Три дня одного года
Зеркало, как всегда, запотело. Вика тщательно протёрла его полотенцем для верхней половины тела. Бросила полотенце на ворох грязного белья в углу ванной комнаты. Надо было наконец занять время для стирки.
— Когда буду выходить, — приказала себе Вика.
Она встряхнула головой – так, чтобы мокрые сосульки волос рассыпались по плечам. Затем посмотрела в зеркало.
Тело оставалось таким же. Со вчерашнего утра ничего не изменилось. Так же нецивилизованно выпирали ключицы. На грудях, тут и там исполосованных растяжками, так же маячили непропорционально большие ареолы сосков. Талия, переходя в бёдра, по-прежнему спотыкалась о края таза.
Вика приложила руки к вискам и позволила им медленно сползти вниз, до самого живота. Кожа, румяная от горячего душа, казалась такой же гладкой. Всё ещё гладкой.
— Да что я, в самом деле… — прошептала Вика.
В её половой жизни зиял перерыв длиной в четыре года и десять месяцев. Только теперь, когда непредумышленное воздержание кончилось, когда собственное тело (словно в том пионерском лагере двадцатью годами раньше) показалось чужим и по-чужому жалким, Вика оторопела.
По эту сторону перерыва ей оказалось тридцать шесть. Она едва помнила, как в последний раз встречалась с подругами, которые худо-бедно водились у неё до Жука и его клиники. Она десять месяцев не имела вообще никакой связи с мамой. Вокруг – страна, где вежливые люди уравновешенно ведут обеспеченные жизни, не дают себе покупать спиртное по воскресеньям и обильно финансируют медицинские исследования. В эстонском паспорте, подделанном вполне официально, – чужая фамилия, нелепая и случайная, как угловатое тело в зеркале. В полуторной кровати – спящий венгр из дальнего конца коридора, не знающий ни слова по-русски и на восемь лет моложе её.
Вика высушила волосы, вышла в комнату и, стараясь не шуметь, оделась. Несколько раз останавливала взгляд на умиротворённом лице венгра. Его звали Штефан. Он был ничего себе. Симпатичный. Слегка даже напоминал Рэйфа Файнза. В Будапеште у него была девушка.
В общей кухне стоял свежий запах кофе, но те, кто его пил, уже ушли. В углу под потолком бойко тараторил телевизор. Вика сменила фильтр в кофеварке и зарядила новую порцию. Неспешно принялась за творог со вкусом паприки. В институте её не ждали раньше десяти.
Из телевизора неизбежно посыпались последние российские события. Смуглая британка с пышными, сверкающими волосами заговорила о внеочередном заседании российского парламента. Ожидалось принятие закона о статусе православия. МИД в энный раз объявлял клеветническими нескончаемые сообщения о массовых волнениях в Татарстане и на Северном Кавказе. Американский Госдеп и почти вся Европа хором призывали к открытому расследованию обстоятельств гибели Г. Грибового. Состояние госпитализированного митрополита Феофана между тем стабилизировалось.
После этого известия творог полез не в то горло. Вика закашлялась и переключила телевизор на какие-то мультфильмы, озвученные бодрыми немецкими голосами.
Она уже допивала кофе, когда в коридоре хлопнула дверь и раздалось шлёпанье сонных шагов. В кухню ввалился Штефан – босоногий, с обнажённым торсом.
‘Good morning’, сказал он. ‘Your phone rang.’
Вика взяла из его протянутой руки свою моторолу.
‘Thank you.’
Она сразу же отвернулась, не зная, какими глазами смотреть на Штефана и какой мимикой сопроводить этот взгляд.
‘I will be in my room until twelve’, сказал венгр нерешительно.
‘See you later’, кивнула Вика, упорно глядя в экран телефона.
Прежде чем она сумела сложить знаки на экранчике в информацию о пропущенном звонке, телефон заверещал.
‘Martin?’
‘Vika! Vika! Where are you? Are you on your way?’
‘I’m having breakfast.’
‘Fuck breakfast. Get over here as fast as you can. The animals are convulsing. All of them. It started six minutes ago. Get dressed and run over here.’
Вика бросила грязную чашку на столе.
— Хорошо, что оделась уже… — пробормотала она, выскакивая из кухни.
До корпуса, в котором держали животных, было тридцать две минуты обычным шагом (Вика замеряла, чтобы правильно учитывать расход калорий), но теперь, конечно, никакой ходьбы она позволить себе не могла. Почти все машины, по ночам припаркованные у общежития, уже разъехались; людей на стоянке не было. Вика подбежала к шеренге велосипедов, тоже поредевшей, и стала хвататься за рули и сёдла.
Последний велосипед, грязно-зелёный и начисто лишённый передач, оказался не на замке. Его седло было задрано слишком высоко, руль опущен слишком низко, заднее колесо почти спустило и к тому же скреблось о крыло, но через девять минут Вика всё-таки швырнула велосипед на клумбу у входа в свой институтский корпус и, не замечая, что задыхается, бросилась к стеклянным дверям.
Я так и знала, знала, знала, колотилось её сердце. Рано или поздно. Будет переход в другую фазу. Я знала, знала, знала!
‘I knew it!’ выдохнула она, вывернув голову в сторону Мартина и просовывая руки в рукава халата, который он держал. ‘I told you!’
‘You did’, охотно подтвердил Мартин.
У входа в зал, известный всем как Svinstian, то есть Свинарник, возбуждённо толпилась как минимум половина сотрудников, причастных к агенту. На экранах компьютеров, стоявших вдоль правой стены, бились в конвульсиях бледно-розовые пятна.
Не задерживая взгляд на компьютерах и ни с кем не здороваясь, Вика вошла в Свинарник и остановилась в начале широкого прохода между двумя рядами вольеров. В ноздри ударил горьковатый запах воскрешения. Его нельзя было спутать ни с каким другим запахом на свете.
Восемь заражённых свиней, восемь контрольных. Первоначально они чередовались в вольерах: заражённая – контрольная – заражённая – контрольная. Буквально за три дня до того здоровых хрюшек и бессмертных хрюшек развели по разные стороны прохода. Теперь вся правая сторона лежала на боку, колошматила пятаки об пол и рыла копытцами воздух; вся левая сторона сгрудилась у стены прохода и, не отрывая глаз от своих заражённых сестёр, то озадаченно похрюкивала, то вдруг на несколько мгновений приходила в неистовство и заполняла Свинарник оглушительным рёвом.
Уже за три следующих часа, в течение которых постепенно затихали конвульсии заражённых свиней (тела крыс утихомирились несколько раньше), удалось выяснить следующее:
а) В отличие от конвульсий, которые сопутствовали процессу воскрешения, эти заключительные судороги были вызваны не реакцией сверхчувствительной мышечной ткани на электрическое загрязнение воздуха, а хаотической активностью головного мозга, сопоставимой – особенно у свиней – с эпилептическим припадком у человека.
б) В образцах тканей заражённых животных больше не появлялись характерные колонии ромбовидных псевдоклеток.
в) Когда пришли первые противоречивые сообщения о том, что произошло в Москве (в частности, о выбросе гамма-излучения из самого центра российской столицы), один из ассистентов Мартина замерил радиационный фон в Свинарнике и прилегающих помещениях. В вольерах заражённых свиней и вокруг клеток заражённых крыс через два часа после коллапса экспозиционная доза излучения составляла 45 микрорентген в час и, таким образом, превышала обычные показатели более чем в семь раз. До возвращения уровня радиации в норму дальнейшие работы велись в защитной одежде.
г) Полное электрическое молчание головного мозга животных наступило, в среднем, за сто десять секунд до окончательной остановки сердца.
Через двое суток стало очевидно, что и свиньи, и крысы разлагаются безо всяких отклонений, точно по графику. Никаких следов, никаких признаков деятельности агента – если не считать показателей дозиметра, неуклонно сползавших к норме, – больше не было.
***
Все двое суток Вика не вылезала из лаборатории, как ни уговаривал её Мартин сходить домой выспаться и как ни клялся, что немедленно позвонит, если, вопреки её же упадническим прогнозам, всплывут новые данные. Мысль о возвращении в общежитие вызывала у Вики физическое недомогание. С каждым часом пропахший нафталином подростковый страх перед встречей с венгром казался всё менее нелепым и всё более обоснованным.
Вечером первого дня Штефан позвонил ей и жизнерадостно спросил, как дела и не хочет ли она поужинать вместе. Вика гавкнула, что всё в порядке, ледяным голосом сослалась на авральную работу, а под конец саркастически предложила ему поинтересоваться последними событиями в мире. Она не могла понять, почему так стервозно говорила с ним, и не могла справиться с беспредметной гадливостью, которая захлестнула её после этого звонка.
Впрочем, под утро, прикорнув на диване в столовой и уже засыпая, она призналась самой себе: ещё страшнее, чем вернуться в окрестности венгра, было уйти из института. По-хорошему, такие настроения следовало клеймить как мелодраматические и антинаучные, но, даже заклеймённые, они продолжали нашёптывать ей: он выскользнул у тебя из рук. Подразнил и, как писали в детских книжках, был таков. Ты никогда не раскусишь его. Если ты уйдёшь, ты поставишь точку и подведёшь черту. Распишешься в поражении.
