Примерно в 9:50, пропустив на места E и F молодую пару из Киева, я выключил телефон.
Сто минут спустя, около половины первого по рижскому времени, снова включил его.
Публичная развязка Сашкиной драмы уложилась в эту сотню минут. Он пришёл на матфак в 11:25, пока я жевал бутерброд в самолёте над Балтийским морем и ни о чём не подозревал.
Я даже не знал, что у Сашки Лунина была драма. Он писал мне из Юрмалы, но ни разу не заикнулся о Кире. Я потом специально перечитывал его сообщения. Ни одного намёка на Киру. Сплошная фантастика, политика, погода и вариации на тему «приезжай – вздрогнем!»
Вплоть до письма, отправленного в день моего прилёта. В 11:11. Четыре единицы. Вернее, пять, если вдобавок поделить 11 на 11. Он меня ещё в шестом классе доставал этим ребусом. «В каком времени суток пять единиц? А? Ну в каком?» Отлично помню, как он спрашивал и хихикал – по-своему, по-доброму. Он и сейчас так смеётся. Добрее всех.
Я включил телефон, пока ждал багажа. На табло уже горел Stockholm, но лента ещё не двигалась. Все мои попутчики выстроились вдоль неё вальяжной шеренгой.
Телефон выдал несколько трелей. Сообщение от мобильного оператора: Välkommen till Lettland! и т. д. Напоминалка с французскими глаголами. Семь писем в почтовом ящике, включая ссылку на танцующих медведей (от жены), четыре ненужных извещения (от социальных сетей) и очень странную исповедь от Alex Lunin.
Ни вступления, ни пояснений не было. Сашка часто так делает, когда сильно нервничает. Перескакивает с внутренней речи на внешнюю без предупреждения. Словно забывает, что у разных людей в голове разная информация.
«Понимаешь, — писал Сашка, — среди прочего сброда у меня в голове орудует сентиментальный подонок. Он каждый день представляет, что Кира умерла. Физически умерла. Утонула в море, попала под грузовик, ангину запустила. Мало ли что бывает.
Но нет, чёрта с два, — продолжал Сашка. — Она переживёт этот август, этот сентябрь, этот год бесконечный, и будет жить дальше, все пятнадцать тысяч своих крошечных «жизней». Или сколько ей ещё положено по статистике. И сентиментальный подонок не может ей этого простить. Само собой, удельный вес этого подонка во мне уменьшится со временем, то есть я хочу верить (какой-то другой, более парадной частью себя), что уменьшится. Но до полного бессилия он не съёжится никогда. На это просто не хватит оставшихся лет моей жизни.
Я, — настаивал Сашка, — не выгораживаю других обитателей своей головы. Я хочу припечатать их всех, без разбора, запоздало и не всегда заслуженно. Всех. Потому что они орудуют днём, когда есть иллюзия выбора, а сны по ночам вижу только я: бесцветная, дырявая, рваная связка. Посредник – безвольный, безголосый и затюканный. Призрак на побегушках у призраков. Понимаешь?»
Я, мягко говоря, не понимал. Отчётливо помню, как подумал, что Сашкин ящик хакнули и теперь шлют с него лютый спам из бескорыстной любви к искусству.
Там было ещё много текста, очень много, но в аэропорте я его не прочитал. Во-первых, дёрнулась и поползла багажная лента, а во-вторых, телефон в руке заверещал. Кто-то звонил мне с местного номера.
— О да! — воскликнул я, поедая глазами отверстие, из которого вываливались сумки. — Алло!
Я думал, это Сашка. Иначе бы ответил по-европейски. Назвал бы сразу своё имя. Но кто, если не Сашка, мог звонить мне с латвийского номера?
— Здравствуйте, — сказал чужой женский голос. — Это Константин?
— Да.
— Константин Зарубин?
Женщина произносила моё имя с чётким «о» в безударном слоге. Интонация была ровная, сухая.
— Совершенно верно.
— Извините, что мы вас беспокоим. Вы в Риге, да?
— … В аэропорте, — нехотя подтвердил я. — А с кем имею честь?
— Что? — не поняла женщина.
— С кем я разговариваю?
— Простите. Это из полиции вам звонят.
— Ого. Это по какому же поводу?
— У нас находится человек. Александр Лунин, гражданин Республики Словения. Он утверждает, что знаком с вами. Это правда?
Пока она говорила свои удивительные слова, на ленте показался мой тёмно-синий походный гроб на колёсиках.
— Правда.
— У вас сейчас есть время? Вы можете приехать к нам? В такси надо просто сказать: «Улица Алисес, полиция».
— Да, конечно… — Я нагнулся и стащил сумку на пол. Край сумки задел девушку, облачённую в форму юной шведской туристки: лосины и белый балахон. — Ой, förlåt!.. Извините, я не вам. Я подъеду! конечно! Какая улица, вы сказали?
— Улица Алисес. Кирпичное здание, вокруг него забор. Таксист должен знать.
— А-ли-сес… Я прямо – я щас же подъеду. Передайте ему – Александру передайте, что я подъеду!
— Хорошо, — сказала женщина. — Спасибо. До свидания.
Она повесила трубку прежде, чем я успел спросить, почему Александру Лунину не дали поговорить со мной самостоятельно.
Письмо
В такси я снова открыл Сашкино письмо.
«…Призрак на побегушках у призраков. Понимаешь?
Ещё у меня в голове есть Демагог, — объяснял Сашка. — Подленький ушлый демагогишка. Он убедил себя, что не требуется никакой ангины. Кира и так умирает каждую ночь. Из чего следует, что никакой “Киры” вообще не существует. “Кира” – фикция. Это мы все непрерывные, психологически последовательные, онтологически солидные, настоящие. А она – тело без начинки.
И знаешь, год назад я купился бы на это. Что там год – я бы и месяц назад купился на это. Я же, если подумать, всю сознательную жизнь был махровым дуалистом. Был – и в упор этого не видел.
Все мои представления о тождестве личности знаешь откуда росли? Из романа фантастического, который ты мне почитать дал на один вечер в пятом, кажется, классе. Я читал до двух ночи, потом ещё утром за завтраком и в автобусе. Как он назывался? Я бы нагуглил, если бы помнил хоть что-нибудь, кроме инопланетян и самого главного: пересадки сознания.
Там переносные такие инопланетяне с хитрыми коробочками, то есть внутри коробочек – в виде информационных кристаллов. Направишь коробочку кому-нибудь в голову, нажмёшь на кнопку – и в голову подселится инопланетянин. Кстати, вот ещё помню: у них имена были геометрические. Додекаэдр, икосаэдр и т. п.
Ты должен это помнить. Ты мне тогда наврал, что книгу в библиотеку надо сдать на следующий день. Но я у тебя её на полке видел в шкафу, в заднем ряду, много месяцев спустя».
На этом месте я прервал чтение, чтобы покраснеть, невольно прикрыть экран ладонью и покоситься на таксиста. Таксист был идеальный. Молча смотрел на дорогу, слушал своё латышское радио. Я для него существовал только в виде адреса и суммы на счётчике.
Книжка, которую вспоминал Сашка, называется «Дом скитальцев». Написал её Александр Мирер. Я читал её раз двадцать. Некоторые места до сих пор помню наизусть. Додекаэдров у Мирера нет – там геометрия попроще: Квадраты, Треугольники, Линии. И на коробочках для пересадки сознания там не кнопки, а ниточки, за которые надо дёргать.
Но это всё ерунда. Главное, что Сашке я действительно наврал. Книжка была библиотечная, с фиолетовым штампом на семнадцатой странице, но списанная. Родители принесли, когда библиотека закрывалась недалеко от нашей старой квартиры. (Я ещё напишу про эту библиотеку). Я страшно боялся за свой драгоценный «Дом скитальцев». Ну, и жадничал, конечно.
А Сашка, получается, раскрыл моё враньё и ничего не сказал. Знаете почему? Расстраивать меня не хотел, скорее всего. Он такой. И был таким уже в одиннадцать лет.
«Выходит, — читал я дальше, — что я всю жизнь понимал человека, как завещали инопланетяне в коробочках. Всегда исходил из того, что «сущность» человека – чистая информация. Прорва информации, в принципе отторжимой от носителя. Поэтому носитель не имеет значения. От перемены железа софт не меняется.
Демагог в моей голове продолжает в это верить. Или делать вид, что верит, потому что иначе его доводы разваливаются, и Кира возникает из обломков прямо в куцем чёрном платье, которое на ней было в день нашего знакомства. Именно такая, какая есть. Потому что дуализм – дикая чушь, даже если он современный и хай-тековый и вроде бы не похож совсем на бабушкины сказки про нетленную душу, которую Господь пристегнул к бренному телу декартовской шишковидной железой.
