Трифоновщина

Последние года полтора я много читал Ю. Трифонова и постил на эту тему в разных местах.

«Дом на набережной» и соседи по полке

Прочитанные книги выстраиваются в голове по своим полкам, и переставить их там с места на место невозможно. Если и переставятся, то сами – неизвестно когда.

Я сегодня утром прочитал наконец (бросайтесь камнями и помидорами) «Дом на набережной» Трифонова (зачитывая вслух самому себе отдельные абзацы и морально готовясь к тому, что в течение какого-то времени – нескольких дней или даже недель – любая другая проза на русском языке будет казаться анемичной и жиденькой; можно окрестить это «эффектом Трифонова»). И в голове моей «Дом на набережной», пометавшись среди советской беллетристики, пристроился к мемуарам историка Арона Гуревича, написавшего «Категории средневековой культуры», и к «Страстям по тезисам о предмете философии» – сборнику исторических документов о том, как на философском факультете МГУ в середине 50-х клеймили и прорабатывали Э. Ильенкова и В. Коровикова.

Обе книжки лучше всего описать словом «объеденье». Из всей нехуд. лит-ры, прочитанной мною за 2017 год, они однозначно в первой двадцатке, если не в десятке.

Гуревич, историк западного Средневековья, начинал свою академическую карьеру как раз в то же время, что и трифоновский Вадик Батон из «Дома на набережной». Ильенков и Коровиков написали свои крамольные тезисы о предмете философии чуть позже, в 1954, уже после смерти Сталина. Но стенограммы заседаний учёных советов и партбюро из «Страстей по тезисам…» можно спокойно включать приложением-предисловием в будущие издания «Дома на набережной». Как говорится, для создания аромата эпохи. Потому что в середине 50-х на философском факультете МГУ говорилось такое:

«Куда нас зовут тезисы товарищей Коровикова и Ильенкова. Я хочу этот момент ещё раз подчеркнуть. Тезисы товарищей Коровикова и Ильенкова тянут нас в область мышления».

«[Коровиков] пытался проповедовать не то, что положено в Советском Союзе».

«Братские коммунистические и рабочие партии зарубежных стран доверили нам своих лучших сынов. А мы что делаем? Мы допустили, чтобы у нас два преподавателя под флагом «творческого марксизма» вносили путаницу в умы наших студентов, в частности в умы доверенных нам зарубежных товарищей!»

«Разве вопрос о предмете философии – это дискуссионный вопрос? Это дискуссионный вопрос для врагов нашей партии».

Самое смешное, оно же самое трагичное, в том, что тот же Эвальд Ильенков (он, кстати, потом занимался воспитанием слепоглухонемых детей и писал об этом очень интересно) был марксистом до мозга костей. Страшный и ужасный проступок его заключался не в отказе от Маркса и даже не в какой-то конкретной мысли, а в желании мыслить как таковом. Составители «Страстей по тезисам» молодцы: им удалось показать это не прямым текстом, а подборкой документального материала, напоминающей исторический детектив.

У историка Гуревича в воспоминаниях тоже море всего интересного – с тем же ароматом эпохи.

Например, о привычке к несвободе и вынужденной социальной инфантильности:

«Занимаясь своим делом, я чувствовал себя и в 60-е и в особенности в 70-80-е годы, говоря откровенно, совсем неплохо. Мы знали, что в общественной жизни нельзя принимать никакого участия, потому что это негигиенично и ни к чему хорошему не приведёт. Не нужно думать о том, доведётся ли тебе когда-нибудь съездить на Запад и встретиться с коллегами, работы которых тебе интересны, познакомиться там с библиотеками, которыми ты не пользуешься, довольствуясь весьма ограниченными запасами наших даже больших книгохранилищ. Надо принимать то, что есть, за данность и в пределах этой данности упорно работать».

Это, кстати, тоже перекликается – даже не с «Домом на набережной», а уже с самим Трифоновым, который писал гениальную советскую прозу – иногда на самой грани непечатного, но никогда за гранью. С недоговорками, полунамёками, подмигиваньем – со всей этой азбукой Морзе Хорошего Советского Писателя, которую ещё худо-бедно понимает читающая публика моего поколения, но ещё через поколение не будет понимать никто, кроме профессиональных историков.

О том, как интересно не дочитывать современную русскую литературу

На выходных запойно прочитал «Время и место» Трифонова. Это, наверное, лучший роман о системных советских писателях, написанный системным советским писателем. Во всяком случае, мне не представить, как может быть и лучше, и при этом по-советски. (Пусть и на самом, как тогда говорили, «левом фланге» советской лит-ры. Какая ж горькая и точная ирония в том, что советские либералы считались «левыми».)

Пока читал, думал много о чём. В частности, о современной русской литературе.

Но сначала наблюдение: чем дольше живёшь, тем меньше хочется прилюдно ругать произведения искусства за собственно искусство, т. е. за художественную сторону дела, а не за какой-нибудь гнусный идеологический посыл, сервильность и т. п. После того, как человеку стукнуло 30, заливистые посты в стиле «Это ненастоящая литература!» или «Это бездарное кино!» – признак если не глупости, то, по крайней мере, неумения расставлять приоритеты в публичном дискурсе.