В первую ночь она проспала всего два часа. Проснувшись и сжевав упаковку орехово-ягодной смеси из автомата, нырнула обратно в теряющую смысл чехарду распотрошённых свиней, предметных стёкол, клеточных культур, электронных микроскопов, компьютеров, компьютеров, компьютеров, омерзительно спокойных коллег, бесплодных анализов и никуда не годных гипотез.
Она лично прозвонила все крупные больницы и медицинские вузы Москвы, пытаясь выяснить, куда были доставлены тела заражённых после коллапса и что с ними теперь происходило. Россия уже признала факт существования агента и ведения исследований в этом направлении, но тамошние органы и бюрократы впали то ли в ступор, то ли в панику, то ли просто не знали, как теперь строить отношения и вообще взаимодействовать с окружающим миром. Никто не давал комментариев, никто не отвечал на вопросы, вся Москва рявкала о своей непричастности и бросала трубки. Только Кондрашов продолжал лаконично общаться с журналистами – откуда-то из своего ФСБшного далёка в Ярославской области, телефонных номеров которого не знал никто.
Вторую ночь – точнее, её последние три с половиной часа – Вика провела на том же диване. В половине шестого её разбудила одна из многочисленных Анн в команде Мартина. Анна потрепала её по плечу и сказала несколько предложений по-английски. Спросонья Вика не поняла ничего, кроме «wake up» и «on the phone», но позволила дотащить себя до кабинета Мартина и сунуть себе в руку трубку.
‘Hello’, зевнула она.
— Виктория? Виктория Вронская? — спросил мужской голос с академическим звучанием.
— Да.
— Доброе утро. С вами говорит Кондрашов, Михаил Дмитриевич.
— Кондрашов? — мгновенно проснулась Вика. — Который – вы работали с агентом? На – по разнарядке ФСБ? Проект «Лазарь»?
— Именно так. И продолжаю работать. Теперь, похоже, без самого агента. Ну, и товарищам из ФСБ как-то не до нас в текущий момент.
— Отлично. Отлично! — не удержалась Вика. — Вы читали уже наши первые пресс-релизы?
— А как же. Мы как раз…
— У вас такая же картина? Что происходило с заражёнными людьми после ухода агента? Что конкретно случилось в Москве? Что за излучение там было? К вам доставили – вы получили кого-нибудь из Госдумы? Кто вообще занимается этим – разбирается, что там произошло? Из учёных, я имею в виду? Мы обзваниваем уже двое суток всех подряд, ни на кого…
— Ой ой ой, — спокойно сказал Кондрашов. — У вас, я погляжу, наэлектризованная обстановка там. Прямо искрится. Не знаю, с какого вопроса и начать…
— Извините. — Вика схватилась свободной рукой за голову и несколько секунд жмурилась от неловкости. — Наболело. С утра понедельника не выхожу из института…
— Ааа, могу представить. — Кондрашов вздохнул. — Могу представить. На войне как на войне. У нас здесь скорее бардак, честно говоря, не война, но тоже – богатый событиями бардак. По порядку, впрочем. Ваши вопросы. В Москве – депутатами и всеми остальными – ими занимается РГМУ, не знаю уже, почему. Должно быть, хватило на всех места. Они пока не могут никак определиться, какой у их работы статус, вернее, не они, конечно, а что осталось от наших властных структур, там сейчас все от всего шарахаются, никто не соображает ничего. Всю информацию сказано придерживать на всякий случай, до дальнейших распоряжений, а дальнейшие распоряжения – ну, вы же понимаете, Виктория.
— Да.
С того момента, как Вика прибыла в Каролинский институт, Россия неоднократно казалась ей параллельной вселенной. Но ни до, ни после разговора с Кондрашовым эта иллюзия не была столь навязчива.
— На наше счастье, наша охрана частично коллапсировала, частично разбежалась, — продолжал Кондрашов. — И вышло так, что мы пока сами себе хозяева. Никому до нас нет дела. Даже на мои контакты с журналистами никто ещё не отреагировал, пара истеричных звонков от мелкой рыбёшки не в счёт. Двое моих ассистентов вчера отправились в Москву. Своим ходом, на личной машине. Они сами из РГМУ. Явились там прямо к своему профессору. Дубницкий – вы, может быть, знаете?
— Он у меня на защите сидел.
— Да что вы говорите? — Архаичные интонации выдавали в Кондрашове отпрыска бывшего дворянского семейства, которому удалось перестоять советскую власть с минимальными стилистическими потерями. — Вот, стало быть, к нему. Дубницкий махнул рукой на всю эту припадочную секретность, ввёл коллег в курс дела, подключил буквально к своим. Сегодня ночью мы получили из Москвы первые данные. Ничего особенно обнадёживающего пока, вот разве что Дубницкий решил сразу физиков привлечь к мозговому штурму, там любопытные есть идеи… У меня, признаться, идея подключить физиков крутилась в голове ещё с конца весны. К сожалению, стоило нам наладить нашим патронам пересадку агента, как они напрочь утратили интерес к научной стороне вопроса. Подрезали нам крылья, фигурально выражаясь…
— Физики? — переспросила Вика. И в то же мгновение вспомнила, как Жук сетовал на шапочное знакомство с полями и субатомными частицами. Да ладно Жук – Мартин (когда же это было? не на прошлой ли неделе? на общем собрании?) говорил, что, как только со всех сторон утрясётся финансирование, проект будет приумножен командой специалистов из ЦЕРНа. Предполагалось, что физики выведут теоретическую часть дела из тупика свежими или даже, чем чёрт не шутит, правдоподобными гипотезами. Ещё через мгновение Вика сообразила, что сама была среди инициаторов такого расширения.
— Да, несколько молодых ребят из московского Физтеха, — пояснил Кондрашов. — Собственно, сразу все толковые ребята, которые там есть, как я понимаю. Все энтузиасты. Они наколдовали уже кое-какие любопытные предположения, мы их тоже в – гипотезы, я имею в виду, – мы их включили… Да, собственно, что же я. Я же почему звоню, Виктория. Вы извините, сбился с толку, а время не…
— Ничего, — нетерпеливо перебила Вика. — Это я вас завалила вопросами.
— Тоже верно… Я, собственно, звоню, чтобы предложить сотрудничество.
Кондрашов замолчал, ожидая ответа.
— Это трогательно с вашей стороны, — спохватилась Вика секунд через пять. — Как – на каких условиях? В каком качестве? Вы знаете – вы уверены, что вам голову потом не оторвут?
— Эээ… — В трубке что-то загадочно поскреблось. — Я, дорогая Виктория, нынче ни в чём не уверен. Но дело делать надо. Мой научный руководитель, профессор Мережко, говорил ещё тридцать лет назад: «Один НИИ – плохо, два – ещё хуже, но на втором десятке может случиться качественный скачок, так выпьем же за научное сотрудничество!» Никаких условий у меня нет, кроме посильного обмена информацией. Со временем, если всё образуется, проведём всё по бумагам, по научным советам, как полагается. Если хотите.
— Хорошо. Я понимаю.
— Вот и славно. Сейчас мы вам вышлем нашу, так сказать, сводку. Не подскажете адресок почты? Или на какой-нибудь открытый адрес посылать?
— Нет-нет, шлите на мой.
Вика продиктовала адрес ящика, который завела после прощального письма Жука.
— Отзвонитесь, когда ознакомитесь, будьте добры, — попросил Кондрашов. — Контактная информация там прилагается.
Трубку Вика положила со второй попытки. В первый раз она так хрястнула ею не по тому месту телефона, что испугалась, не раскололся ли пластик. Выбегая из кабинета, она врезалась в Мартина, но не стала ничего объяснять в ответ на его большие глаза и междометия. Только крикнула «Later!» и понеслась по коридору – сначала в одну сторону, потом, резко затормозив, в другую, чтобы всё-таки сходить в туалет, умыться и перехватить порцию кофе из автомата.
Она проглотила двести с лишним страниц непричёсанного, рабочего текста за час с небольшим, почти не отрывая взгляд от экрана. Её пальцы – большой и указательный – сжимали черенок яблока, которое она начала грызть в начале чтения, но так и не догрызла. Когда текст кончился, Вика озадаченно посмотрела на увядшие останки яблока в своей руке. Швырнула огрызок в корзину и стала читать по второму кругу. На этот раз она пропускала отрывки, не содержавшие ничего нового. Задерживалась на более интересных. Выделяла жёлтым фрагменты, которые стоило перевести на английский в первую очередь.
Соображения толковых молодых ребят из Физтеха излагались в самом конце; было видно, что их прилепили к документу в последний момент, словно курьёзное приложение. Изложение напоминало едва отредактированную стенограмму. Никто не удосужился выкинуть из текста идеи, которые игнорировали некоторые особенности агента или вообще шли наперерез экспериментальным данным.
— Лучше такие, чем никаких, — шёпотом напомнила себе Вика.