Кира, которую я ЛЮБЛЮ (именно ЛЮБЛЮ, капслоком поверх всей наблюдаемой вселенной), не разлагается на прекрасный процессор и негодное программное обеспечение, закороченное в хлам каким-то редким вирусом. Она просто часть всего, что есть (бескрайнего, а может, даже безвременного и единого; привет Пармениду), и вопрос о том, насколько «завтрашняя Кира» тождественна «сегодняшней» или «вчерашней», не имеет ответа, потому что ни одна из этих «Кир» не является дискретной единицей. Я уже не говорю, что слово «одна» в этом контексте неуместно.
«Я» тоже кусок всего, что есть. «Я» ЛЮБЛЮ не последовательность «Кир», объединённых общими признаками вроде веснушек и шрама на левом колене. «Я» ЛЮБЛЮ не отдельные элементы некоего множества уже хотя бы потому, что моя «любовь» неотделима от «Киры» – от той Киры, которая мне известна. Я люблю её вместе со всеми её «жизнями», как бы их ни определял Демагог. Проблема тождества личности не имеет ни решения, ни содержания, ни (это главное) отношения ко мне и Кире…»
Сашка настрочил всё это в один присест, на скамейке рядом с университетом. Настучал на экране телефона. Отправил за четырнадцать минут до своего явления матфаку. Теперь я вижу, что в его сумбурной исповеди была сквозная нить, пускай и не ярко-красная, а довольно бледная. Но тогда я её то ли не нашёл, то ли сразу потерял. Или же (самый лестный для меня вариант) она вообще видна только задним числом.
Так или иначе, должен сознаться, что пропустил много абзацев. Не меньше трети всего текста. Перескочил к финалу, где пылкая заумь кончалась, а кроме таинственной Киры упоминался уже известный мне Клявиньш, горемычный аспирант. Ради Клявиньша, собственно, Сашка и торчал в Юрмале. Ради аспиранта Клявиньша и ради «Летней школы комбинаторной оптимизации», затеянной одним из местных университетов.
«Я мог бы остаться здесь и в качестве себя. Меня бы с распростёртыми объятиями взяли на факультет, я тебе рассказывал. Дом юрмальский можно купить не очень дорого, оба этажа, они и ремонт почти закончили за этот месяц.
Никакие сёстры, даже Кирины, не могут мне запретить селиться, где я хочу. Латышский я всегда хотел выучить, с детства ещё, когда нас с Наськой родители в Юрмалу привозили. На работу бы ездил с той же платформы, что и в детстве, когда пасмурно было и мы в Ригу ездили гулять. Там и здание то же самое стоит, подремонтированное только, и пахнет так же, как в восьмидесятые.
Но на самом деле я не знаю, имею ли право остаться. Потому что свора подонков у меня в башке рано или поздно погонит меня караулить Киру, а там и ещё хуже. Плюс Клявиньш. Помочь я ему так и не сумел, убедить щадящими намёками тоже не сумел. Разъяснять ему прямым текстом, почему никакой Journal of Combinatorial Theory или даже Integers его нынешнюю работу никогда не напечатает, – это нужен какой-то железный человек с отключаемым сердцем. Не я, короче. Ты если б с Клявиньшем поговорил пять минут, ты бы понял, что я имею в виду. Это примерно как ребёнку объяснять, что Деда Мороза нет, Новый год отменили, а мама ушла в магазин и потерялась по дороге.
Выход один: поменяться местами. Я к нему ездил ночью, пытался настроить на это. Он, как и следовало ожидать, переполошился, долго не мог понять и успокоиться, но дело наживное. Я ему помогу в любом случае. Теперь важно не рефлексировать и не оглядываться. Так что ты в курсе дела, Костыль. До скорого».
Я закрыл почту и убрал телефон в карман. Остаток пути до кирпичного здания на улице Алисес я смотрел в боковое окно и ничего там не видел. Пальцы барабанили по коленям – в такт радио.
Я редко бывал столь же далёк от курса дела, как в том рижском такси, после Сашкиного письма и звонка из полиции.
Научное достояние Словении
В полиции меня провели в кабинет на втором этаже. На двери кабинета светлело прямоугольное пятно с двумя дырочками по краям. Табличку, видимо, как раз меняли. Внутри было просторно, аскетично и пахло ремонтом. За столом сидел одетый в гражданское и клетчатое мужчина лет сорока пяти с обширными залысинами. Он прижимал к уху телефонную трубку и выглядел несчастным.
— Ййес… Ййес… — повторял он. — Ай андерстэнд… Андерстэнд…
Он явно кривил душой. Девушка по имени Лига, которая меня привела, смотрела на его мучения с материнской ухмылкой. Она была рослая, статная, в форменном пиджаке с двумя полосками на погонах.
Примерно через минуту мужчина прикрыл трубку ладонью, бросил мне «хеллоу» и по-латышски обратился к сотруднице. Я, естественно, не понял ни слова, но в его голосе сквозила мольба.
Вняв мольбе, Лига отобрала у него телефон. Коряво, но бойко заговорила по-английски про Александра, которого увезли в лучшую больницу, к лучшим специалистам. Александр, заверила она, совершенно жив. Ему будет совершенно хорошо. Вы правы, это ошибка, он совершенно никого не убил.
Полицейская Лига (это я узнал значительно позже) была последним звеном длинной телефонной цепи.
Вся цепь выглядела следующим образом. Когда рижская полиция увела Сашку с матфака, там сначала полчаса отходили от шока; потом решились-таки позвонить в Марибор, в Сашкин университет. Дозвонились до секретаря его факультета. Та набрала декана, по совместительству большого Сашкиного приятеля. Декан в это время был в Варшаве. Заседал в президиуме конференции с названием, содержавшим словосочетания «скобки Пуассона» и «квантовая симметрия».
Выслушав секретаря, декан выбрался из президиума в коридор. Он хотел вызвонить словенского посла в Риге. Такого не нашлось. У Словении нет постоянного дипломатического представительства в Латвии. В итоге декан позвонил в посольство в Варшаве. Пытался для верности дозвониться ещё и до консула в Питере, но там не взяли трубку.
Декана зовут Джэк Васта, он же Джакомо Васта, родом из Чивитавеккьи, научной степенью из Корнелльского университета. Математик он, по словам Сашки, первоклассный. Но словенский язык ему учить лень, да никто от него этого особенно и не ждёт.
Я это к тому, что все звенья цепи, начиная с рижского матфака, говорили друг с другом по-английски. Интерпретации множились, подробности мутировали, страсти накалялись, и до МИДа Латвии (а сотрудница варшавского посольства позвонила прямо туда) докатилась версия, от которой стыла кровь в жилах.
Любляна, услышали в МИДе, потребует официальных разъяснений, всестороннего расследования и далее по списку. Будет скандал на всю Европу. Господин Лунин – «научное достояние Словении» (Дж. Васта, личн. корреспонденция), «математик мирового значения» (там же). Бесцеремонное задержание господина Лунина по абсурдному обвинению – это неслыханно и очень, очень плохо. Расправа над собственным аспирантом?!? Погром в университете?!? Заложники?!? Подделка паспорта?!? До такого, сказала сотрудница посольства, только в Северной Корее могли додуматься. Ну, может, ещё кое-где, допустила она после короткой паузы. Но в ЕС это неприемлемо.
В МИДе про Сашку никто ничего не слышал. Оттуда позвонили в МВД, и цепь временно замкнулась, потому что МВД позвонило в университет и со второй попытки вышло на матфак. Завкафедрой дискретной математики, запустивший карусель своим звонком в Марибор, рассказал, как всё было на самом деле. Он же сообщил, что Александра Лунина увезли в участок номер восемь на улице Алисес.
В общем, МВД позвонило в полицию на улицу Алисес. Приказало мужчине в гражданском и клетчатом лично успокоить словенцев в Варшаве. Именно это поручение он и спихнул при мне на Лигу с двумя полосками на погонах.
Когда Лига успокоила Варшаву, вспомнили про меня. Ненадолго.
— Присядьте, пожалуйста. — Мужчина указал на стул в углу. — Подождите, пожалуйста.
Я прислонил свой гроб на колёсиках к стене. Сел на указанный стул.
В следующий раз меня вспомнили через двадцать две минуты. Всё это время мужчина в клетчатом продолжал куда-то названивать, теперь уже по-латышски. При этом он одной рукой выстукивал буквы и цифры на компьютере. Лига выходила и возвращалась с листками бумаги. Происходил обмен репликами. Иногда он сопровождался смехом.
Как до сих пор пишут в иных районных газетах, царила непринуждённая рабочая обстановка.
— Извините, — сказали мне в конце концов. — Сейчас.
Мужчина встал из-за стола и вышел из кабинета вместе с Лигой. Ещё через пятнадцать минут, когда я начал читать все мировые новости по третьему разу, он вернулся, без Лиги. Остановился напротив моего стула.
— Извините.
Я поднялся, чтобы не глядеть на него снизу вверх.
— Ничего страшного.
— Александр Лунин сказал, что вы его друг.
— Мы в школе вместе учились. Что с ним? Он в больнице, я правильно понял?