(NB. Допустимым исключением является публичное поношение кинокартин Германа-младшего. Да и то совсем не потому, что они сильно хуже любого другого вторичного артхауса. Они не хуже. Просто Герман-младший как никто другой в Российской Федерации олицетворяет нехорошее социальное явление под названием «киносынок».)

Есть, конечно, какие-то минимальные требования к технике письменной речи и к внутренней логике текста в беллетристике. Есть миллион базовых требований к нормальному кинопроизводству. Но о тех книго- и кинопродуктах, которые не отвечают этим требованиям, речь не идёт. Это другой разговор.

Литература (сузим фокус) никому ничего не должна, и меньше всего она обязана нравиться всем, и особенно лично мне. Иначе говоря, моя хроническая неспособность дочитывать до конца современную русскую прозу мало что говорит о современной русской прозе и много чего говорит обо мне, в т. ч. нелестного.

Но главное не это. Главное, что начинать и бросать книги – тоже чтение, причём интересное. Вот бросил я, скажем, «Петровых в гриппе и вокруг него» в районе сотой страницы. Грубо говоря, мне не интересно, когда скрещивают условного «Альтиста Данилова» (тоже навеки недочитанного) и безусловную «Москву-Петушки» на материале нынешней РФ. Шутки юмора в «Петровых…» мне кажутся несмешными, магический реализм – натужным, монологи героев – свирепо затянутыми, и т. д. Но зато очень интересно, что эта книжка, как сказал бы  Шамиль Хайров, резонирует с кучей читающего народа в той самой нынешней РФ. Им читать «Петровых…» до конца не западло. Значит, есть какой-то слой, которого я там не считываю. Или запрос на «Москву-Петушки» и «Альтиста Данилова» вечен. Или не знаю что. Но интересно.

Причём здесь Трифонов?

Трифонов отчасти объясняет мне, почему интересно не-дочитывать прозу Дмитрия Быкова. Большинство книжек Быкова, которые я начал и бросил, – это – ну как сказать? Многостраничный крик талантливой души, мечтающей писать прозу Трифонова и быть Лучшим Позднесоветским Писателем? Так, наверное, да. И это ни в коем случае не критика. Кому не охота быть Лучшим Позднесоветским Писателем? Тем более, у Быкова это хорошо получается. И людям это нравится. И знать, что людям с Быковым это нравится, довольно интересно.

Роман «Утоление жажды»

«Утоление жажды» – это не «Дом на набережной», не «Обмен» и не «Другая жизнь». Иными словами, это не хрестоматийный «зрелый» Трифонов, но это Трифонов – с трёхмерными персонажами, с чередованием первого и третьего лица, с густыми, ритмичным абзацами, которые хочется немедленно перечитывать вслух. Надо только на эпоху настроиться (написано в 1959-62 гг.), а также на жанр (советский производственный роман) и на тему (строительство Каракумского канала в Туркменской ССР). Если держать всё это в уме, читается отлично, берёт за живое и т. д. А если держать в уме ещё и то, что постройка канала привела к аральской катастрофе, берёт прямо не знаю за что. За что-то ноющее, нагнетающее тихую вселенскую тоску.

Центральная коллизия романа – противостояние оттепельных новаторов (т. е. сторонников инициативы снизу и десталинизации) с консерваторами (читай «сталинистами») в вопросе о том, как надо и не надо копать канал через Каракумы. Но этим конфликтом сюжет, мягко говоря, не ограничивается. Одних любовных линий несколько штук (туркменская, пролетарская, интеллигентская, журналистская и т. д.), а производственные страсти подробно кипят не только в пустыне, но и в редакции ашхабадской газеты. Плюс любопытные мелкие приметы места и времени (вроде пива на завтрак и поездок за шмотками в Афганистан) – их очень много.

Но, повторюсь, лучше всего трифоновский язык. Он здесь, конечно, не совсем ровный, бывает разный градус плотности и безупречности – в отличие от «Обмена» или «Другой жизни», где всё одинаково точно и всё дрожит, как натянутая струна, от первой до последней страницы. Но идеальные трифоновские куски попадаются всё равно:

Из гостиницы я шёл в редакцию пешком, через весь город, и это медленное путешествие — мимо парка, откуда неслись крики детей и плыл густой, горьковатый запах вянущей листвы, мимо газетных киосков, возле каждого из которых я останавливался и с наслаждением копался в свежих газетах, покупал какую-нибудь приключенческую книжицу в издании Географгиза, которая в других городах нарасхват, а здесь спокойно лежит на лотке в тени карачага, и дальше, мимо городской филармонии, где расклеены афиши о гастролях сухумского джаза, мимо телеграфа, у стены которого стоят велосипеды, оставленные хозяевами, и на каменных ступенях сидят на корточках коричневолицые старики в серых рубахах, в чудовищно тёплых бараньих шапках, с библейским терпением ожидающие, когда им дадут междугородный разговор с колхозом, и ещё дальше налево, огибая базар, через шумящую, потную, толкающуюся сумками толпу, мимо открытых дверей магазинов, где жужжат вентиляторы, мимо павильонов, киосков, лотков, ларьков, где продаются носовые платки, бюстгальтеры, мыльницы, книги, сигареты, жареные семечки, горячие манты, продолговатые пирожные, украшенные кремом ядовитого розового цвета, — это путешествие сквозь знойный воздух, по теневым сторонам улиц доставляло мне удовольствие.