В двух гипотезах она просто не смогла разобраться – они слишком густо пестрели терминами вроде «тахионная конденсация», «калибровочные бозоны» и «поле Хиггса»; тут и там попадались длинные математические выкладки, которые то ли неправильно отображались на её компьютере, то ли она действительно не видела в своей жизни ничего похожего. Особенно много пси, иксов и загогулин – почти целая страница – громоздилось после завораживающего абзаца про «можно, если уж на то пошло, прикинуть от балды волновую функцию базового элемента такой квазистабильной системы».
— Вика Вронская, очередная жертва научной специализации, — сказала Вика, откидываясь на спинку стула и откатываясь от компьютера в противоположный угол кабинета.
Она закрыла глаза и схватилась руками за плечи. Она часто делала так, если надо было запомнить и разложить в голове новую информацию.
Насколько она могла понять, почти все гипотезы так или иначе обыгрывали одно центральное допущение: эволюцию чисто энергетических «объектов», лишённых какой-либо «вещественной» (в одном месте было сказано «трогабельной») структуры в бытовом смысле слова. Эволюцию до уровня сложных самовоспроизводящихся систем, сопоставимых с биологическими. Иными словами, ребята из Физтеха предполагали, что агент – это «живой» организм «без тела», организованная куча волн и квантовых полей. Метаболизм такого организма мог заключаться в распаде и сборке ничего не весивших частиц с красивыми названиями, напоминавшими Вике о советских тележурналах для очкастых подростков.
Предполагалось, что агент возник и эволюционировал в среде, населённой обыкновенными живыми существами – «обыкновенными» исключительно в том смысле, что они обладали какой-то «твёрдой» структурой. На таких существах агент либо паразитировал, либо – в самой экзотической версии – использовал их для загадочного «самовыражения». Особняком стояли предположения об искусственном происхождении агента. Здесь кого-то из физтеховских ребят понесло: две страницы были заполнены фантастическими сюжетами про инопланетян, зондирующих космос и готовящих плацдармы для своего звёздного десанта.
Размышления о физических характеристиках агента начинались с сантиметров в минусовых степенях и доходили до безразмерных паутин, пронизывающих всю наблюдаемую вселенную. При любом размере речь шла о чудовищных энергиях. Эти гипотетические энергии были тесно привязаны к вопросу, в котором ребят из Физтеха колбасило больше всего: каким образом такая система может оставаться стабильной. Не меньше пяти раз на страницах приложения попадались крики души вроде «однако эта хрень не протянула бы и» минимального количества секунд всё в тех же минусовых степенях.
О возможных причинах понедельничного коллапса была брошена только пара общих фраз. Мол, цепная реакция. Следующая стадия жизненного цикла. Прочитав это, Вика почувствовала небольшое облегчение. Она-то додумалась до такого ещё за несколько недель до коллапса. Безо всяких волновых функций. И мы кое-чего стоим. Рано ещё нас…
— Ну что я как ребёнок, в конце-то концов…
Она открыла глаза. От неспособности въедливо, по-собачьи проследить ход каждой прочитанной мысли у неё заныли скулы. Физика навязывала ей роль стороннего наблюдателя. Ей предстояло мяться у края и вытягивать любопытную шею там, где она хотела любой ценой вариться в самой гуще событий. Если эти ребята были правы, то вся её работа, весь этот бешеный сбор информации, все Мартины, Анны и Кондрашовы, – всё это неизбежно отпихивалось на почётную периферию.
Оставалось искать утешения в детсадовском злорадстве. Кисло упиваться мыслью о том, что агент ушёл. Все ваши красивые гипотезы – махание кулаками после драки. Ни подтвердить, ни опровергнуть. Все ваши данные – постфактум. Всё из наших рук. Никто из вас не просидел четыре с половиной года под одной крышей с агентом. Никто из вас не видел его в действии, а не по телевизору. Никто из вас не…
— Всё. — Вика рывком встала со стула. — Всё, в самом деле. Хватит.
Она позвонила в Уппсалу переводчице Оле. Отобрала и выслала ей куски кондрашовского отчёта. Затем набрала номер самого Кондрашова. Поблагодарила его и пообещала подготовить встречную информацию. Кондрашов сказал, что будет ждать с нетерпением. В его усталом аристократическом голосе при этом не было ни капли энтузиазма.
После звонка Кондрашову Вика нашла Мартина. В двух словах рассказала о том, что произошло. Спросила, можно ли уйти. Мартин засмеялся. Если ты не уйдёшь сама, мы тебя вытолкаем все вместе, сказал он. Иди и отдыхай, пока не исчезнут круги под глазами.
На улице пасмурно начинался последний день календарного лета. Ветер катал по площади перед корпусом одинокий бумажный стакан из-под фастфудовского кофе. За двое суток, которые Вика провела в институте, кто-то убрал её престарелый велосипед с клумбы на велосипедную стоянку. Она подошла к нему и потрогала заднее колесо. Давление в камере окончательно сравнялось с атмосферным.
Она пошла в общежитие пешком. От слабости, внезапно охватившей всё тело, она шла медленно, словно по пояс в воде, но в предвкушении постели и задёрнутых штор эта слабость казалась приятной. Ветер пах сырым городом и немного яблоками. Откуда-то взялось и не хотело уходить ощущение закончившегося праздника, прозрачное и горько-сладкое.
Про венгра она вспомнила, уже поднимаясь по лестнице. На секунду замерла от удивления. Вспомнила не что попало, а именно спящее лицо на своей подушке. За двое суток это лицо превратилось в её памяти из просто симпатичного в пугающе симпатичное. Удивление мгновенно прошло; тело с готовностью заныло от страха. На этот раз, впрочем, не только от страха. Вика громко втянула в себя воздух, фыркнула и дошла до своей комнаты подчёркнуто спокойным шагом.
В восьмом часу вечера её разбудил стук в дверь. Она крикнула «Come in!» и зажмурилась, включив настенную лампу, прикрученную у изголовья кровати.
Штефан неуверенно остановился у двери. В его руках был кактус в аквамариновом горшке и бутылка виски.
Ты знаешь, чего хочет женщина, усмехнулась Вика, садясь на кровати и одёргивая футболку, в которой спала.
Ты говорила, что из цветов любишь только кактусы, сказал венгр. Ты также сказала, что из водки любишь только виски.
Вика расхохоталась. На лице венгра засияла довольная улыбка, однако через пару мгновений он погасил её. Я следил за последними событиями в мире, сказал он. Мне было жаль слышать, что случилось в России. Столько людей погибло. Столько членов парламента. Такая трагедия…
Вика посмотрела на него исподлобья. Покачала головой. На язык просилась любимая присказка Дарьи Васильевны из Матвейково.
— Это не страшно, Штефан, — сказала она по-русски. — Это совсем не страшно. Это даже не умрёшь.
‘What?’ венгр наклонил вперёд непонимающую голову и стал особенно похож на Рэйфа Файнза.
‘I said the glasses are on the desk’, объяснила Вика. ‘But you should wash them first. I… Закуска же нужна какая-то, не кактусом же мы с тобой, в самом деле… Wait here. I’ll go to the kitchen and get something from the fridge.’
Она накинула халат поверх футболки и вышла из комнаты.
На кухне сидела иранка Деларам. Она устало жевала хлопья, залитые апельсиновым соком, и смотрела в телевизор. Би-би-си вело прямой репортаж из косо освещённого зала, всю сцену которого занимал длинный стол, усеянный микрофонами.
Зал находился в Киеве. Микрофоны целились в мужчину с резким, сухим лицом и седеющими чёрными волосами. Длинная шея мужчины была небрежно завёрнута в расхристанный клетчатый шарф. На плечах топорщился пиджак с чужого плеча. Сквозь запинающийся английский перевод просачивались кашель и голос, знакомый до мурашек и слабости в ногах.
Роман Жук отвечал на вопросы журналистов.
Остаточные явления. Пресс-конференция
— (…) Во-первых, сразу всех предупреждаю: по-английски я только тексты «Битлз» могу цитировать. На слух тоже понимаю плохо. Читать могу, так что присылайте записки. Но отвечать буду по-русски. Расшифруете потом. С переводчиком тягомотно слишком. Я отказался. И ещё вот что. Буду… (Кашляет.) Буду отдавать предпочтение вопросам от российских журналистов. Не потому, что я высоко ценю их профессиональные качества, хотя попадаются и у них такие. (Смех в зале.) Просто обращаюсь, наверное, к российской аудитории прежде всего. Если вы из России, напишите это прямо на листе а-четыре большими буквами, чтоб я видел. У остальных заранее прошу прощения. Вы тоже, конечно, тяните руки, пожалуйста, но в виду просто имейте… (Кашляет.) Ну, давайте начнём что ли… Вот, девушка уже успела написать эр и эф на листочке… Пожалуйста.
— Светлана Волобуева, «Аргументы и факты». Роман Романович, вопрос очевидный: почему вы обращаетесь к российской аудитории из столицы другого государства? Спасибо.
— Почему, значит… (Кашляет – долго и судорожно.) Простите, третью неделю кашляю уже… Почему я нахожусь в столице другого государства. Ну, например, потому что мне в данный момент физически страшно. Ехать в Россию.