— Да. Его… проверяют. Сначала мы его сюда привезли. Но сразу увезли. Это не наш случай. — Полицейский в клетчатом рассеянно почесал переносицу. — Больница находится на улице Твайка. Это Саркандаугава. Вы знаете Ригу?
Я замешкался. Я точно знал, где вокзал, порт и кафе «Кафка».
— Нет. Очень поверхностно.
— Ну, ничего. Если вы таксисту скажете «психиатрическая больница», он сразу поймёт.
Второй раз за текущие сутки латвийская полиция предлагала мне прокатиться на такси.
— Спасибо, — сказал я. — Вы за этим меня сюда вызывали? Чтобы лично сообщить мне адрес психиатрической больницы?
Полицейский озадаченно посмотрел на меня. Потом как будто вспомнил. Покачал головой.
— Нет. Понимаете, на Твайка – там хорошая больница, — начал он.
— Так.
— Там Александра проверят, успокоят. Сделают всё, что надо сразу сделать.
— Так.
— Но дальше ему будет комфортней в другом месте. Есть частная клиника в Юрмале… — Он отошёл от меня к столу, вырвал страницу из ежедневника и что-то на ней написал. — Вот. «Янтарная обитель». — Он протянул мне листок. — Клиника называется «Янтарная обитель». Или «клиника Вашека» – ещё так её называют. Вы можете там быть родственником?
— … Быть родственником?
— Понимаете… — Он явно выстраивал в уме формулировку потактичней. — У Александра хорошая страховка. Сейчас ему на Твайка поставят диагноз. Можно без проблем перевести в «Янтарную обитель». Только надо, чтобы близкое лицо одобрило перевод. Потому что диагноз будет такой, что у Александра временная нетрудоспособность. Ну, не нетрудо…, а – как это по-русски? Что он не может принимать решения.
— Эээ… Невменяемость?
— Невменяемость. Временная. Это надо для страховки. А если невменяемость, надо, чтобы близкое лицо одобрило перевод. Других близких лиц рядом сейчас нет. Мы связались с матерью и сестрой. Но они в Израиле. Вы знаете, наверное.
— Да.
— Сестра прилетит завтра утром. Вы поможете пока?
В голосе клетчатого полицейского послышались те же умоляющие нотки, при помощи которых он спихнул на свою сотрудницу Лигу разговор со словенским посольством. Как я узнал позже, устроить Сашку в «Янтарную обитель» ему приказало самое высокое начальство. Начальство боялось, что нагрянут словенцы, явится родня из Израиля, и вся эта заграничная публика объявит условия в государственной психушке неадекватными.
По-моему, зря оно боялось. Условия в психиатрическом центре на Твайка не самые страшные. Хотя отдельную палату в мансарде под красной черепицей Сашке бы там, безусловно, не отвели. Не говоря уже про вид на море. На то самое море, по краю которого в тёплые дни позднего лета ходит Кира.
Да и врача, наблюдавшего Киру четыре года подряд, в психбольнице на Твайка тоже не было.
«Обитель»
Нормально поговорить с Сашкой у меня в тот день так и не получилось. Когда я добрался до больницы, его уже накачали какой-то тормозящей наркотой. Он лежал на нерасстеленной кровати в трёхместной палате, под безучастным присмотром крепкого медбрата. Один из соседей по палате читал цветастую газету с большими заголовками. Другой сосед отсутствовал.
На Сашке были серые летние брюки и бледно-голубая рубашка, расстёгнутая на две верхние пуговицы. Льняной пиджак свисал с тумбочки у изголовья. Один выцветший кед стоял на полу, раскинув шнурки. Другой остался на ноге и вместе с ней упирался в спинку кровати.
— Саша? — позвал я вполголоса. — Лобач?
Он улыбнулся в мою сторону и вяло хлопнул ладонью по бордовому покрывалу.
— Привет, Костыль, — промямлил он. — Письмо моё получил?
— Ага. — Я подошёл ближе. — Спасибо.
Я заметил, что на Сашкиных лохмах, в прошлом беспросветно чёрных, проступила ранняя седина. До Риги мы пять лет не виделись вживую. Кроме цвета волос, впрочем, мало что изменилось. Всё первичные признаки Лунина Александра были на своих местах: тонкая шея, профессиональная небритость, впалые щёки затравленного гения. Только глаза, погашенные медикаментами, не были похожи на Сашкины.
— Отлично, — ответил он, закрывая эти чужие глаза. — Значит, ты в курсе.
Я хотел возразить, но одёрнул себя.
— Ага, — кивнул я. — Потом – в смысле, завтра – поговорим обо всём.
— Ммм, — утвердительно промычал он. — Поговорим.
Нужный диагноз Сашке ставили до половины шестого. Я сидел во дворе больницы на своей сумке и очень хотел есть. День был ясный и свежий. То ли дождь прошёл ночью, то ли в Риге в конце августа так положено.
Наконец выкатили Сашку в инвалидном кресле. Микроавтобус, всё это время стоявший напротив больницы, подъехал к крыльцу и оказался машиной «Янтарной обители». Сашку взяли под руки и завели в салон. С ним сел медбрат из «Обители», на вид чересчур хрупкий для своей профессии. Я сел рядом с водителем.
Когда мы отъехали от больницы, Сашка подал голос. Я сначала не разобрал слова. Думал, он обращается к медбрату. Но тот постучал меня по плечу.
— А? — я обернулся.
— Возьми ключи, Костыль, — повторил Сашка, глядя в пространство несвоими глазами. — От дома. Они в портфеле.
Медбрат вопросительно посмотрел на меня. У него на коленях лежал кожаный портфель, исчерченный царапинами.
— Может, я весь портфель возьму? — предложил я. — Если он больше не в статусе вещественного доказательства.
— Да-да, — засуетился медбрат. — Конечно, возьмите. — Он протянул мне портфель. — Вы же будете присутствовать при оформлении, да?
— Обязательно.
До «Янтарной обители» мы доехали за полчаса. Нас встретили на улице, у главного входа, в сени образцовых сосен и раскидистого козырька над крыльцом. Высокая немолодая женщина с деловой стрижкой представилась Валентиной, главврачом. Рядом с ней участливо жался мужчина по имени Янис, «старший специалист». Он был гладкий и хрупкий, как медбрат из микроавтобуса.
Валентина уважительно взяла Сашку за локоть и увела в сверкающие глубины клиники. Меня поразило, как она при этом говорила с ним: бесперебойно, негромко, вдумчиво, убедительно и сплошь о постороннем и приятном. Речь Валентины завораживала. Хотелось идти следом, слушать.
Но я остался в регистратуре, с Янисом. Он принёс мне кофе, которого я не просил, и разложил передо мной бумаги, покрытые мелким шрифтом. Всё было по-латышски. Янис полез в компьютер, чтобы распечатать перевод. Я остановил его. Меня подташнивало от голода и запаха кофе.
— Это ведь на один день, я правильно понимаю? Завтра, когда его сестра приедет, вы же всё равно по-новой будете офомлять? С ней?
В общем, я поставил четыре подписи в местах, отмеченных галочкой, и заплатил пятьсот двадцать евро за первые сутки. Сашка, естественно, мне их потом вернул. Страховка у него и правда неплохая. Неделю «Обители» ему покрыли без вопросов.
Разговор с Валентиной
Когда я распрощался с Янисом и покатил сумку к выходу, вернулась главврач Валентина.
— Я провожу вас до ворот, — сообщила она.
Мы вышли из клиники.
— Вот по этой дорожке, — показала Валентина.
Она повела меня по дорожке из рыжей плитки, живописно присыпанной сосновыми иголками. Иголки (я потом спрашивал) не убирают специально. Для атмосферы.
Метров через двадцать, напротив очередной сосны, Валентина остановилась.
— Вы давно знаете Александра?
— В школе вместе учились. Он после третьего класса к нам пришёл. Сколько это уже получается… — Пока я вспоминал и вычитал, на краю сознания мешался праздный вопрос про сосны. Откуда они здесь такие высоченные и ухоженные? Здание клиники вроде новое. На бывший санаторий или партийную дачу не похоже. — Это двадцать восемь лет получается. Двадцать восемь лет мы с ним друзья.
— Близкие друзья?
— Нуу… В последние годы реже видимся, конечно. По разные стороны Европы живём, у каждого своих дел выше крыши. Но пока не разъехались, общались постоянно. В школе, — я глуповато усмехнулся, — так вообще каждый день.
Каждый вечер, чтобы быть точным. У Сашки, у меня, на терриконике, у моста железнодорожного через Плюссу. Программа не менялась: сначала уроки в один присест, потом страстная болтовня про книжки, космос и будущее. Кажется, изо дня в день говорили об одном и том же. Но почему-то не надоедало. И девочки – ведь без конца же трепались про девочек, когда грянул пубертатный период. Наверняка вербально-заочно перетрахали всё, что двигалось и пахло дешёвой косметикой. Но хоть убей не помню ни одной такой беседы. С Точилой помню, с Яйцом помню, с Зеком помню. С Лобачом, то есть с Сашкой – нет. Только книжки, космос и будущее.
