Приложение к статье «Матери русской литературы«.
Все тексты этого списка есть в интернете. То, что в интернете найти трудно, – например, прозу Надежды Сусловой, первой российской женщины-врача (она в 1860-е печаталась в «Современнике») – я по-прежнему ищу. Если у кого-нибудь есть старое издание, пожалуйста, оцифруйте, поделитесь.
Следуя хронологии, начну с «Записок» Екатерины Дашковой (1743-1810). Княгиня Дашкова была соратницей Екатерины Второй и первой в истории женщиной, возглавившей академию наук. «Записки» она написала под конец жизни, в самом начале XIX века, – по-французски (Mon Histoire). Как я уже распространялся когда-то, «русскому миру» не стоит забывать, что важная часть его литературного наследия написана не по-русски.
Цитата:
«На третий день после моего назначения, в воскресенье, посетили меня профессора, инспектора и другие чиновники академии… Весь этот вечер я провела в занятиях, перечитав некоторые из представленных рапортов с величайшим желанием выбраться на свет из сплетений этого непроходимого лабиринта. Я наперед знала, что всякий мой шаг будет предметом критики, которая не простит мне ни одной, даже самой ничтожной ошибки».
***
Если княгиня Дашкова обладала яркой индивидуальностью, то Надежда Дурова (1783-1866), воевавшая с Наполеоном под видом мужчины по фамилии Александров, обладала индивидуальностью в квадрате. Первые фрагменты её воспоминаний успел напечатать и расхвалить ещё Пушкин. Возможно, отчасти поэтому «Кавалерист-девица» – единственное произведение в этом списке, которое всегда регулярно переиздавалось.
У Дуровой отличный слог и хорошее чувство сюжета – её беллетризованное «я», мечтающее о свободе, бежит в армию прямо из-под родительского крова, а не от мужа, как это сделала сама Дурова. Помимо трансгендерного бильдунгсромана, уникального для русской классики, «Кавалерист-девица» содержит ценнейшее описание наполеоновских войн. За десятки лет до «Войны и мира» Дурова наглядно объясняет, что война состоит не столько из героизма на поле брани, сколько из хаоса, из поисков фуража, из блужданий по незнакомой местности и ухода за лошадьми. Добавьте сюда сцены офицерской жизни с эффектом остранения: Дурова видит картёжно-алкогольный быт офицеров-мужчин глазами человека, получившего женское воспитание.
Кроме всего прочего, Дурова – чуть ли не единственный русский литератор первой половины XIX века, у которого женщины имеют головы, лица и ноги. У остальных (включая других писательниц) женщины вечно снабжены «головками», «личиками» и «ножками».
Цитата (чувства героини после побега из дома):
«Вам, молодые мои сверстницы, вам одним понятно моё восхищение ! Одни только вы можете знать цену моего счастия!.. Я прыгаю от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слов: ты девка, сиди. Тебе неприлично ходить одной прогуливаться!»
***
О том, что Дашкова и Дурова – исключения, а судьба большинства дворянок не выходила за рамки семьи и салона, нам напомнит Каролина Павлова (1807-1893) и её повесть «Двойная жизнь» (1848). Павлова приобрела известность как поэтесса (её ранние стихи, написанные по-немецки, хвалил Гёте), и «Двойная жизнь» написана одновременно стихами и прозой.
Сюжет простой, но сила повести в том, что рассказан он тремя параллельными линиями. В одной линии юная дворянка Цецилия влюбляется в небогатого Дмитрия. Она испытывает высокие поэтические чувства, доселе ей неведомые, и выходит замуж. В другой линии орудует светская дама Наталья Афанасьевна. Она втайне подстраивает влюблённость и брак Цецилии, чтобы та не перехватила другого, богатого жениха у дочери самой Натальи Афанасьевны. Ну, а в третьей линии плывёт по течению жених Дмитрий – пошлый болван, любовь которого к Цецилии явно выветрится через неделю после свадьбы.
«Двойная жизнь» – из тех книг, в которых надо обводить карандашом целые абзацы, чтобы потом зачитывать родным и близким. Там вдоволь и пафоса, и сухой иронии, и откровенных издёвок над «высшим светом».
Цитата:
«- … я очень люблю народный элемент.
— За исключением народных нагольных тулупов, — заметил он.
— Да, разумеется; но есть в самом деле мужики прекрасные, их можно видеть с удовольствием, только, конечно, не у себя в гостях».
***
Готовиться к свадьбе вместе с наивной дворянкой Цецилией мучительно, но идти под венец за компанию с Лёленькой, дочерью мелкого чиновника из повести Надежды Хвощинской «Пансионерка» (1860), положительно невыносимо.