Да, пожалуйста, вы.
— Частицын Михаил, НТВ. У меня вопрос ещё более очевидный: заражены ли вы вирусом бессмертия? Первое, что мир о вас узнал два дня назад, было, что в середине августа вы погибли. Сегодня утром вы неожиданно объявляетесь в шведском посольстве, живой и невредимый. Если вы не заражены, каким образом вы воскресли? Спасибо.
— Как я воскрес… Ну, во-первых, в шведском посольстве я объявился не сегодня утром, а в августе. Четырнадцатого числа, если быть точным. Потом меня две недели перевозили с места на место, в высшей степени конспиративно. Я глубоко признателен господину Оландеру, всем остальным сотрудникам посольства… Меня и собственно в Швецию собирались экспортировать. Как раз три дня назад собирались. Но тут многие угрозы моей безопасности отдали концы в межзвёздное пространство. Если б я был заражён, меня бы сейчас препарировали вместе с ними. Это ответ на ваш вопрос…
Ну, даже предположим, если бы агент ушёл и оставил меня на Земле одного в качестве эмиссара или плацдарма… Я бы вам здесь не на вопросы отвечал. Я бы рассказывал про заговор жидов и ФСБ против Папы Римского… (Кашляет.) Грубо говоря. И рефлексия меня б не изводила… А воскрес я потому, что не умирал. Я – да, отослал прощальное письмо своим – как же это лучше сказать – ну, пусть будет «соратникам». Из города Россошь Воронежской области. Написал, что осознал, что я наделал. Что намерен свести счёты с жизнью. Письмо, естественно, было перехвачено спецслужбами. Тремя как минимум. Во вторник откуда-то из недр ФСБ начала всплывать информация и обо мне, и о моей кончине, и масса других откровений. Интересно, искали они моё тело или нет…
Факт в том, что умереть мне не удалось. Я человек довольно трусливый. Умертвить себя собирался без драматизма, внутривенной инъекцией. Пошёл искать аптеку, чтобы купить что-нибудь усыпляющее, умертвляющее… И шприц. Первая аптека была на ремонте. Вторая на переучёте. Третья просто закрыта. На большой замок, без разъяснения причины. Люди на улице сказали мне, что есть и четвёртая, но момент был уже упущен. Растряс я свою решимость, пока бегал по городу Россошь. Стал думать, а что мне терять. А что если как раз взять и сделать то, о чём все спецслужбы всё равно подумают в первую очередь. Они же все подумали… Ну, вы понимаете: что раскаяние и самоубийство своё я разыграл просто. Поэтому, когда я свалился на голову шведской дипмиссии в Киеве, там никто не осенял себя крестным знамением. Приняли без разговоров. Кормили очень вкусно.
Ага, давайте вы, пожалуйста. Да, вы, в третьем ряду.
— Эээ, Татьяна Шелина, газета «Известия». Господин Жук, сведения о вас, которые поступали последние два дня, очень отрывочные. Вас называют первооткрывателем вируса бессмертия, вы, несомненно, были ключевой фигурой в проекте «Лазарь», но вот – я цитирую вас: «написал, что осознал, что я наделал». Не могли бы вы поконкретней? Что конкретно вы «наделали»? Какова была ваша роль в летних событиях? В чём вы раскаиваетесь? По вашему мнению, есть ли основания для привлечения вас к уголовной ответственности? Спасибо.
— В летних событиях я участия не принимал… (Кашляет.) Да что ж такое… Летом я был уже не у дел. Сидел в Воронежской области. Кстати, пользуясь случаем, хочу передать огромный привет Виталику, бабе Саше, бабе Ире и бабе Нине. (Машет рукой.) Низкий вам поклон за гостеприимство.
Дальше. Ключевой фигурой в проекте «Лазарь» был не я. Ключевой фигурой был генерал ФСБ Дмитрий Сахаров. Первооткрывателем агента – вируса бессмертия – я тоже являюсь с оговорками. Я был первым специалистом, который обратил внимание на Зину Смирнову. То есть на исходную носительницу. Это верно. Однако в лабораторных условиях – там приоритет надо отдать Виктории Вронской, моей ассистентке. Она первая выделила псевдоклетки. Вика, тебе тоже привет. (Машет рукой и кашляет.)
Дальше. В чём я раскаиваюсь. Понимаете, первый раз я вплотную наблюдал процесс воскрешения пять лет назад, осенью девяносто девятого. У меня не было ни малейшего сомнения, что феномен передо мной подлинный и совершенно новый. Мои дальнейшие действия, если бы я не был тщеславным кретином… Что я должен был сделать? Ввести в курс дела хотя бы двоих-троих коллег из смежных областей – это раз. Задокументировать процесс воскрешения на порядок тщательней. Всё записать как следует. Найти выпускника инъяза, сесть вместе. Более-менее адекватно перевести всё на английский. Размножить. Зину Смирнову вывезти на время за границу куда-нибудь. Всю собранную информацию разослать – всем и сразу. В Москву, в Стокгольм, в ИНСЕРМ, в Гейдельберг, в Лондон, японцам, в журналы во все. Но, поскольку тщеславный кретин, вместо этого я… (Извлекает откуда-то из-под стола большой полосатый термос, откручивает крышку и наливает в неё нечто тёмное и дымящееся. Отхлёбывает.) Вместо этого я поехал в Москву, где занимался липосакцией и разыскивал мецената, помешанного на вечной жизни. Собранные данные держал у себя. На дискеточках, в скромных папочках…
У меня всё предельно стройно было в голове. Я рассуждал: за границу такое посылать – непатриотично, а со своими делиться – бесполезно, всё равно у них ни оборудования, ни денег. Через год я нашёл Веденеева, получил какие-то деньги и головорезов в помощь. Выкрал Зину, организовал в лесу пародию на исследовательский центр. Возился там самозабвенно. Ковырялся, как дитё в заводном паровозике. Что мы выяснили за два с половиной года – тот же Каролинский институт разложил бы по полочкам за три-четыре месяца… (Отхлёбывает, морщится от боли в горле.)
Время было безнадёжно утеряно. Три с половиной года. Понимаете? (Обводит взглядом зал.) Всё это время я мог бы… Мне стоило просто… Куда там. (Машет рукой.) Дожидался, пока про агента пронюхают наши бойцы невидимого фронта. У этих, конечно, были и деньги, и оборудование, и секретные циркуляры, и Жора Грибовой про запас на поводочке. Только наука побоку им. И я это, конечно, прекрасно видел, и даже пыжился поначалу. Пытался умалчивать, что мог, совал им вроде как прутики в колёса в их ярославском санатории. С самого начала при этом знал, что выдам рецепт рано или поздно. Ну и выдал. Прямо ли, косвенно ли – это неважно… (Морщится и кашляет.) Они бросились прививать друг другу бессмертие по сходной цене. В течение лета, видимо, допрививались до некоего – до некой критической массы. И в понедельник – все знают, что в понедельник. Понятно, в чём я раскаиваюсь?
Что вы ещё спрашивали? Я забыл уже.
— Эээээ, по вашему мнению, могут ли вас привлечь к уголовной ответственности? И хотите – готовы ли вы сдаться в руки российского правосудия?
— Это сложный вопрос… Понимаете, если меня будут судить за антиправительственный заговор, если я буду сидеть рядом с Сахаровым на одной скамье подсудимых, и мне будут втирать, как я помогал плести сеть вокруг Будина и Браткова… О нет. Я не хочу в этом междусобойчике участвовать. (Качает головой.) Таких романтических преступлений я не совершал.
Ну вот, давайте теперь не из России. Вот вы, пожалуйста.
— Виктор Гайдукевич, канал «Один плюс один». По вашему мнению, у Сахарова были более могущественные покровители? Как далеко тянется цепочка тех, кто стоял за летними событиями? Спасибо.
— Не знаю, куда именно она тянется… Ну, до Бадружева точно тянулась до понедельника… Сейчас, конечно, всех собак повесят на Сахарова – уже начали вешать. Я не могу сказать, что я не предвкушаю соприкосновения морды Сахарова с навозом, но Сахаров, при всей его личной инициативности, – он не мог бы всё это без одобрения или, как минимум, попустительства… Почему я и назвал этот суд междусобойчиком. Суд, который над ним непременно устроят в кратчайшие сроки, я имею в виду.
(Разворачивает одну из записок, которые всё это время подносил и складывал рядом с ним молодой человек в круглых очках. Читает, наморщив лоб. Разворачивает ещё несколько.) Вот записка с итальянской как будто подписью… Кьяра Туккио… Как? Туччо? Прошу прощения. Кьяра Туччо. «Ля Република». Вопрос про как я вижу перспективы дальнейших исследований. Исследований агента, надо понимать. Ну, учитывая что агента у нас на руках больше нет, я грандиозных перспектив не вижу. Пока.