— У него бывали раньше похожие эпизоды? — спросила Валентина.
— Похожие на что? Мне до сих пор никто ничего толком не объяснил.
— Простите. Похоже всё это пока на психоз. Трудно с ходу сказать, на какой почве, но симптомы чёткие. В среду, со слов коллег, резко изменилось поведение на работе. Появился беспричинный смех, немотивированные реплики, странные монологи на посторонние темы. Вчера Александр ушёл с семинара. Сказал студентам: «Я отменяюсь». Вышел из аудитории…
— Что, простите, он сказал?
— «Я отменяюсь». Так мне передали. Ушёл и перестал на звонки отвечать. В первом часу ночи без предупреждения пришёл на дом к своему аспиранту…
— Это Клявиньш который?
— Вам видней – мне не сказали фамилии. У него Александр просидел до начала третьего. В чём-то убеждал. Я как-то не вполне поняла, в чём именно. Аспирант утром звонил в университет в состоянии, близком к истерике. Плакал. Но по аспиранту, похоже, вопросов нет. Его знают на Твайка, у него история депрессии, последний тревожный невроз был меньше года назад. А вот про Александра мы ничего не знаем. Вы не помните какие-нибудь психические расстройства? Приступы паники? Депрессии?
Я замотал головой. Вспомнилось, как Сашка рыдал, когда получил первую и последнюю тройку по химии. В девятом классе. Но какое это расстройство – порыдал и успокоился. Тем более, что химичка та одну четверть только у нас вела. Уехала потом в Новгород.
— Нет. Ничего такого не помню. За последнее время не ручаюсь, конечно. За последние лет двенадцать. Но в школе он всегда спокойный был, как танк. В институте тоже. Спокойный, уравновешенный. Шутил всегда много. На фоне большинства математиков он вообще экстраверт почти. На дискотеки ходил добровольно…
Валентина вежливо улыбнулась.
— Понимаю. Спасибо. Мы переговорим с его родными сегодня. Вы надолго в Латвию?
— Не знаю даже теперь. Обратный билет на понедельник на утро.
— Всё будет хорошо, — нараспев заверила Валентина. Видимо, эти слова воспроизводила отдельная, ещё более автоматизированная область её головного мозга. — Причин для беспокойства я пока не вижу. Приходите завтра. — На слове «завтра» певучий тон кончился. — Вы в Риге остановились?
— Здесь, в Юрмале. — Я указал большим пальцем произвольное направление. — Саша коттедж снял. Этаж в коттедже. Улица Викторияс двадцать восемь. Это далеко, не подскажете?
— Ой, да какое там далеко. Это совсем рядом. Пятнадцать минут бодрым шагом, не больше.
Она довела меня до резной калитки в высоком заборе из побелённого кирпича и объяснила, как дойти до улицы Викторияс. Я зачем-то спросил, есть ли по пути общепит. Валентина не задумываясь назвала десяток заведений. Каждое надо было непременно посетить, а в некоторых надо было ещё и непременно попробовать то-то и то-то.
Я поблагодарил её. Выразил стандартную радость по поводу того, что мой друг в надёжных руках. Пожал надёжную руку на прощание. Но так и не рассказал про исповедь, которую Сашка отправил мне за четырнадцать минут до появления на матфаке. Даже не подумал об этой исповеди, если честно. Сашкина госпитализация, отупляющие препараты, разговоры про психоз – всё это по-прежнему казалось мне затянувшимся розыгрышем. Я по-прежнему считал Сашкино письмо письмом, а не симптомом психического расстройства.
Поел я в первом же ресторане на длинной улице с ресторанами. Пока жевал рыбную котлету, сообразил, что до сих пор не знаю, какую такую страшную выходку Сашка устроил на матфаке. Валентина не договорила до этого момента.
Дом с ремонтом
Дом двадцать восемь по улице Викторияс я отыскал уже в сумерках. С третьей попытки из трёх вычислил в связке ключ от калитки. Закатил сумку во двор и пережил приступ жгучей зависти к Сашке.
В первую очередь меня почему-то пробрали салатовые наличники на окнах. Сам дом был тёмно-зелёный, особенно в сумерках, и наличники сияли на нём, словно в краску подмешали люминофора. Далее душу разбередила веранда второго этажа – глубокая, огороженная резными перилами, за которыми не сразу угадывалась обшивка. Все три окна веранды были распахнуты. В правое окно самым краешком заглядывала ветка огромной старой яблони.
В задней части двора, за прекрасной некрашеной беседкой, росла сосна.
Под яблоней, да и по всему двору, валялся строительный мусор, напоминавший о ремонте на первом этаже. Но мою зависть не мог разогнать ни мусор, ни ремонт, ни гулкие раскаты попсы, долетавшие с длинной улицы, утыканной ресторанами. Передо мной всё равно была волшебная прибалтийская дача. Такая, в какую постоянно тянет сбежать от всего на свете. Сидеть там, как Чуковский в Куоккале или академик Павлов в Келломяки. Нюхать сосново-яблочный воздух, ходить на море в шесть утра. И вот, стало быть, кое-кто, не будем показывать пальцем, ездит сюда в командировки. Кое-кто снимает резную веранду на деньги налогоплательщиков. Влюбляется в таинственную Киру с веснушками. А когда у этого кое-кого крыша от любви едет, пол-Европы немедленно встаёт на уши и эвакуирует его из волшебной дачи в волшебную клинику с видом на море. Ёксель-моксель, шоб я так жил.
Когда приступ зависти прошёл, я поправил на плече лямку Сашкиного портфеля и покатил сумку дальше. Вход был сзади, через одноэтажную пристройку напротив беседки и сосны. Я вошёл. Долго искал выключатель. В конце концов обнаружил его под неотёсанной доской, приставленной к стене.
Пахло краской и чем-то горелым. В ободранной пустой гостиной лежали рулоны обоев. На крючках в прихожей висела рабочая одежда, заляпанная всем, что ляпается.
— Добрый вечер, — сказал я на всякий случай.
Никто не отозвался, кроме коротенького эха. Гостиная была сквозная. Двустворчатая дверь на другой стороне выходила на нижнюю веранду.
Лестница была по эту сторону, в комнатке без окон между гостиной и прихожей. Я потащил сумку по скрипучим ступенькам. На площадке между пролётами увидел ботинки – видимо, Сашкины. Рядом с ботинками высилась стопка старых книг в авоське. У меня в груди снова заныло. Ёксель-моксель. Он ещё и книги в авоське носит. Старые. На свою волшебную прибалтийскую дачу.
Третий ключ на связке, судя по всему, отпирал дверь в конце лестницы. Мне он в тот вечер не понадобился – дверь была открыта настежь. Я вошёл в узкий коридорчик, увешанный фотографиями в рамках. Позднее, уже утром, на фотографиях оказались чёрно-белые виды старой Юрмалы.
Слева была нетронутая спальня с чехлом на кровати. Справа что-то вроде кухни. Во всяком случае, там урчал карликовый холодильник, а у окна стоял стол с табуреткой. На подоконнике темнел электрический чайник. На столе и холодильнике теснились нетронутые пакеты, коробки и банки с едой. Даже на табуретке ждала своего часа бутылка вина. Вальполичелла.
Я включил свет и пару минут инспектировал выставленный провиант. Консервы и хлопья, ничего скоропортящегося. Только хлеб зацвёл в дырявом полиэтиленовом мешочке.
Сыр, молоко и кефир стояли в холодильнике, столь же нетронутые. Я проверил срок годности молока. Он вышел за восемь дней до моего приезда.
— Ууу, Лобач, — пробормотал я с чем-то вроде нежности. — Какой же ты всё-таки Лобач.
Всё было логично: Сашка приехал, накупил еды, а потом чем-то увлёкся. Купленные продукты выпали из его оперативной памяти. Ел он, вероятно, в кафешках. Какие-нибудь йогурты пил на ходу. Когда приходил домой, проносился мимо – к объекту увлечения, скорее-скорее-скорее.
Я прошёл пять шагов до конца коридорчика. Открыл дверь в Сашкину комнату.
Она была не маленькая, примерно четыре на пять. Два больших окна смотрели на веранду. Их разделяла дверь – такая же двустворчатая и распахнутая, что и на первом этаже. Воздух был прохладный и яблочный, совсем как во дворе.
Слева от порога комнаты стоял икеешный торшер. Я дёрнул нитку. Энергосберегающая лампочка долго набирала обороты, но масштабы Сашкиной увлечённости поражали уже в полумраке.
Кровать, полуторная и низкая, была задвинута в угол и застелена мятым покрывалом. В другом углу стоял узкий шкаф цвета давешних салатовых наличников. На приоткрытой створке шкафа висели брюки и пара рубашек. Перед правым окном простирался овальный лакированный стол, тоже явно откуда-то передвинутый. На краю стола мигал синим огоньком дремлющий ноутбук.
