Дорогой Антон Павлович

Дорогой Антон Павлович,

если бы детские сказки человечества были реальностью и Ваша нетленная душа благостно бы взирала из горних пределов на все посюсторонние безобразия, я бы приготовил кучу денег и записался на приём к медиуму, чтобы телеграфировать Вам следующее:

Дорогой Антон Павлович,

последние года четыре мне было трудно читать так называемую художественную литературу. Романы, рассказы и внежанровые псевдопотоки сознания, даже свежеизданные и хорошо пахнувшие, закрывались в моих руках как-то сами собой, едва открывшись. От затянувшейся чреды разочарований я начал пошло терять всякую веру в силу художественного текста. Литераторы стали раздражать меня. Попроси меня кто-нибудь вложить мои чувства в дешёвый образ, я бы сказал, что хочу выстроить всех этих авторов на плацу и, как бы растерянно прохаживаясь вдоль нестройной шеренги, восклицать:

— Милейшие дамы и милостивые государи! В самом деле! В конце-то концов! Ведь не свидетельские показания пишите и не посты в ЖЖ! Имена ваши не Владислав Шпильман и даже не Синтия Леннон, вы не были биты основателем «Битлз» и не играли Шопена в дымящейся Варшаве, коченея от голода! Ценность вашей писанины зависит исключительно от того, как она написана! Извольте иметь композицию, фантазию, редкую наблюдательность, тонкое языковое чутьё и – как его – имманентное чувство юмора! Не говорю уже о чувстве меры – его извольте прежде всего! Потрудитесь не быть женоненавистниками и расистами! А также мужененавистницами и расистками! И, умоляю вас, не проповедуйте мне ничего топорным прямым текстом!

И так далее. Иными словами, я бы расхаживал и требовал от них того, что всё явственней казалось мне недостижимым идеалом, выдумкой излишне экзальтированных литературных обозревателей.

Антон Павлович! Отчаявшись, я почти уже махнул рукой на беллетристику и целиком переключился на специальную и научно-популярную литературу. Более того: когда я, открывая от удовольствия рот, перечитывал лучшие страницы годами любимых книг, меня разъедали подозрения. А не полюбил я эти книги единственно в силу юношеской всеядности? Снобизм нашёптывал мне, что с «Властелином колец» и «Над пропастью во ржи» так оно, несомненно, и вышло. Но тот же снобизм ни в какую не хотел навешивать такие объяснения на «Волшебную гору» и Гоголя. (И вообще ни одна из моих составляющих не желает списывать на неразборчивость любовь к Туве Янсон, Лему и книжке А. Мирера «Дом скитальцев».)

Не далее как минувшей весной я прочитал роман ещё живого итальянца Табукки «Перейра утверждает» и остался в щенячьем восторге. Несмотря на то, что тучный Перейра, по большей части, не утверждает ничего особенного: он без конца пьёт лимонад, вытирает пот со лба, выслушивает сомнительную теорию сознания и пересказывает содержание предыдущих страниц портрету покойной жены. Казалось бы, какое доказательство авторского мастерства ещё нужно? Но нет, моё недоверие к ценности худлитературы зашло так далеко, что я мигом убедил себя: единственная причина щенячьих восторгов – относительно низкая частота залезания в словарь при расшифровке итальянского языка.

А самое неприятное обстоятельство, Антон Павлович, заключалось в том, что я, как рядовой сочинитель прозаических текстов, начал терять почву под ногами и ориентир на горизонте. От меня стали ускользать вообще все необходимые предпосылки литературных поползновений. Во дни пафосных раздумий и алкогольного опьянения мне казалось, что я – сапожник, который не только ходит босиком, но и в принципе не понимает, на кой чёрт нужна обувь. Я совершенно серьёзно начал опасаться, что область моего мозга, отвечавшая за наслаждение изящной словесностью, либо заплыла жировой тканью, либо перековалась на чтение политических комментариев.

В качестве последнего отчаянного средства я взялся за «Братьев Карамазовых». Моим намерением было проверить, проймёт ли меня так же сильно, как тринадцать лет назад от «Игрока», «Идиота» и – в меньшей степени – от «Преступления и наказания». У Фёдора Михайловича, как Вы, конечно, знаете, была редчайшая наблюдательность, недюжинное чувство юмора и стиль, прочный, как крепостная стена; а сверх того – могучий драйв, то есть, прошу прощения, накал повествования. Однако, как оказалось, в «Братьях Карамазовых» Фёдор Михайлович изрядно придавил всё это эпохальным замыслом и грандиозными философскими тараканами – из той породы, какая непременно заводится в честной христианской голове, мучительно обмусоливающей, почему Бог бесконечно хорош, а мир – совершеннейший отстой, то есть, прошу прощения, переполнен гнусностью и гнилью. После того, как Фёдор Михайлович заставил Ивана рассказывать притчу о Великом Инквизиторе, столь же длинную, сколь и бессодержательную, я закрыл «Братьев Карамазовых» и захотел перечитать «Даму с собачкой».