Я разговаривал с Кондрашовым по телефону сегодня днём. Долго. Ничего нового за лето у них никто не открыл, конечно. Все с утра до вечера занимались «оптимизацией процесса пересадки». Кондрашов клянётся – я ему, кстати, вполне верю – он клянётся, что заикался им, что товарищи начальники, вы одурели, это ж вам не бронежилет надеть, это ж вообще неизвестно что да откуда. Ему знаете что ответили? Что у России… (От особенно сильного приступа кашля его глаза наполняются слезами.) Сказали, чтоб не саботировал исторический шанс. Мол, нечего профессорские нюни растирать, пересаживай давай. Вот они и пересаживали. А по ночам, естественно, пили, тряслись от неизвестности. Судите сами, какая тут наука…
Что делается в Каролинском институте, комментировать, к сожалению, не могу. Меня же ради моей безопасности держали в страшном секрете. Ни с кем не давали говорить – даже с Викой, которая там нынче работает. Ещё раз спасибо, я не жалуюсь, объясняю просто…
А от себя что могу сказать? Мне нравится, что Кондрашов скормил все данные физикам. Так наверняка перспективней, чем возиться без конца с биологической бутафорией… Конечно, основных вопросов у нас, ну, три. Два из них сугубо научные. Как агент действует. Откуда взялся и куда делся. Я на сегодняшний момент уверен на девяносто девять процентов, что агент, как бы он ни работал, к разуму никакого отношения не имеет. Ни к высшему, ни к божественному, ни к этому – нелинейному. Можно допустить, что его породило разгильдяйство некой сверхцивилизации. Мне, однако, ближе мнение, что если разгильдяйство не искоренить на определённом этапе, цивилизация далеко не уедет.
Поэтому зафиксируйте, пожалуйста: мозгов у агента – как у вируса гриппа… (Ухмыляется сквозь кашель.) Ноль мозгов. Ноль умысла. Ведь вирус гриппа размножается не для того, чтобы у вас была температура. Он размножается, потому что может.
Я знаю, конечно, какие у вас всех заголовки. Про козни Сатаны, про десант инопланетных духов. Как параллельные вселенные трутся друг о друга я тут ещё читал. Я понимаю, у вас работа такая, но будь моя воля, вы бы все напечатали метровыми буквами через первую полосу, вот так (показывает руками размер заголовка): «Вирус бессмертия — безмозглый паразит. Всё, что мы писали с середины июля, – чушь на постном масле». (Смех в зале.)
Повторяю: я почти не сомневаюсь, что за агентом не стоят никакие мыслящие силы. А коли так, то особенно интересным делается вопрос номер три, который не то чтобы научного характера… (Зажав кулаком рот, давит в себе кашель.) Ведь мы получили натурфилософское такое откровение. Посреди нашей крысиной возни… Среди нашего вечного онтологического нытья природа вдруг хрясь! – и мы поставлены перед фактом. Если приблудная космическая дрянь способна нас воскрешать, если она копирует наше сознание почти безупречно и трое суток может эту копию хранить безо всякого мозга, в своих загашниках, – значит что? Значит, и смерть вполне обратима, и сознание, пожалуй, не так сильно отличается от «Виндоуз» с потрохами, как нам хотелось бы. С чисто практической точки зрения, что позволено космическому паразиту, то и нам позволено. Можем, в принципе, жить вечно. Можем штамповать самих себя под копирку… С таким откровением – что мы с ним будем делать? Куда мы его вставим? Повесим перед собой на палке, как морковку перед ослом? Откроем всемирный НИИ вечной жизни в Ярославской области? Или запихнём в сторонку аккуратненько? Разойдёмся по своим углам и религиям, будем дальше нашу волынку, как это говорится… (Качает головой, глядя в стол.) Видите, какие мысли лезут в голову, если ты в страшном секрете. (Смех в зале.)
Ладно, давайте ещё кого-нибудь из России. Вот вы, молодой человек. Пожалуйста.
— Антон Дементьев, «Труд семь». Вы говорили об историческом шансе России… Как вы считаете, вирус бессмертия случайно объявился именно на территории России? Или в этом действительно был заключён некий знак свыше, некий уникальный шанс для нашей страны, который мы, как обычно, упустили? Спасибо.
— (С явным раздражением.) Я не говорил про исторический шанс России. Про это спрашивайте генерала Сахарова, пока его не удавили в камере бывшие поклонники… Вы вообще слушали, о чём я говорил последние несколько минут? Хорошо, пусть вас не устраивает моя версия про случайного паразита из дальнего космоса. Это ваше дело. Вы вольны верить, что за каждым чихом стоит божественное провидение. Но объясните мне, что у вас у всех за местечковое провидение такое? Что это за племенные божки у вас в пантеоне? Уникальный шанс для России – как вы это себе представляете? Отмена смерти на территории отдельно взятой Российской Федерации? Как Грибовой обещал? Ну так пожалуйста, именно этим наши богопомазанники и занимались всё лето… Если взять Россию, как она у нас трактуется на официальном уровне, то есть Кремль – Лубянка – Охотный ряд, никто там не упускал никаких шансов. Все мобилизовались. На борьбу с собственной смертностью. Уникальное явление, извините, просрали в кратчайшие сроки. (Багровеет и нервно потирает руки.) Не для себя, а для всего человечества просрали, понимаете? Я не знаю, шанс или не шанс. Я знаю зато, что ничего похожего не было с начала нашей истории.
Человечество тратит миллиарды в твёрдой валюте, чтобы найти плесень на Марсе, чтобы хоть какие-то следы жизни за пределами нашей планеты… (Кашляет.) Астрономы годами следят за звёздами, мерят, считают, ищут какие-то микроскопические колебания. Стоит им вычислить очередную газовую дуру размером с три Юпитера, вы же сами все пишите: «Ещё одна планета в дальнем космосе! Где большие, там и маленькие! Где маленькие, там и жизнь! Оооо!» А тут… Это же надо ж было… Агент же не на кометах паразитировал. На людях и свиньях он. Понимаете? Там, в дальнем космосе, есть неземные свиньи! Как минимум. И доказательство было здесь, прямо здесь, прямо на Земле! С доставкой на дом! Да ещё какое доказательство! Но мы же нет – мы все – я, Сахаров, Кремль, ваша агитбригада – мы из него сделали кукольный театр с кровью вместо кетчупа… (Беззвучно шевелит губами. Отхлёбывает из чашки. Морщится.)
(Ровным голосом.) Давайте следующий вопрос кто-нибудь. Пожалуйста.
Остаточные явления. Попутчики
Неприметная пара, сидевшая через проход наискосок, оставила после себя Aftonbladet.
Олег встал, подобрал газету с зелёного кресла и сел обратно, в очередной раз отмечая про себя, что в России он скорее бы съел свои носки, чем потянулся в поезде за оставленной газетой. Он положил газету на пустое сиденье рядом с собой, вытащил из пиджака ручку, достал из чемоданчика словарь, наморщил лоб и принялся разгадывать заголовки на первой полосе.
Сказочные шведские слова (это не переставало его поражать) не только имели смысл, но и складывались в полноценные таблоидные предложения. Каждый день он убеждался, что этими словами можно было говорить о политике, футболе, кусачих лосях, ценах на бензин и даже о покинутом папе, который задушил двухлетнюю дочку, чтобы насолить её матери. О двух местных принцессах, цветущих и миловидных до несправедливости, этими словами вообще можно было говорить бесконечно.
Широта применения шведского языка обескураживала Олега. Надписи на могилах десятого века или заунывные баллады о жизни до победы социал-демократии – такое употребление казалось ему единственно уместным. Ещё, наверное, по-шведски хорошо было баюкать маленьких детей. Но всё остальное? Включая делопроизводство?
Напрягшись, Олег вспомнил, как будет «договор» и как будет «устав». Без энтузиазма подумал, что есть ещё и «договор на подряд», и «уставной капитал», и остальные неотвратимые выражения. На то, чтобы выучить их русские эквиваленты, у него когда-то ушло пять лет. На английские – десять.
Компания, в которую он ездил на собеседование, делала большие клапаны, продавала их за границу и принадлежала британцам. Там от него, как и обещал Ульф, не ожидали беглости в шведском. Вся корпоративная макулатура велась по-английски. Корпоративное мыло писалось по-английски. Наиглавнейший начальник – вполне в стиле Люка Брайда – разбирал язык туземцев, но говорил только по-английски. Собеседование прошло замечательно. Всё было замечательно. Но если оставаться здесь, то выучить «уставной капитал» придётся всё равно. Более наглядного способа доказать своё профессиональное рвение ещё не придумали.
То есть не «если оставаться здесь», а «раз уж я остаюсь здесь».
Олег отложил словарь и карандаш. Откинулся на спинку кресла. Отодвинул занавеску. За окном плыла стерильная версия Ленинградской области, затянутая октябрьским дождём.
— Вы не против, если я тут присяду? — сказали из прохода по-русски.
— Что? — вздрогнул Олег.
Повернув голову, он увидел мужчину лет тридцати пяти, в очках без оправы, с ухоженными тёмно-русыми волосами, отпущенными примерно до уровня подбородка. Ниже подбородка находился воротник белой рубашки в тонкий синий квадратик. Рубашку скрывала кожаная куртка, которая благородно выцвела прямо на стадии своего итальянского производства.