Стол и кровать Сашка передвинул для того, чтобы расчистить пол. А пол он расчистил для того, чтобы завалить его книгами и распечатками.
Книги лежали на половицах стопками, по три-четыре штуки. Расстояние между соседними стопками составляло около полуметра. Уже утром я понял, что стопки выстроены вдоль прямых линий. Они были узлами невидимой сетки с ячейками-ромбами. В лучших Сашкиных традициях.
Распечатки, схваченные степлером, валялись безо всякой системы.
Я снял с плеча портфель. Поставил его к ножке торшера. В центре комнаты, в одном из ромбов, лежал половик, сложенный вчетверо. Я подошёл к нему. Это, видимо, было место для чтения. Сашка всю жизнь читает на полу. Скрутит ноги по-турецки, упрёт книжку в сгиб руки – и вперёд.
Усаживаться по-турецки я не стал. Опустился на колени. Прочитал названия верхних книг в окружающих стопках.
Впереди: Personal Identity.
Справа: Problems in Personal Identity.
Слева: The Human Animal: Personal Identity without Psychology.
Сзади: Philosophy, Psychiatry and Psychopathy: An Exploration of Personal Identity in Mental Disorder.
На корешках белели библиотечные нашлёпки.
Я перебрал все четыре стопки. Все книги были из университетской библиотеки. Почти каждая содержала в названии personal identity. Только одна, немецкая, задавалась главным вопросом про мозг: Kann das Gehirn das Gehirn verstehen? Gespräche über Hirnforschung und die Grenzen unserer Erkenntnis. Сашка в Мюнстере учился после СПбГУ. По-немецки он читает свободно.
Не вставая с колен, я пополз по комнате – от стопки к стопке. Ползал минут двадцать. Ворошил распечатки, читал обложки, просматривал содержания, пробегал глазами куски случайных страниц. Науки не менялись: философия сознания, психиатрия, психопатология, нейрофизиология. Большинство книг так или иначе касались природы личности, её тождества или распада. Процентов девяносто по-английски, кое-что по-немецки. На русском имелась «Клиническая психология», невзрачный учебник для вузов, и бурая от времени брошюрка под названием «Феномен «пунктирного» самосознания. Результаты клинических наблюдений в психиатрической больнице г. Кутаиси». А. Бенидзе, Т. Чибалашвили, издательство Тбилисского университета, 1979 г.
Работа А. Бенидзе и Т. Чибалашвили, впрочем, нашлась не в стопках и даже не на полу. Сашка оставил её на стуле возле овального стола. Я встал с колен и сел на стул боком к столу, держа раскрытую брошюру в руке. Страницы дешёвого академического издания потемнели настолько, что блёклые буквы, напечатанные паршивой краской, местами едва читались.
Сашка, тем не менее, всё разобрал. Чуть ли не половина текста была подчёркнута карандашом, жирным и свежим. На полях порхали размашистые галочки. Последние сомнения в авторстве этого надругательства над библиотечным раритетом развеивал возглас «день 03! дословно!» на тридцать первой странице. Сашкин муравьиный почерк не спутаешь ни с чем.
«В ходе второй беседы, состоявшейся на следующий день, — начал я читать длинный абзац, сплошь отчёркнутый аж двумя линиями, — пациентка Б. М. без каких-либо затруднений узнала обоих исследователей и правильно отвечала на вопросы о содержании предыдущей беседы. Однако, как и пациент Р. Д. в аналогичной ситуации, она отрицала, что ранее лично встречалась с исследователями или присутствовала при разговоре, содержание которого прекрасно помнила. На вопрос о том, откуда ей известны имена исследователей и подробности беседы с ними, Б. М. без колебания ответила: «…», — следовал оригинал на грузинском, затем перевод в скобках: — («Я просто знаю. Откуда люди знают то, что знают? Знают, и всё. Что здесь странного? Вот вы откуда знаете, что зимой идёт снег?») Один из исследователей ответил, что знает о снеге из личного опыта, и спросил Б. М., видела ли она снег своими глазами. Б. М. ответила отрицательно. На вопрос о том, где она находилась прошлой зимой (беседа проходила 13 июля), Б. М. ответила: «…» («Я никогда не жила зимой».) Как и во время первой беседы, Б. М. правильно назвала дату своего рождения, но на вопросы о вехах своей биографии отвечала лишь в том случае, если они формулировались в третьем лице. Так, Б. М. без труда сообщила, когда «Б. М. вышла замуж», сколько «у Б. М. детей» и почему «Б. М. переехала в Кутаиси» в 1972 г., но при этом утверждала, что сама никогда не была замужем, не имела детей и «всегда» проживала в Кутаиси. Как и в первой беседе, Б. М. также утверждала, что лично не знакома с «Б. М.», о которой так много знает, а вопрос, не является ли она Б. М., сочла…»
Я перевернул страницу.
«…нелепым. Однако в отличие от поведения пациента Р. Д. и от её собственного поведения при первой беседе, реакция пациентки на просьбу рассказать о своей жизни была крайне драматичной. После молчания, длившегося двадцать восемь секунд, Б. М., сидевшая на стуле, резко поднялась и…»
В правом углу моего поля зрения что-то вспыхнуло. Я дёрнулся и повернул голову. Сообразил, что не глядя положил руку на клавиатуру. Ненароком разбудил ноутбук.
С экрана глядела молодая женщина – вряд ли сильно старше тридцати. Она была снята крупным планом: одна голова и плечи на фоне пляжа. Солнце светило ей в лицо, она жмурилась и смеялась, обнажая хорошие зубы. Точнее, красивые зубы. Красивыми, а не просто хорошими, их делал мелкий изъян: один центральный резец слегка наползал на другой.
Мне бы очень хотелось вставить сюда этот снимок. Вставить и ничего больше не объяснять. К сожалению, я не имею на это права.
А словами что я могу сказать? Кроме красивых зубов, у женщины на снимке были рыжевато-русые волосы. В моей рядовой человеческой голове, захламленной стереотипами, такие волосы вкупе с Прибалтикой требовали узких скул и острого носа. Но женщину на снимке не заботили мои стереотипы. У неё были совсем другие черты лица. Ещё у неё были веснушки – на лице редкие, на плечах и ключицах погуще. Из одежды фотография показывала только серые бретельки.
Я нажал Esc, чтобы выйти из полноэкранного режима. Фотография съёжилась. В верхнем углу появилось название файла: «день 03». Для верности я перелистнул обратно страницу в грузинской брошюре. Заметка на полях по-прежнему кричала: «день 03! дословно!»
Несколько секунд я прикидывал, простит ли меня Сашка, если я сейчас ткну пальцем в стрелку и посмотрю другие фотографии. В конце концов решил, что, снявши голову, по волосам не плачут. Я уже полчаса копался в Сашкиных вещах. Уже увидел «день 03». Что изменится, если я увижу «день 04»?
Короче говоря, я пересмотрел все фотографии в папке «кира». Несколько раз. «Дня 04» там, правда, не оказалось. Был «день 05», «день 09», «день 12», «день 13» и «день 16». На все дни, кроме одинокого третьего, приходилось по пять-семь снимков: «день 05.1», «день 05.2» и так далее.
Под конец просмотра я понял, что ошибался. От нумерованных дней с таинственной Кирой что-то изменилось.
Не в том смысле, что я скоропостижно влюбился вслед за Сашкой. Нам с ним, к счастью, всегда нравились разные девочки-девушки, и Кира не стала исключением. У неё была прекрасная улыбка, мощное je ne sais quoi и, судя по дням 05-16, хороший вкус в одежде, но за бутылкой вальполичеллы на кухню меня погнало не это.
Впрочем, я и сам не уверен, что именно меня туда погнало. Помню диковатую смесь стыда и азарта.
С азартом всё понятно – после книг на половицах, после наблюдений в г. Кутаиси, после Киры на фотографиях у меня сводило зубы от любопытства. Разобраться хотелось во всём и немедленно.
А стыдно было за свою зависть. Помните, как я завидовал Сашке, когда увидел дом на улице Викторияс? Вот за это было стыдно. Потому что от нумерованных дней и книжных стопок, расставленных в маниакальном порядке, веяло чем угодно, кроме радости и счастья.
Дык ёлы-палы
Ни бокалов, ни штопора на так называемой кухне я не нашёл. Пробку продавил вилкой, вальполичеллу налил в чашку с белочкой на боку. Первую порцию выпил, не сходя с места. Вторую понёс в комнату.
Ноутбук снова задремал. Кира больше не смотрела на меня.
Я сел на табуретку. Открыл брошюру Бенидзе-Чибалашвили и нашёл то место, где пациентку Б. М. попросили рассказать о своей жизни.
«После молчания, длившегося двадцать восемь секунд, Б. М., сидевшая на стуле, резко поднялась и заговорила громко и взволнованно. Приводим её слова в незначительном сокращении».
Длинный кусок на грузинском. Несколько секунд я любовался вьющимися буквами. Потом прочитал перевод.
