сюжет игры Twilight Struggle в общих чертах повторяет историю Холодной войны с 1945 по 1989 год. Игроков двое: СССР и США. Они борются за влияние над третьими странами. Игровое поле – карта мира. Выиграть можно по-разному. Можно довести противника до атомной войны или захватить в нужный момент всю Европу. Можно набрать двадцать Победных Очков. Ещё бывает победа по очкам в конце десятого раунда – тогда просто подсчитывают, кто подгрёб под себя больше стран. Если по странам выходит паритет, объявляется ничья.
На ход игры в каждом раунде влияют два случайных фактора: кто как бросает кубик во время Операций и кому какие карточки достались из колоды. Карточек чуть больше сотни. Каждая объявляет определённое историческое событие или явление: Корейскую войну, Карибский кризис, сбитый У-2, начало советских закупок зерна, Иранскую революцию, «Солидарность», Glasnost и так далее. Колода делится на три периода (ранний, средний, поздний), но внутри периодов никакой чёткой хронологии нет. Чернобыль может запросто случиться до Горбачёва. Стычка с китайцами на Даманском – до хрущёвского ботинка в ООН. Даже в битве за космос (у неё отдельная дорожка в верхнем углу поля) прошлое альтернативно и туманно. Первый спутник могут запустить американцы. На Луну может высадиться Советский Союз.
Чтобы превратить Twilight Struggle в комбинаторное занудство, Клявиньш упразднил кубик и случайное распределение карт. В его модели все события разыгрываются в строгом соответствии с исторической хронологией. Действия сторон в каждом конкретном раунде не могут выходить за рамки исторически возможного. СССР не способен устроить переворот в Австралии; Штатам не светит победа на Кубе; нейтральным странам вроде Индии положено оставаться нейтральными. В космос первым железно летит Гагарин.
Что самое удивительное, в игре после такой кастрации осталась вариативность. Как мне Сашка объяснил, в настоящей Холодной войне столько всего происходило в любой заданный момент, что у обоих игроков почти на каждом ходу есть оперативный простор. Там, где исторический Кремль или Белый дом делал тысячу дел сразу, игроку достаточно выбрать одно (и, соответственно, не выбрать все остальные). Клявиньш окрестил такие дела «допустимыми операциями». Даже в куцых рамках, заданных сотней карточек и упрощённой версией мира, группа допустимых операций на иных этапах игры включает десятки различных действий.
Вот почему Клявиньш хотел знать, кто побеждает на последнем ходу комбинаторной «Схватки в сумерках». Получив благословение Александра Лунина, научного достояния Словении, он за два года математических усилий, перемежаемых эпизодами депрессии, доказал две вещи. Во-первых, ничья в Twilight Struggle с такими правилами невозможна. Во-вторых, подборка событий на карточках вывихнута в пользу одного из игроков. Вкупе с конфигурацией игрового поля она даёт фору СССР, который, по расчётам Клявиньша, побеждает в 69 процентах партий.
Оба доказательства, по словам Сашки, были «не придерёшься». «Всё стройно, ровненько». «На диссертацию, конечно, не тянет, но на добротную статейку – в самый раз». Особенно Сашку порадовали некие «свежие рекуррентные соотношения», которые Клявиньш вывел специально для второго доказательства. Соотношения эти «замечательны тем, что их можно распространить на весь класс задач» какого-то вида, а в перспективе даже использовать для «оценки степени вариативности исторических моделей, построенных в виде каузальной цепочки небольшого набора ключевых событий».
«Хотя это полная крамола уже, — написал мне Сашка через месяц после Юрмалы. — Ворошить тенденциозные исторические россказни костлявыми математическими лапами – это сразу расстрел со всех сторон. Это ещё хуже, чем переделывать азартные игры в комбинаторные. Хуже, чем рассылать по матжурналам статьи, в которых половина текста состоит из хроники Холодной войны».
С Клявиньшем, кстати, эту крамольную перспективу Сашка впервые обсудил ночью накануне своего «дебоша». До того момента он, по собственному признанию, «боялся подкидывать Юрису лишнюю некошерную идею». Не хотел «вколачивать ещё один толстый гвоздь в крышку его академического гроба». Сашка и без того целый год безуспешно пытался пристроить работу своего подопечного в приличный журнал. Собрал семь отказов и двенадцать рецензий, из которых показал Клявиньшу три – «равнодушно-нейтрального содержания».
«Остальные девять, — написал мне Сашка, — я и сам не мог перечитывать. Как в интернетах раньше говаривали: аффтар выпей йаду, убейся апстену и ступай на хер из математики. Только по-английски всё изложено, без мата. И орфография спелчеком выправлена».
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 