— Можно присесть рядом с вами? — Мужчина приветливо показал хорошие зубы.
Олег оглядел вагон. Больше половины мест пустовали – вместе с читателями Aftonbladet в Оребру вышла куча народа.
— Пожалуйста… — Он убрал с сиденья газету и словарь. Засунул карандаш обратно в пиджак.
Мужчина сел и протянул ему руку.
— Николай. Можно Коля. Можно на «ты».
Другая его рука прижимала к коленям тоненький портфель с золотистыми застёжками.
Олег нехотя пожал протянутую руку.
— Олег.
— А как же, — подмигнул мужчина.
Олег резко отдёрнул руку. Сглотнул и тут же покраснел.
— Да брось, не переживай. — Коля сделал успокаивающий жест. — Как собеседование прошло?
— Неплохо.
— Возьмут, думаешь?
— Возможно… — Олег почувствовал приближение дурноты. — Слушай, что от меня надо?
Коля цокнул языком. Вскинул брови, как будто от пришедшей в голову идеи.
— Знаешь, а давай-ка вот что. Пойдём в буфет и отметим твоё собеседование. — Он снова мигнул. — Я угощаю. На полном серьёзе.
Первым желанием Олега было сказать Коле «иди на хуй», но мысль об алкоголе внезапно показалась не просто привлекательной – спасительной. Что бы ни случилось дальше.
— Ладно, пойдём.
Поднимаясь, Коля победоносно щёлкнул пальцами.
— Правильное решение!.. Что, думаешь, украдут тут? — Он увидел, что Олег берёт с собой чемодан.
— Всякое бывает… — буркнул Олег. Но чемодан оставил в кресле.
Сам Коля, между тем, не выпускал из рук свой портфельчик.
Они прошли в вагон-ресторан. Коля весело перекинулся с девушкой за стойкой шведскими словами. Олег не понял их даже приблизительно. На его ухо, Коля говорил, как швед: такими же баюкающими, пушистыми звуками, с такой же прыгающей вверх-вниз мелодией.
Ну Штирлиц просто блядь, подумал Олег с завистью.
Коля поставил на столик два бутерброда в бумажной тарелке и разлил коньяк по стаканам.
— За твоё трудоустройство!
Они выпили. Шторм во внутреннем мире Олега немедленно сбросил несколько баллов.
— Теперь, стало быть, к нашим баранам, — сказал Коля, жуя бутерброд.
Он вытер пальцы о салфетку, щёлкнул золотистыми застёжками и достал из портфельчика бледно-зелёную, по краям желтоватую тетрадку советского производства с портретом Гоголя в верхнем углу обложки. Чуть ниже портрета вилась аккуратная шариковая надпись: «Олегу Новикову».
Судя по разбухшим страницам, тетрадка была исписана до конца.
— Держи, — Коля протянул тетрадку адресату.
Олег открыл первую страницу. В каждой клетчатой строчке сидел убористый синий текст. Вверху стояло название: «Александрийский песок». «По тонкой полоске между пустыней и морем, по нейтральной территории меж Христом и Афродитой, по лезвию знания над пропастью веры ступала всю жизнь Гипатия из Александрии», прочитал Олег первое предложение.
На мгновение ему захотелось, чтобы поезд скатился под откос.
— От кого это? — спросил он по инерции.
— От Румянцевой Евгении, от кого ж ещё.
— От Жени?.. Что с ней?
— С ней? — Коля застегнул портфельчик и налил по второй. — С ней больше ничего. Про Грибового наслышан, наверное? — риторически спросил он. — Когда ты улетел, в тот же день за Румянцевой пришли грибовитые. От Грибового удрал Роман Романыч Жук накануне. В Москве. Грибовой был сильно расстроен. Испугался, что теряет связь с бессмертием. Решил надыбать себе другого специалиста.
— Не гони, — перебил Олег. — За Грибовым ФСБ стояло. Это все теперь знают.
— Ну, не то чтобы за Грибовым. Скорее высоко-высОко над Грибовым. Стояло, смотрело. Подталкивало куда надо когда надо… Впрочем, где находится Женя – это, конечно, от Сахарова. Грибовой ему пожаловался, что Жук пропал. Ну, и Сахаров ему успокоительное – чем бы дитя ни тешилось. И Грибовой послал своих к тебе в гости. Они взяли Румянцеву. Перевезли в местный рассадник грибовизма на Васильевском острове. Держали там до девятого июля. Девятого июля Сахаров начал свой сайд-проджект сворачивать. Поимку самого Грибового на конец месяца отложили, чтобы саспенс был и героизм. А рядовых грибовитых почти всех повязали сразу после покушения на Феофана. Сделали всё аутентично: разослали наводки на грибовитые квартиры в УБОПы и своим кадрам на местах. С пометкой, что возможно вооружённое сопротивление. Ммда… — Коля покачал головой в стиле «как всё запущено». — Парни в масках с пулемётами наперевес пошли брать экзальтированных дамочек и дядечек. Только у двух мужиков, которые Румянцеву стерегли, оружие и было, наверное. Дробовик и макаров, однако. Ну, пришли за ними. Они не удосужились в окно посмотреть. Не увидели, что при любом сопротивлении будет им пиздец моментальный. Может, впрочем, увидели как раз. Но хотелось за веру умереть. Кто ж теперь скажет. Им начали ломать дверь. Они пальнули сквозь неё несколько раз. Положили одного убоповца. Остальные, когда ворвались в квартиру, устроили дуршлаг. Всё продырявили. Включая Румянцеву, к сожалению. — Коля сделал грустное лицо и поднял стакан. — Давай.
Олег жадно опрокинул в себя коньяк. Закусывать не стал.
Коля сразу же налил по третьей.
— Так ты что мне хочешь сказать? Тебя прислали, чтобы тетрадку мне передать?
Коля интеллигентно посмеялся.
— Да нет, конечно. Это, по всей видимости, знак доверия. Кто-то из новых наверху считает себя инженером человеческих душ. Тонким психологом. Ммда. Мы добиваемся среди тебя расположения. Предполагается, что ты должен быть тронут.
— Я тронут, — кивнул Олег, наслаждаясь целительным действием алкоголя.
— Отлично. А теперь ты должен понять, кое-что важное, Олег. А именно: Родина на тебя больше не злится. Вернёшься – она всё простит.
— Шутишь, что ли? — выпрямился Олег.
— Нет.
— …Домой можно вернуться?
— Можно вернуться. Можно остаться. Как хочешь. Главное, помогать при этом надо не только шведам. Надо немножко и нам.
«Нам» Коля сказал на высокой, почти игривой ноте.
Олег выпил третью порцию. Снова не закусил.
— Как помогать?
— Да в меру сил, — отмахнулся Коля. — По мелочам.
— …Налей ещё.
— А с удовольствием.
Четвёртую Олег выпил не сразу. Минуты две он примерял на себя судьбу резидента. В его голове прокручивались, тянулись друг за другом заголовки новостей из России, лицо Ульфа, голос Жени, будинские телеизвинения в конце августа, черёмуха за окном кухни в Карлстаде, приятная неизвестность за окном потенциальной кухни в Вэстэросе. Густо мелькали другие вещи. Всё было крепко связано. Всё складывалось в линейное уравнение с единственным решением.
— А если я тебя поблагодарю за тетрадку и на хуй всё-таки пошлю? — сказал Олег. — Чего тогда?
Коля пожал плечами.
— Да ничего тогда.
— Нет, Коль, ну ты меня понимаешь ведь, да? Понимаешь, почему я не хочу ввязываться ни в какие – помогать, там, шведам, Родине?
— Да понимаю, чего уж, — погрустнел Коля. — После такой хуйни монументальной, которую наши устроили дома… Я сам подумывал, не послать ли всех подальше. Еле отговорил себя. Решил жить надеждой: может, поумнее будут впредь…
— Не, ты не гони. — Олег покачал указательным пальцем. — Вы ж меня прихлопнете. — Он шлёпнул ладонью по столику. — Как эту… Центрквист!
— Кого?… — не сразу понял Коля. — Сентерквист? Аньету? Кто её прихлопнул? Когда?
— Ну терь точно гонишь. — Олег укоризненно зажмурился и помотал головой. — Утром, когда я прилетел, в мае. Вы её замочили в сортире. Фигурально выражаясь. Ульф мне всё рассказал.
— Аааа. Ульф рассказал. — Коля покивал. — Понятно… Никто с Сентерквист ничего не делал. Это тебе страшилку рассказали. Чтобы не возвратился в Россию. Боялись, наверно, что раскроешь нам военную тайну про Каролинский институт и так далее. Зря они старались, впрочем. На деньги шведских налогоплательщиков… Сахаров сообразил сам. Как только выяснилось, что из командировки ты не возвращаешься, он всё и понял. И заторопил проект сразу.
На лбу Олега нарисовались глубокие морщины.
— …Ннннеееет. Я всё равно не понимаю. Если Сахаров такой весь в курсе был, чего ж нас с Женькой не взяли? Сразу? В Питере? Как меня из страны вообще выпустили?