В «Пансионерке» история такая. Некоего Веретицына ссылают в провинцию за вольнодумство. Изнывая от скуки, он однажды заводит беседу через забор с пятнадцатилетней дочкой соседей, Лёленькой. Та ходит по саду и зубрит бессмысленные уроки. Веретицын скорбно насмехается над её прилежанием. Лёленька, впечатлившись, бросает зубрить и проваливает экзамены в пансионе. Родители, желая поскорей от неё избавиться, сватают её за молодую канцелярскую крысу. И вот сидит Лёленька у забора, влюблённая в Веритицына, которому нет до неё дела, и шьёт себе приданое, не зная, что шьёт приданое, – ей никто не удосужился сказать, что она выходит замуж.
Это не спойлер – это, как говорится, читать надо. Хвощинская (1822-1889) прекрасная рассказчица. И второстепенные персонажи у неё живые, и бытовые сцены в Лёленькиной семье пробирают до мурашек. И перспектива плавает туда-сюда, показывая мир то глазами Веретицына, то глазами Лёленьки.
К тому же, шитьём приданого дело не заканчивается. В прозе Павловой и Ган единственным спасением мыслящей женщины был Бог и загробный мир, но Хвощинская – писательница нового поколения; у неё есть и другие варианты. В том числе прогрессивный хэппи-энд на берегах Невы.
Цитата:
«Я поклялась, что не дам больше никому власти над собою, что не буду служить этому варварскому старому закону ни примером, ни словом… Напротив, я говорю всем: делайте как я, освобождайтесь все, у кого есть руки и твердая воля! Живите одни – вот жизнь: работа, знание и свобода…»
***
В «Нигилистке» (1884) Софьи Ковалевской фабула немного похожая – ссыльный профессор из Петербурга заражает прогрессивными идеями Веру, дочку провинциального помещика. Но профессор, во-первых, благородный, а во-вторых, сменилось ещё одно поколение, и ключевой выбор Веры теперь не между семьёй и свободой, а между свободой и немедленным самопожертвованием на алтаре революции.
Триаду «свобода, работа, знание» олицетворяет рассказчица – женщина-математик, только что вернувшаяся в Петербург из Европы. Она посылает Веру на высшие женские курсы и подтрунивает над её революционным пылом, но явно ей сочувствует. Хорошо читать «Нигилистку» в комплекте с «Воспоминаниями детства», где Ковалевская рассказывает о своей старшей сестре Анне – революционерке самой настоящей. Анна в юности печаталась в журналах втайне от отца, а впоследствии участвовала в Парижской коммуне. За ней одно время ухаживал Достоевский, но они не сошлись убеждениями. Достоевскому требовалась стенографистка, а не подруга жизни.
Цитата из «Нигилистки» (разговор помещиков в день отмены крепостного права):
«- Mon Dieu! mon Dieu! que l’avenir est terrible, — нервно шепчет мама.
— Полноте вздор болтать! Русский мужик не якобинец. — Папа говорит спокойно, ободряюще, но видно, что тон этот напускной, что он сам далеко не спокоен.
— Ах нет, Michel, мужик наш зверь, мужик наш хуже французского!»
Цитата из «Воспоминаний детства»:
«— Что ты наделала! Все открыто! Папа прочел письмо Достоевского к тебе и чуть не умер на месте со стыда и отчаяния,— сказала бедная мама, с трудом сдерживая слезы…
Пока все не разъехались, отец никого не пускал к себе на глаза и сидел, запершись у себя в кабинете. В антрактах между танцами мать и сестра убегали из залы и прислушивались у его дверей, но войти не смели, а возвращались к гостям, терзаясь мыслью: что с ним теперь? не худо ли ему?
Когда все в доме утихло, он потребовал Анюту к себе и чего-чего только не наговорил ей! Одна его фраза особенно врезалась ей в памяти:
— От девушки, которая способна тайком от отца и матери вступить в переписку с незнакомым мужчиной и получать с него деньги, можно всего ожидать! Теперь ты продаешь твои повести, а придет, пожалуй, время — и себя будешь продавать!»
***
Под вопрос «Свобода или служение народу?» можно было бы подогнать и знаменитые дневники Марии Башкирцевой (1858-1884) и Елизаветы Дьяконовой (1874-1902). В конце концов, их противопоставляли ещё сто лет назад. Мол, Башкирцева позёрка, эгоистка, избалованная барышня, укатила в Париж за славой, с Мопассаном переписывалась и вообще дневник свой кропала по-французски. А вот Дьяконова – скромная девушка, дочь купца, болела душой за народ, французский знала не очень, и в Париж отправилась, чтоб изучать юриспруденцию на благо России.
Башкирцева – девушка с палитрой.
Но, сказать по правде, мне из двадцать первого века не разглядеть в дневниках Башкирцевой и Дьяконовой никакой особой антитезы. Я вижу два увлекательных текста, написанных умными женщинами, которым всё было интересно и которые не сомневались ни в своём праве на интересы, ни в своём праве на большие амбиции. Одна хотела стать великой художницей, другая – спасать русский народ; обе писали статьи о женском вопросе – по-французски и по-русски соответственно. Дневники и публицистика обеих – отличная литературная кода для XIX века.
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 
Добавить комментарий