«(«Что я вам сделала? Зачем вам это надо? Зачем вы меня путаете? Моя жизнь – это моя жизнь. У меня в жизни всё, как у людей. Я никогда не делала никому ничего плохого. Мне нечего стыдиться. Всё было хорошо. Я жила спокойно, пока вы не пришли с вашими вопросами. Почему я должна рассказывать о своей жизни? Почему я должна о ней думать? Всё исчезает, когда я думаю. Вы понимаете, что всё исчезает? Вы спросили, и всё исчезло. Когда я думаю, я не помню. Вот я помню, что встала утром. Помню, что завтракала. Помню, что разговаривала с Нино (с медсестрой – прим. авторов). Всё остальное исчезло, когда вы спросили. Я ничего не помню. Как будто ничего никогда не было. Всё исчезло. Зачем вы меня спросили?»)»
Мне до сих пор жутковато, когда вспоминаю этот монолог. А тогда, на втором этаже безлюдного дома, натурально мурашки побежали по коже.
Я оторвался от брошюры. Посмотрел на веранду за окном. Она не была особенно тёмной – в перекрёстном свете торшера и уличных фонарей можно было разглядеть всё: чайный столик, плетёные кресла, даже полосатый шнур, обмотанный вокруг электрического самовара на полу в дальнем углу. И всё равно было не по себе. Казалось, из брошюры выползло что-то зловещее и затаилось там, снаружи, в тенях у перил и за створками двери.
На полях рядом с последним предложением монолога Сашка написал «ср. РД с. 19». Я послушно открыл девятнадцатую страницу.
«…особого внимания реакция Р. Д. на вопрос о том, как он провёл вчерашний день. После недолгой паузы пациент ответил вопросом на вопрос: «… ?» («Как я мог вчера что-то делать? Вот вы что вчера делали?») Когда один из исследователей кратко описал, как прошёл его день накануне, упомянув, в частности, и первую беседу с самим Р. Д., пациент скептически покачал головой и сказал: «…» («Вы меня не проведёте, доктор. Всё, что вы сказали, конечно, было. Но вас там не было. Вас там не могло быть. Если кто-то был вчера, то сегодня его нет. Если кто-то есть сегодня, то его не было вчера. Это и ребёнку понятно. Мы с вами не могли ничего делать вчера, потому что мы сегодня. Я точно знаю, что я сегодня. А раз я с вами разговариваю, значит, и вы сегодня. Вот и весь разговор. Или вы меня дураком считаете, доктор?»)»
Все слова в скобках были подчёркнуты. Предложение «Мы с вами не могли ничего делать вчера, потому что мы сегодня» Сашка пометил галочкой и сокращением «наоб.»
«Представляется вероятным, — продолжали Бенидзе и Чибалашвили на следующей странице, — что объяснительная схема Р. Д. для отсутствия «собственного» опыта в более отдалённом прошлом выстроена аналогичным образом. На просьбу рассказать о своей жизни Р. Д. ответил мотивированным отказом: «…» («Я только что вам всё объяснил, доктор. Перестаньте задавать глупые вопросы».) В ходе последующих бесед в ответ на любые расспросы о «собственном» опыте до текущего дня Р. Д. повторял эту реплику почти дословно: «…» («Вам уже всё объяснили, доктор. Перестаньте задавать глупые вопросы».) Отметим характерную замену местоимения первого лица в роли подлежащего «…» («я объяснил всё») на безличный оборот «…» (досл. «они объяснили всё»). Очевидно, что при помощи такой замены актуальное «я» пациента дистанцируется от событий, предшествовавших последнему состоянию сна.
Интересно при этом отметить, что, как свидетельствует ремарка «Вам уже всё объяснили», Р. Д. имплицитно воспринимал исследователей как единые личности на протяжении всего периода наблюдений. Сотрудники больницы и родные Р. Д. также отмечали эту особенность в отношении себя. Тем не менее, на прямые утверждения исследователей о личном участии в событиях, состоявшихся ранее текущего дня, Р. Д. реагировал открытым недоверием, а порой и насмешкой. Когда, в ходе последней встречи…»
На слове «встречи» я чуть не рухнул с табуретки, потому что внизу, на улице, во всю глотку крикнули «Александр!»
Я медленно положил брошюру на стол. Притворяться, что дома никого нет, было бессмысленно – я даже на первом этаже свет не выключил. Дом стоял и призывно сиял во все стороны.
— Александр! — повторили снизу. Голос был женский и недобрый.
Я встал и вышел на веранду. Посмотрел вниз. У запертой калитки, под фонарём, стояла женщина в светлом деловом костюме.
— Добрый вечер, Александр! — поздоровалась она, увидев, что кто-то вышел на веранду. — Мне надо с вами поговорить!
— Александра нет, — сказал я. — Я его друг.
— А где Александр? — спросила женщина тоном, которым суровые родители спрашивают у сына-двоечника, где дневник.
— В больнице, — обтекаемо сказал я. — Ему что-нибудь передать? Я сейчас спущусь…
— Хорошо, — сказала женщина. — Жду.
Я спустился, дошёл до калитки и открыл её.
— Прошу вас.
Женщина вошла во двор и заняла боевую позицию в двух шагах от меня, сложив ладони на уровне пояса. Ей было лет сорок. Лицо, хмурившееся между длинными прядями модельного каре, кого-то напоминало.
— Что стряслось с Александром?
В обычной ситуации я бы проглотил всё это хамство и не поморщился. Но к исходу дня, описанного выше, мой благостный отпускной пофигизм заметно выдохся.
— Константин, — я вытянул руку в её сторону.
— … Инга, — она протянула руку в ответ. — Простите. — Её голос стал тише. — Простите. — Рукопожатие было коротким и крепким. — У меня тяжёлый день был сегодня.
— Ничего страшного, — не вполне искренне сказал я. — У меня тоже сегодня… своеобразный день. Я к Саше в гости прилетел на выходные. А он заболел внезапно.
— Что-то серьёзное? — спросила Инга с неподдельным интересом.
Поколебавшись пару секунд, я решил не врать. Только опускать подробности.
— Возможно. Выглядел он, по крайней мере, так себе. А вы, если не секрет… — я чуть не сказал «кто». — Вы из университета, наверно?
Инга покачала своим безупречным каре.
— Нет. Я… — Она замялась. — Я не знаю, говорил ли он вам… Я – дело в том, что…
От замешательства её лицо стало ещё знакомей. На меня снизошло откровение.
— Вы сестра, — сказал я. — Сестра Киры.
— Да. Я Кирина сестра.
Несколько секунд Инга не моргала. Словно пыталась прочитать у меня на лице, как много я уже знаю.
— Я бы пригласил вас в дом, — оборвал я затянувшуюся паузу. — Но там ремонт и… — Описывать Сашкин этаж словом «бардак» не хотелось. — Присесть, честно говоря, негде…
— Я только на минутку, — сказала Инга, больше не глядя на меня. — Просто забежала сказать пару слов Александру…
— С Кирой что-то случилось? — наугад спросил я.
— Нет-нет. — Острые пряди каре снова затряслись. — Ничего не случилось. Ничего нового, во всяком случае… Я пойду. — Она повернулась к открытой калитке. — Извините, что потревожила. Извините. — Она зашагала прочь. — До свиданья.
— До свиданья… — автоматически ответил я.
Надо ли говорить, что я не хотел её отпускать. Я стоял, не закрыв рот, и клял себя за то, что не заманил её в дом, на откровенную беседу. Немедленные ответы на все вопросы уплывали у меня из рук. Переходили по диагонали на другую сторону улицы Викторияс, чтобы сесть в красный ниссан и уехать.
— Инга! — не выдержал я, когда она уже открыла дверь машины. — Подождите!
Она обернулась.
— Подождите… — Я побежал к ней. Добежав, выпалил: — У Саши нервный срыв.
Инга отпустила дверь.
— Вот так тáк… — В её голос вернулась учительская интонация. Только теперь это была чуткая, всё понимающая учительница. — Я боялась, что у него слишком тонкая душевная организация для таких… — Она запнулась. — А куда он обратился? В какую клинику? На Твайка? Я могу, если надо, посодействовать…
— Для таких чего? — перебил я.
— … Что?
— Вы сказали: «У него слишком тонкая организация душевная для таких». Для каких таких? Таких чего? — я почувствовал, что сейчас меня понесёт, причём понесёт некрасиво, но сопротивляться течению не стал. — Извините меня, Инга. Мне весь день никто не может объяснить ничего по-человечески. Я приезжаю в Ригу к другу, а друг в психушке. Лежит, дрянью какой-то наколотый. Устроил якобы дебош на факультете. А я не представляю, как Саша способен устроить дебош. Тем более на факультете. Раньше за ним не водилось ничего подобного. Что у него случилось с вашей сестрой? Если это не страшная тайна, конечно.
— Что у вашего друга случилось с моей сестрой, знает только он сам, — отчеканила Инга.
— А ваша сестра? Она не в курсе?