— Ну, как тебе сказать… — Коля задумчиво поморщился. — Вику помнишь?
— Болконскую?
— Вронскую… Про Вронскую, я думаю, Сахаров узнал слишком поздно. Потом, когда уже узнал, не имел понятия, где она находится… — Коля задумался снова. — Да он вообще считал, что ваш кружок юных медиков ни на что не поднимется. Данных у вас как бы не было, связей не было, все вузы питерские припугнули… Вас собирались в июле скрутить, как пособников Грибового. И тебя, и Женю, и Бардышевых. Если б не твоя шведская командировка и не приятель этот твой, который нам всё как на духу…
Последнее предложение Олег пропустил мимо ушей. Слово «кружок» задело его за живое.
— …Это не мой был кружок! Я не медик. Я юрист! Просто эта Зина, блядь…
— Знаю, знаю… Сочувствую… Ладно, Олег. — Коля вежливо зевнул в кулак, поднялся со скамейки и похлопал Олега по плечу. — Оставляю тебе коньяк. Развлекайся… Цени своё везение. Попал в исторические события – раз. Переехал в Швецию, на всё готовое – два… Не убили, — добавил он после брезгливой паузы, — три.
— Спасибо Зине и Родине! — Олег вальяжно раскинулся на спинке скамьи и отдал Коле честь.
— Не за что. Я выхожу. — Коля кивнул на успевшее потемнеть окно. За стеклом ползли огни мокрых домов. Поезд начинал тормозить.
— А это что за остановка? — всполошился Олег. — Не Карлстад?
— Нет. До Карлстада час ещё. Не пропусти.
Коля повесил руку для прощания. Олег крепко пожал её, не замечая вялости. Затем снова взял под воображаемый козырёк и так, держа пальцы у виска, отвернулся.
Нетрезвое смятение, в котором он проехал остаток пути, приятно увлажняло глаза и щемило сердце. Он больше не торопился заливать в себя коньяк – пил маленькими глоточками, выбивая ногтями дробь на столе и вглядываясь в мрак за окном. Смятение периодически усиливалось, и он жмурился, стискивал зубы и вспоминал, как Женя пила чай у него на кухне – в ту первую ночь, когда они разобрали бардак во второй комнате. Это был самый отчётливый след Жени в его памяти: вот она съела печенинку, вот посмотрела в тёмное окно, вот предположила, что там красивый вид – и стоп, с начала. Потом смятение ослабевало, и он думал о том, как мокро, холодно и плохо ему будет идти от вокзала до квартиры.
Секунд через пять после того, как поезд замер напротив одноэтажного здания, подсвеченного викторианскими фонарями, Олег сообразил, что приехал. Он сказал «ой», встряхнулся, звонко шлёпнул себя по лбу и бросился в свой вагон за курткой и чемоданом. Бледно-зелёная тетрадка, открытая на первой странице, осталась лежать на столике.
Остаточные явления. Дождь в Карлстаде
Он проскочил перрон – крытый, но всё же промозглый, – и минуты полторы пытался прийти в себя в зале ожидания. В конце концов тройное действие коньяка, сильных эмоций и спешки заставило его нашарить в бумажнике пять крон и засунуть их в щель рядом с ближайшим туалетом. Когда его перестало рвать, он отвалился от унитаза и какое-то время сидел на полу, прислонившись боком к стене. Затем встал, умылся и, нахлебавшись воды из-под крана, пошёл домой.
Дождь, по утверждению Шведского института метеорологии и гидрологии, заливал в тот вечер всю южную половину Швеции. Однако если в Вэстэросе он сдержанно моросил, то в Карлстаде хлестал со всех сторон, порывисто и обстоятельно. Закрываясь чемоданом, Олег поскакал по привокзальной зебре, потом направо, потом дальше вглубь города – по струящимся тротуарам, мимо голых деревьев и редких прохожих, вплотную вдоль стен и сияющих витрин закрытых магазинов, хотя особого смысла жаться к стенам не было.
На втором повороте он вполголоса обматерил себя за оставленный дома зонтик, но на самом деле особо не злился ни на свою забывчивость, ни на дождь, ни на устройство мира в целом: от мокрого холода голова посвежела, а дома ждал не только зонтик, но прежде всего горячий душ и постель напротив телевизора.
Подозревать, что долговязый мужчина в чёрной кожаной кепке идёт за ним по пятам, Олег начал после церкви. Точнее, после того, как наискось перебежал маленькую, усаженную кустами площадь перед зданиями двух школ, которые эту церковь загораживали. Мужчина держался метрах в пятнадцати-двадцати и пересёк площадь по той же траектории, шаг в шаг, даже не пытаясь быть незаметней.
Олег зашагал ещё быстрее – мужчина подстроился под него. Олег сделал лишний крюк над подходе к каналу – мужчина повторил этот крюк. На берегу канала Олег резко свернул налево, в сторону пешеходного мостика, – мужчина свернул за ним, в том же самом месте.
На другом берегу канала, в пяти шагах после мостика, нервы Олега лопнули. Он прижал чемодан к груди и понёсся в сторону своего дома, до которого оставалось не больше трёхсот метров. Ему хватило силы воли, чтобы не завопить о помощи сразу же, но как только сзади раздалось отчётливое русское «Стой! Стой, Олег!», его самообладание развалилось окончательно, и он заорал во всю глотку – заорал первобытное, универсальное «ААААААА!!!», с подвизгиванием и клёкотом, и продолжал орать, пока, прямо на подступах к своему подъезду, не задел ногой стойку для велосипедов и не растянулся на мокром газоне.
Дождь забарабанил по его спине.
Хлюпающие шаги приблизились прежде, чем он успел подняться. Они умолкли прямо у его ног; осталось только громкое дыхание, пересыпанное кашлем и ещё более надорванное, чем его собственное.
— Куда ж ты бежишь… мать твою перемать… не угнаться за тобой…
Олег приподнялся на локте и повернул голову.
— Узнаёшь… узнаёшь меня? — Преследователь содрал с головы кепку, вытер ею лицо и попытался разогнуться.
— Жук, — просипел Олег. — Роман Романыч… откуда ты-то… ты-то на хера за мной…
— За тобой… Нужен ты мне тыщу лет… — Жук наконец прокашлялся и сплюнул в лужу. — Тетрадку давай.
— Какую…
— Женькину. С рассказом.
— Ё… — Олег вскарабкался на ноги и начал смахивать травинки и комочки грязи с помявшегося чемодана. — Тетрадка же, да…
— Что «ё»? Джеймс Бонд дал тебе тетрадку? — Жук снова сплюнул. — Или не дал?
Пожилая женщина с первого этажа испуганно просеменила мимо, затаскивая в подъезд мокрую помесь болонки и таксы.
— Дал… — сказал Олег, когда дверь подъезда закрылась. — Но я её, кажется, забыл… В поезде… В вагоне-ресторане… Мы там с ним сидели… — Как будто опомнившись, он открыл чемодан и нервно переворошил его содержимое. — Точно… Забыл…
Жук водрузил кепку обратно на свалявшиеся влажные волосы. Закрыл глаза и несколько секунд не открывал их. Его тело всё ещё кренилось вперёд; руки висели; пальцы правой жадно шевелились.
— Ну и мудак же ты, — сказал он наконец. — Ты её хоть открыл? Тетрадку? Что там было?
— Про Александрийскую библиотеку…
— А. Ну да, — Жук кивнул своим воспоминаниям. — Она собиралась.
— Ага… — поддакнул Олег.
— Ты спал с ней?
Этот вопрос был задан всё тем же усталым, брезгливым тоном без малейшей тени угрозы.
— Нет, — Олег энергично затряс головой. — Ни разу.
— Хотел?
— Ээээ…
— Понятно.
Жук засунул большие пальцы в карманы куртки – грязно-зелёной и не новой. Несколько секунд он неподвижно разглядывал два велосипеда, которые вымокали у стойки. Затем вытащил из брюк зажигалку и скомканную пачку. Отыскал в пачке целую сигарету. Вставил в рот и, прикрывая ладонью, раскурил.
— Ничего, — сказал он. — Можно им позвонить. Железнодорожникам. Они её, надо думать, не выкинут сразу. Отложат, наверно, в специальный шкаф для забытых тетрадок…
— Надо обязательно позвонить! — подхватил Олег.
— Надо было прямо в поезде подойти к вам, — продолжил Жук, не обращая на него внимания. — Нечего было сидеть выжидать… рефлексировать… Она обо мне говорила? Женька – обо мне?
— …Да, конечно! Много говорила!
— И что говорила?
Страх ещё не прошёл полностью, и Олег принялся оперативно соображать, что именно Жук хочет от него услышать.
— Ну, я всё не помню… Радовалась, когда от тебя письма получала… Ну, вообще, говорила о тебе… — Он чуть не сказал «с теплотой», но вовремя одёрнул себя. — Ну, было видно, что она…
— Что она что? — Жук выпустил в его сторону нервное облако табачного дыма. Он продолжал прикрывать сигарету ладонью.