Антон Павлович, мне стыдно, что я не вспомнил о Вас раньше. Может быть, виной тому «Вишнёвый сад», который в школе показался мне полуживым, бесцветным и каким-то фарфоровым. Я обязательно посмотрю его в театре, когда представится случай; вероятно, теперь моё мнение будет другим.

Пока же, отправляясь в деревню, я зашёл в магазин и купил сборник Ваших рассказов за 98 рублей. По нынешним временам мизерная сумма; Вас, как всякого классика, продают дёшево. Сборник составлен тематически: «О любви». В нём сошлись рассказы, которые я неизбежно читал ещё во времена всеядности, и рассказы, которые я не читал никогда. И те, и другие понравились мне одинаково безумно.

О, ёлы-палы, если бы только я смог однажды написать о продавцах-консультантах, менеджерах среднего звена, студентках Финэка, чиновниках Федеральной регистрационной службы, ментах, охранниках и таджиках, лихорадочно строящих детский сад в моём дворе, как Вы писали про своих земских врачей, приказчиков, гимназистов, дьячков, модисток и праздных дам, тлеющих от неуместных чувств за своими романами и роялями! Если бы переносить жизнь на страницу так же трезво, кратко и бережно! Если б так же безотказно чувствовать, как начать и где оборвать рассказ! На моём горизонте снова висит ориентир. Я бросил сомневаться в потенциале настоящего художественного слова. Мне ясно: если бы я сумел выжать из себя хоть один рассказ, который не стыдно прочесть после «Дамы с собачкой», «Ведьмы», «Полиньки», «Страха», «Ионыча» или хотя бы Вашей зарисовки про девочку, вернувшуюся из театра, можно было бы самодовольно почить на лаврах. Потому что целую книжку таких рассказов – не говоря уже о нескольких книжках – мне всё равно не написать никогда.

Не написать не только по причине неумения. Антон Павлович, после «О любви» я немедленно прочёл Вашу биографию, из которой сделал вывод, сокрушительный для себя и почти всех остальных: чтобы быть хоть немножко Чеховым, мало составлять слова в предложения, иметь дедов-крестьян, сторониться пафоса и не верить в божественное избавление. Надо, удирая от нужды, писать по рассказу в день. Надо работать земским врачом, обслуживая два десятка деревень. Необходимо открывать медицинские пункты и сельские школы, а заоодно и библиотеку в городе Таганроге. Не помешает добровольно поехать на каторжный Сахалин – «из Ярославля по Волге до Казани, затем по Каме до Перми, оттуда по железной дороге до Тюмени, а затем через всю Сибирь на тарантасе и по рекам» — и заняться там переписью максимально удалённого от чеховской интеллигенции населения. В последние годы жизни, уже болея туберкулёзом, можно продолжать принимать больных – бесплатно.

И вот тогда, может быть, как-то сам по себе напишется рассказ про пыльного, чахоточного литографиста Сашу и девицу Надю, которую он сбил с мещанского пути и заразил деятельной мечтой о просторной жизни, а сам тихо помер в Саратове, что уже не произвело на Надю, гостившую на своей затхлой малой родине, особого впечатления, ибо как раз пришло время возвращаться в манящий Петербург, и девица Надя собрала вещи «и, живая, весёлая, покинула город – как полагала, навсегда». Каковой рассказ, впрочем, уже написан – спасибо Вам, Антон Павлович. Остаётся искать современные эквиваленты Сахалина, отправлять в Петербург современных героинь и не плакаться в призрачную жилетку великого писателя, а пытаться сделать что-нибудь более удобоваримое из своей собственной совести и, соответственно, жизни.

На этом позвольте мне стыдливо завершить единственное письмо, которое я, напрочь позабыв о приличиях и чувстве собственного дутого достоинства, написал кому-либо как фанат, то есть восторженный поклонник. Простите за беспокойство и поверьте: я бы никогда не посягнул на крупицу Вашей вечности, если бы, подобно Вам, не знал, что нет никаких горних пределов и что единственное место, где Вы сейчас бессмертны – это плохо предсказуемая часть моего зыбкого сознания, которую принято называть «сердце».

Недолговечно, но искренне Ваш,

Костя

.

.