— Моя сестра, — тут Инга выдержала педагогическую паузу, — уже семь лет страдает редким психическим расстройством. Она, во-первых, не отвечает за свои поступки, а во-вторых, не отдаёт себе отчёта в том, что сделала. Всё это я популярно объяснила вашему другу ещё две недели назад. Ещё две недели назад я попросила его держаться пода… Я попросила его не вмешиваться в жизнь Киры. Александр взрослый, образованный человек. Почему он не захотел себя вести, как взрослый, образованный человек, – вот это вот да, вот это для меня страшная тайна за семью печатями.
С этими словами Инга села в машину. Даже захлопнула дверь. Впрочем, тут же открыла её снова, чтобы уколоть меня ледяным взглядом и добавить:
— Надеюсь, Александр очень скоро придёт в себя и всё вам поведает. До свидания.
Хлоп!
— До свиданья, — сказал я, поджимая невидимый хвост.
Красный ниссан завёлся и уехал в направлении, противоположном тому, где гремела попсой длинная улица с ресторанами.
Я ещё с минуту постоял посреди дороги. Потом зашёл во двор и запер калитку. В дом, правда, вернулся не сразу. Сначала обошёл его против часовой стрелки, прямо по росистой траве, напевая Гребенщикова:
— Сееестрааа, дык ёлы-палы… Здравствуй, сестра…
Ботинки промокли насквозь, но оно того стоило.
Дневник
Санузла на втором этаже не было. Заветную дверь в туалет, совмещённый с душем, я нашёл внизу, под лестницей. Видимо, там ремонт доделали в первую очередь. Всё сверкало свежими поверхностями и пахло магазином сантехники. Кто-то – однозначно не Сашка – регулярно мыл это великолепие.
В блистающем санузле я, естественно, ощутил на себе всю грязь, скопившуюся за день. Сбегал наверх за полотенцем и чистой одеждой. Залез в душ. Вместо горячей воды поначалу лилась тёпленькая, а потом вообще пошла только холодная. Когда я снова поднялся на второй этаж, спать не хотелось совершенно.
Я взял бутылку с кухни, чтобы наполнить чашку на столе у компьютера, но до стола дошёл не сразу. Остановился, чтобы поднять Сашкин портфель. Я, если помните, приставил его к ножке торшера. Там он кренился-кренился да и шлёпнулся застёжками вперёд.
Ещё на улице, у калитки, когда я доставал из портфеля ключи, я заметил в нём зонтик, какой-то журнал, бумаги в прозрачных кармашках и толстую записную книжку в обложке из пробкового дерева. Тогда у меня и в мыслях не было во всём этом копаться.
Но это тогда – до Киры, Инги, Бенидзе, Чибалашвили, вальполичеллы и науки, разложенной по полу. Теперь я сел на табуретку, поставил бутылку на стол и щёлкнул застёжками.
Бумаги в кармашках оказались распечатками статей по математике. В статьях этих я понимал одно предложение из десяти, в лучшем случае, но ни к проблеме тождества личности, ни к психическим расстройствам они вроде бы никакого отношения не имели.
Журнал назывался European Journal of Combinatorics. В содержании нашлось слово identities, но это были какие-то страшные identities, нечеловеческие и непостижимые. Айдентитиз из названий вроде On an extension of Riordan array and its application in the construction of convolution-type and Abel-type identities – вот такие.
Кроме толстой записной книжки я нарыл ещё и маленькую, кожаную, испещрённую уравнениями и рядами загадочных аббревиатур. Из понятного там была, в основном, фамилия «Клявиньш» в разных падежах: «Клявиньшу», «у Клявиньша», «обс. с Клявиньшем». Примерно треть листков оставалась чистой. Только последняя страница содержала два предложения, написанные незнакомым рваным курсивом, явно на весу и явно по-латышски. Помучившись, я разобрал все буквы и вбил их в гугловский переводчик. Вышло: It cannot be explained in any language и Do not disturb me to think deep thoughts. Второе напоминало кальку с русского. На всякий случай перевёл латышский оригинал на русский. «Не мешай мне думать глубокие мысли». Ага. Так я и думал.
Под пробковой обложкой я ожидал найти ещё одну тьму уравнений. Но уравнений в толстой книжке не было. На первой же клетчатой странице синели обыкновенные слова, накарябанные через строчку родным муравьиным почерком.
Для большинства жителей планеты Земля что Сашкин почерк, что «Европейский журнал комбинаторики» – один нечитабельный хрен. Я, однако, в этом деле впереди планеты всей. Не в комбинаторике, естественно, а в почерке. Навыки расшифровки Сашкиных каракулей довёл до совершенства ещё в девятом классе, когда забил на математику и начал списывать у него всю домашку по алгебре-геометрии.
«Юрмала» — гласила первая строчка.
«03/2 авг.» — уточняла вторая.
«ВСТРЕТИЛ КИРУ» — торжествовала третья.
***
«На том же месте, что и в прошлом году, возле устья, около девяти вечера. Узнал сразу, несмотря на то, что она постриглась. Ей очень идёт. Она стояла в воде, на отмели, метрах в пятнадцати от берега, немного подобрав платье. Красивое платье, серого цвета, чуть ниже колен. Оно бы всё равно не намокло, там совсем мелко, едва выше щиколоток. Из-за этого подобранного платья мне теперь кажется, что я узнал её колени раньше, чем лицо. Чушь. Чёрное платье, прошлогоднее, было чуть выше колен, эти колени маячили у меня перед глазами целый год, даже когда не мог уже представить лицо. Но нет, конечно же, сначала узнал лицо. Кира стояла вполоборота к берегу, смотрела на закат и на чаек, которые там всегда околачиваются.
Оказывается, зря я боялся, что потеряю дар речи, если её увижу. Совершенно спокойно остановился напротив неё, окликнул: «Добрый вечер, Кира!» Но разговор с самого начала пошёл (слово «странный» зачёркнуто) дикий. Она посмотрела на меня, улыбнулась так, словно я неудачно пошутил. Сказала: «И вы меня Кирой зовёте».
Я уже был уверен, что это Кира, я узнал даже голос, поэтому подумал, что она говорит про какую-то другую форму своего имени, хотя ума не приложу, какую. Я сказал: «Я Саша из Словении. Мы с вами в прошлом году третьего сентября познакомились на этом месте. Вы тогда сказали, что я могу найти вас здесь». Она покачала головой: «Я знаю, кто вы. Но вы ошиблись. Я никогда вас раньше не видела. И на это место я пришла первый раз в жизни».
Возражать я не стал. В какой степени она дурачилась, в какой говорила метафорически, я так и не понял. С неё станется и то, и другое. У неё чёткий, как будто поставленный голос и выверенный смех, она наверняка из интеллигентной семьи, и образование какое-нибудь искусствоведческое или филологическое. В любом случае, она помнила меня: что математик, что раньше жил в России и Германии, что у меня аспирант здесь. Она всё это помнила.
Я спросил, как дела, как прошёл год. Она сказала, у неё всё хорошо. Распространяться не стала. «Всё хорошо» – и стоит, рассматривает меня с таким же выражением, с каким смотрела на чаек. Я подождал ответного вопроса, не дождался, сам стал рассказывать ей, что мой аспирант уже третий год не может понять, что математические журналы издают люди, и вообще математику делают люди, пускай с Аспергером через одного. А у людей предрассудки, привычки, пристрастия, однокашники, знакомые, начальство, отчёты, бюджеты.
С места в карьер завёл чеховский монолог. Не знал, о чём ещё говорить, честно не знал. О погоде, о красотах Юрмалы? Про чаек? Я думал о ней целый год, я превратил её чёрт знает во что у себя в голове, как я мог говорить с ней о погоде?
Стою, говорю всё быстрее, всё запальчивей, громко изливаю душу едва знакомой женщине через пятнадцать метров балтийского прибоя, уже боюсь на неё смотреть, чувствую себя комедийным кретином, а она вдруг переспрашивает, как называется статья Клявиньша, которую забраковал EJC и все остальные журналы. Я скороговоркой сказал, поэтому она не разобрала. Так и сказала: «Погодите, я не разобрала». Поднимаю глаза и вижу, что ей интересно, лицо внимательное, серьёзное, сочувствующее даже. Я воспрянул, повторил название. Она: «Ой, а можно ещё раз?» Повторил ещё раз. Она повторила за мной, слово в слово, и засмеялась.
Я пошутил: «Вы прямо как редакционная коллегия. Они так же на работу Клявиньша реагируют». Кира замотала головой, извинилась. «Нет-нет, вы не поняли. То есть не вы, а я ничего не поняла». Попросила меня объяснить «в двух словах». «В двух, — говорю, — не получится. Только в двух тысячах. Но дайте честное слово, что вам интересно». «Честное-пречестное! Очень интересно!» Она даже отпустила платье наконец и подошла к берегу. Остановилась в трёх шагах от меня, поставив руки на пояс. В её позе не было вызова. Наверно, ей просто удобно так.