Или ещё:

Внезапно я чувствую смертельное беспокойство. Это так сильно и внезапно, что похоже на удар. Мне кажется, я куда-то опаздываю, уже опоздал. Я пошатнулся. Но голова работает ясно.
— Я выйду на воздух, — говорю я Саше.
— Иди.
Ощупью спускаюсь по тёмной лестнице. Сейчас темно, а когда я поднимался, горела лампочка. На дворе светлее потому, что звёзды. Но тоже темно. Очень темно. Я иду, протягивая вперёд руки. Иду вбок, налево, не знаю, почему именно налево, но иду уверенно, пока не натыкаюсь на что-то похожее на скамейку. Да, скамейка. Я сажусь.
Я сижу долго, наслаждаюсь одиночеством. Беспокойство утихло, ушло куда-то вглубь, спряталось. Эти приступы мне знакомы. Мне кажется, они происходят от времени. Обычно мы времени не чувствуем, оно протекает сквозь нас незаметно, но иногда оно зацепляется за что-то внутри нас, и на миг становится страшно: похоже на приближение смерти. Но потом это проходит, как приступ астмы.

 

«Вера и Зойка»

Для блога «А бабы здесь тихие: Тестом Бехдель по нашему кино«

Короткометражка по одноимённому рассказу Юрия Трифонова. Дипломная работа Александра Наговицына (мастерская Н. Михалкова). В ролях: Любовь Иванская, Татьяна Захарова, Любовь Виролайнен.

Посмотреть можно здесь.

Рассказ Трифонова «Вера и Зойка» заслуживает, конечно, не дипломной работы длиной в 17 минут, а полноценной экранизации часа на полтора (уговорите кто-нибудь Авдотью Смирнову). Это, во-первых, один из лучших советских текстов о классовой природе «бесклассового» советского общества. Во-вторых, это наглядный матерал для занятий по интерсекциональному феминизму.

Сюжет лучше не придумаешь: Вера, работающая на выдаче в прачечной, и Зойка, школьная уборщица, помогают (за двадцатку на двоих) Лиде Александровне, жене научного сотрудника, навести порядок на даче. Муж Лиды Алексанны «человек добрый, но бесхозяйственный и больше всего на свете» любит «тишину и покой», и поэтому она старается «все работы по дому делать в его отсутствие». От сына Лиды Алексанны, первокурсника Кирилла, никакой помощи, естественно, тоже никто не ждёт, от него требуется всего лишь приехать на следующий день, подвезти деньги за уборку, но даже на это его не хватает (у него «масса дел»), и кончается всё тем, что Вера — а впрочем, читайте рассказ.

Короткометражка Наговицина представляет собой торопливый, отрывочный пересказ Трифонова близко к тексту. Очень жаль. Правда, кастинг хорош. И Захарова с Иванской в роли советского рабочего класса женского пола, и Виролайнен в образе типовой интеллигентки. И что снять успели на натуре, прямо в СССР, с белым окошечком прачечной и другими мелочами, которые теперь уже приходится восстанавливать по научным монографиям, — это, само собой, тоже плюс.

Но всё равно. Советское кино, даже самое реалистичное, очень редко тыкало зрителя мордой в пахучую советскую повседневность, где, как у меня в детстве, (цитирую Трифонова) «четверо на двенадцати метрах», где «в продовольственном воблу выбрасывали или гречку», где «стройка ушла из этих мест, сметы закрылись», и жителям нерасселённых деревянных бараков «пришлось мириться со своей участью». Где Вера «положила на колени свою круглую старомодную сумку, подарок артистки», которой она однажды убирала квартиру, — сумку «когда-то красивого тёмно-зелёного цвета, а сейчас сильно потёртую, с расшатанным замком». Где «[н]а скамейке перед входной дверью сидела, как всегда, баба Люба — Зойкина бабушка, старуха лет под девяносто, в чёрном платке до глаз», которую Вера жалела, «но не любила стоять с ней и разговаривать», потому что Вере казалось, «что от бабы Любы пахнет как-то нехорошо, могильно».

Вот это всё надо как-то вынуть из трифоновского рассказа и нормально показать кинематографическими средствами. И то, что прачка Вера из барака и Лида Алексанна из квартиры с зеркалами, каждая по-своему, в своей социальной нише, тратят значительную часть жизни на бесплатное обслуживание и ублажение мужиков, — это тоже надо показать, а не просто зачитать из рассказа (мужским) голосом за кадром:

— Вера и Зойка слушали молча… Жизнь, о которой рассказывала Лидия Александровна, была так не похожа на их собственную, но чем-то странно напоминала её.