Вблизи она совсем красивая. Ещё красивей, чем я воображал весь год. Как всегда в таких случаях, боялся на неё смотреть. Боялся, что посмотрю в глаза, и она тут же увидит, какой безумно красивой мне кажется, и ей станет неловко, неудобно, неприятно со мной. Как всегда, пришлось заставлять себя не отворачиваться, не разглядывать кеды.
Начал с краткого введения в комбинаторику для гуманитарных посетителей академических пьянок. Кира, в отличие от этой аудитории, не кивала невпопад. Слушала, задавала осмысленные вопросы. Виленкинские задачки про пирожные и про знание языков в НИИ собаководства привели её в восторг. Она вышла на берег и попросила расписать на песке, как я высчитал, сколько сотрудников не знают ни французского, ни немецкого, ни английского. Я сказал, что на песке будет трудновато, достал записную книжку, пошагово вывел формулу включений-исключений.
Кира стояла чуть сбоку, совсем близко, заглядывала в книжку. От её волос очень приятно пахло. Каким-то травяным шампунем, вероятно. Когда я вывел формулу, она похлопала в ладоши. «Как красиво! Как просто! Ещё! Пожалуйста!»
Разобрал ещё четыре задачки: на размещения, перестановки, сочетания. Каждый раз она чуть ли не вырывала книжку у меня из рук. Проговаривала решение вслух, водила пальцем по моим каракулям. Потом говорит: «Теперь я сама хочу попробовать. Задайте мне аналогичную задачу». Так и сказала: «аналогичную».
Я взял задачку про студенческое чаепитие, переиначил немножко. «В одном общежитии живут три студентки. Все три из провинции, родители бюджетники, денег мало. Когда надо идти на свидание, студентки одалживают друг у друга одежду. На троих у них четыре блузки, пять юбок, шесть комплектов эротического нижнего белья и семь пар нерваных колготок. Сегодня вечером на свидание идут все. Если допустить, что вся одежда недавно выстирана, то сколько существует возможных комбинаций из юбок, блузок, белья и колготок для всех трёх студенток?»
Она снова отобрала у меня книжку, присела на корточки, стала писать пальцем на песке, сверяясь с формулой. Расстановки по каждому классу быстро перемножила в уме. Для последнего шага достала телефон из платья. Наверно, я неправильно его «платьем» называю. «Сарафан» правильно, может быть. С карманами на уровне пояса. Пояснила, виновато смеясь: «Тут двузначные и трёхзначные! Такое я без калькулятора не могу!» Пока она считала на телефоне, я заметил белый браслет на её запястье. Сначала подумал, что часы. Но циферблата или дисплея не было. Был зелёный индикатор и какое-то утолщение сбоку. И, кажется, несколько маленьких отверстий в два ряда.
Кира нахмурилась, когда досчитала. Встала, огласила с большим сомнением: «Тридцать шесть миллионов двести восемьдесят восемь тысяч. Разве может быть столько много? Ничего себе бедные студентки!» Я сказал, что ответ вроде правильный. Она: «По-моему, вы переборщили с эротическим бельём. Откуда у бедных студенток взялось целых шесть комплектов?» Засмеялась. И я засмеялся. Сказал: «Вы правы, откуда мне знать. Я бедной студенткой никогда не был. Только бедным студентом».
Она: «Я знаю. Вы жили в общежитии в Петродворце. У вас было двое соседей. Однажды вечером один из них спрятался в парке, чтобы под покровом ночи выгрести все монетки из фонтанов. Но его поймали». Я удивился, обрадовался: «У вас прекрасная память. Я за год совсем забыл, что рассказал вам об этом». Она посмотрела на меня, словно я сморозил несусветную чушь: «Мне вы об этом не рассказывали. Я же сказала, что вижу вас первый раз в жизни».
Теперь я почти уверен, что она не шутила. Ничего похожего на улыбку не было на лице. Машинально спросил: «Откуда же вы тогда это знаете?» Она, всё так же серьёзно: «Просто знаю, и всё. Вот вы откуда знаете свои математические формулы?» Отсылка к Платону была слишком очевидной, я не удержался, осклабился: «Их разбудили вопросами, и они зашевелились во мне, будто сны из тех времён, когда я не был человеком».
Она: «Правда?» Спросила так искренне, с таким детским любопытством, что мне вконец стало не по себе. И стыдно почему-то стало. Забормотал, что это цитаты, что есть у Платона такой диалог, где Сократ наводящими вопросами вытягивает из мальчика-раба, как удваивается площадь квадрата, и это якобы доказывает, что наша душа ещё до рождения познала все «истинные мнения».
Кира внимательно выслушала. И опять за своё: «Зря вы говорите с таким сарказмом. В этом нет ничего смешного. Вот я никогда раньше не слышала про Платона, но я знаю его диалоги. Этот не знаю, но другие знаю. И чаек я никогда не видела, и никто мне про них не рассказывал, и никто мне не говорил, где их искать. Но я знала, где их искать. Я знала, как они выглядят, как они кричат, как сидят вон там на песке».
Как надо было на это реагировать??? Как??? Сказал: «Боюсь, я не совсем вас понимаю. Вы всё-таки шутите? Или вы что-то другое имеете в виду, когда говорите «никогда не знала», «никогда не видела»? Вы имеете в виду, что сегодня вы пережили это как-то по-новому? Что-то изменилось?»
Она вернула мне записную книжку. Убрала телефон в карман. «Какой вы непонятливый». Покачала головой. «А ещё учёный». Я перепугался, подумал, сейчас она уйдёт. Залепетал: «Простите меня. Мы, математики, на самом деле не совсем учёные. Мы математики. У нас, мягко выражаясь, специфическое мышление. Я, например, колоссальный тормоз. Я каждый день не понимаю чего-нибудь элементарного. Давайте, я вам лучше про своего аспиранта доскажу. У него на самом деле довольно любопытная тема».
Она согласилась, лицо просветлело. Но про холодную войнушку Клявиньша я ей так и не рассказал сегодня. У неё зазвонил телефон, она ответила по-латышски. Потом сказала: «Извините, мне надо вернуться, погулять с собакой. Он меня ждёт, я за него сегодня отвечаю». Я вызвался проводить. Она не возражала. Подобрала свои шлёпанцы, оставленные у края травы, понесла их в руке.
Километра полтора мы прошли по берегу. Может, чуть меньше. Она свернула неожиданно, рано. Прошли одно только безлюдное кафе, до основной массы отдыхающих было ещё топать и топать. Я даже не знал, что там есть куда сворачивать.
Сказала: «Я здесь сворачиваю. Очень приятно было с вами познакомиться, Саша». Я не стал возражать, напоминать, переспрашивать. Боялся. И всё время, пока шли, боялся задавать вопросы. Слушал, как она рассказывала про свою собаку по имени Брэд Пит. Других мужчин, кроме пса Брэда Пита, не упоминала. Говорила про какую-то Ингу. «Инга водила его к ветеринару». «Он лает каждый раз, когда Инга с детьми приезжает». «Инга купила соседний дом и соединила участки».
Когда она сказала, что сворачивает, я запаниковал. Надо было спросить, где её можно увидеть снова. Вместо этого брякнул: «Можно вас сфотографировать?» Так боялся снова забыть её лицо, что всё остальное вылетело из головы. От страха признался прямым текстом: «Очень боюсь забыть ваше лицо”. Ну что ж, теперь не забуду. Она разрешила. Засмеялась, когда я сказал: «А вы не могли бы посмеяться искренним смехом?»
Фотография отличная. Отличная. ОТЛИЧНАЯ. ОТЛИЧНАЯ.
Только что проверил по карте: за зарослями, куда она свернула, несколько улочек. Дома редкие, но есть. С берега пойти туда побоялся, чучело.
Всю дорогу до дома упивался памятью, пока свежая. Перебирал по секундам. Сейчас эйфория поутихла, остался мандраж. Есть совершенно не хочется, спать не хочется, вообще ничего не хочется. Хочется повторять и повторять, чтобы не разувериться: мы шли вместе по берегу, мы разговаривали, она меня вспомнила, она решала на песке задачку на размещение. Всё это на самом деле случилось, я это не выдумал. И её замороченные шуточки (как их ещё назвать?): «не видела чаек», «не была здесь», «не слышала о Платоне, но знаю диалоги». Это я тоже не выдумал. Всё на самом деле. На самом деле. На самом деле…»
***
Слова «на самом деле» повторялись ещё четырнадцать раз, перетекая на следующую страницу и обрываясь частоколом восклицательных знаков.
Под частоколом начиналось «05/4 авг.»
Прежде чем читать дальше, я снова разбудил компьютер. Заодно вспомнил про вино. Налил полчашки. Прихлёбывая вальполичеллу, минуты две разглядывал снимок «день 03». Получалось, что моя первая гипотеза о принципе нумерации дней была неверна. Отсчёт методично начинался с Сашкиного прибытия в Ригу, а не от первой встречи с Кирой, как я решил поначалу.
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 