— Ну… Понятно было, что она, ну… — Олег надрывался, чтобы выговорить «…тебя любит», но эти два слова намертво застряли у него в глотке.
— Ладно, не телись, — прекратил его страдания Жук.
— Она мне, кстати, ещё как бы, ну, повесть давала читать! «Третий путь» называлась… Там было как бы – иносказательно, но про тебя, я думаю – там сюжет был как бы такой…
— Чего? «Третий путь»? Издеваешься, что ли?
— Нет, ну, не в этом смысле, не в феофановском… Я говорю: иносказательно – фэнтэзи… Третий путь – в смысле, путь между жизнью и смертью…
— А. Ну да. Фэнтэзи. Иносказательность. Между жизнью и смертью. — Жук выпустил очередное облако. — Ну да. Женька. Чудо сухопутное.
Он сделал два шага назад и встал вполоборота к Олегу, словно собираясь и никак не решаясь уйти.
— …Блядь. Бллллядь. Почему я посадил тебя в диван. Женька. Сидела б у Кондрашова. Резала б депутатов. Писала б свою муру. Её б напечатали. Теперь-то уж напечатали бы. Женька. Глянцево. Красиво. Поставили б на видное место. Во всех твоих «Домах книги». Рядом с новыми тиражами заключённого писателя Дзержинского. По всей стране. Женька. Интервью бы брали. Задавали б мудацкие вопросы. А правда ли, что прототипом главного сатаны в вашей последней книге… А Жук всех на свете ненавидит или только Россию… Женька. Женька…
Он затянулся ещё один раз и, покрутив в пальцах окурок, затушил его о куртку.
— Ладно. — Окурок полетел в лужу. — Иди, Олег. Обсыхай. Извини, что напугал.
— …Эй, погоди! — удаляющаяся спина Жука вывела Олега из транса. — Ты куда? Ты это – хочешь, можешь у меня переночевать, а? В шесть утра первый поезд на Стокгольм…
Жук покачал головой на ходу.
— Да погоди ты! — Олег сорвался с места. — Чего, на вокзале будешь сидеть? Или деньги лишний раз на гостиницу? Давай ко мне! Просохнешь тоже, выпьешь… Поговорим… — Он обогнал Жука и встал у него на пути.
Жук остановился. Громко шмыгнул носом.
— О чём нам с тобой разговаривать? — Он усмехнулся сквозь слёзы. — Я про тебя и так всё знаю. Тетрадку вот хотел перехватить. Так ты её, мудак, в поезде забыл…
— Ну прости! Прости, забыл! Ну, хочешь, я им прямо сейчас сам позвоню, в диспетчерскую или куда там… Хочешь? — Олег взмахнул чемоданом для пущей убедительности. — …Кто тебе про неё рассказал-то? Что она у меня будет?
— Дед Пехто. Ты не привык ещё? Пора уже привыкнуть… Всё подшивается. Последним подошьют отчёт о твоих похоронах. На разных языках. И поставят на полку недалеко от моей папки. До встречи, короче говоря.
Он обогнул Олега и похлюпал дальше – в сторону проёма между домами, выходившими на канал.
Остаточные явления. Возвращение
— Ты ел уже?
— Голубцы разогрел вчерашние.
— …На вот. Взяла тебе.
— А чего только одну?
— А хватит тебе. С утра забыл что? Завтра?
— Забудешь с тобой…
— Да не открывай ты об!.. На! Неужель не дотянуться ящик не открыть.
— …Ванька звонил.
— Мне тоже.
— Чего-то он…
— Мне тоже показалось. И бесполезно ведь с ним говорить… Ну что ты будешь делать, ведь чай опять забыла! Стояла ещё у кассы, вспоминала, чего не взяла…
— Куст ещё есть. Красный-то.
— Вот сам его и пей.
В дверь нерешительно позвонили.
— Только не говори мне, что это Бугаёв.
— Да не собирался он…
— Кто ж тогда?
— Откуда ж я знаю? Щас посмотрю…
— Нет уж, сиди тут. Сама открою.
На лестничной площадке стояла девушка в плаще – не по сезону лёгком и не по размеру длинном. Из-под плаща выглядывали неуклюжие сапоги из сероватой искусственной кожи. На тонком синем шарфе и коротких волосах дотаивали снежинки.
— Катя! Катенька! О господи… Проходи, проходи!
— Татьяна Игоревна!
Они крепко обнялись.
— Худенькая какая… Сволочи какие, не кормили тебя совсем… Толик! Толька! Кто к нам пришёл! Беги сюда!
— Татьяна Игоревна, вы извините, что я не предупредила, мне мобильник не вернули, я только ключ взять, не хочу вас беспокоить…
— Нет, ну что городишь? Какое беспокоить? Ну-ка раздевайся и марш в ванну мыть руки. Сначала мы тебя откормим, потом будем разговоры разговаривать. Толька, ну где ты там?
— Катерина!
— Анатолий Иваныч! Здравствуйте!
— Здравствуй, здравствуй, хорошая ты наша…
Когда Катя вышла из ванной, Зинина мама уже вовсю хлопотала в тесном пространстве между плитой, холодильником и раковиной. Слабые протесты Кати были встречены заботливым негодованием. Через несколько минут в духовке млела курица, в кастрюле булькал рис, на сковородке обжаривался лук. В салатницу летели нашинкованные овощи, фета и грецкие орехи. Папа балансировал на табуретке, выуживая из шкафчика под потолком неприкосновенную бутылку вина.
Пока Катя расправлялась с едой, Зинины родители смотрели то на неё, то друг на друга, поёживаясь от неловкости и не говоря ни слова. Первый тост пили за «возвращение», и мама, осушив бокал, забормотала было о том, что «всего-то семь месяцев прошло, а как будто семь лет», но Катя только помычала, не отрываясь от салата, а папа сказал «дай ты девчонке поесть спокойно». В общем, на кухне воцарилось молчание.
Оно продолжалось до второго тоста.
— За то, что всё кончилось, — сказала Катя.
— Что всё кончилось! — подхватила мама.
— За хэппи-энд! — папа решил сформулировать тост в более оптимистичном ключе.
Катя отреагировала выхолощенной улыбкой. Несколько мгновений эта улыбка, подрагивая, оставалась на её лице, но затем не выдержала и лопнула. Из Катиного рта вырвался короткий звук, похожий на бульканье. Из глаз потекли слёзы.
— Боря умер, — сказала она, улучив момент между рыданиями
Мама ахнула. Папа окаменел.
— Как? — спросили они в один голос.
— Сам… Самоубийство. В СИЗО. В июле. И я не знала всё это время. Только вчера рассказали, здесь. Следователь рассказал… Когда убили митрополита, стали же везде про Грибового говорить, что это его шайка. А нас же арестовали как его сторонников. Без всякого обвинения. Просто как сторонников Грибового. У Бори сокамерники попались… верующие. Ему не поверили. Что он не сторонник Грибового. Что он ни при чём. Избивали его. Совали головой… — Она всхлипнула, не договорив. — Охрана ни разу не вмешалась. Он не вынес этого всего. Перерезал себе шейную артерию ночью. Станком одноразовым. У кого-то там был из уголовников, представляете… Он его не прятал даже…
— Ооой!.. — вздрогнула мама, хватаясь за шею.
— Прости, Катерин, — понуро сказал папа. — Откуда мне было…
— Что вы, Анатолий Иваныч, — Катя энергично замотала головой. — Это вы меня извините…
Она стала тереть руками глаза. Мама спохватилась – «что ж это я?» – и принесла полотенце, намочив его с одного конца. В ванной она торопливо смахнула собственные слёзы.
Катя прижала к лицу влажный край полотенца.
— Щас, щас я буду в порядке, — сказала она сквозь сморщенные китайские цветы на голубом фоне.
Она просидела так какое-то время. Потом, отняв полотенце от лица, спросила Зининых родителей, как дела у них.
— Да что у нас, — махнула рукой мама. — Ничего…
Папа, напротив, принялся рассказывать про затяжной наплыв журналистов, который начался в середине сентября – сразу после публикации первого подробного описания проекта «Лазарь» в «Ведомостях».
В статье не упоминались их настоящие имена, но у Первого канала, очевидно, были свои источники. Съёмочная группа из пяти человек стояла на пороге их квартиры уже на другой день. За Первым каналом пришла девушка из вновь открытого «Коммерсанта», потом приехало CNN, потом были французы, шведы, немцы, японцы – «кого только не было».
Папа говорил об этом с нарочитым раздражением, словно внимание всей планеты тяжёлым грузом висело у него на шее, однако на самом деле он давно не получал от жизни такого бодрящего удовольствия. Он заносил названия всех газет и телеканалов и даже имена журналистов, которые брали у них интервью, в специальный блокнотик, вместе со своими впечатлениями. (Блокнотик тщательно прятался в кладовке среди инструментов, но мама, конечно, знала о нём и добродушно посмеивалась про себя.)
Многие газеты и журналы, особенно зарубежные, высылали Зининым родителям соответствующие номера; папа бережно подшивал их по ночам. Некоторые телевизионщики оставляли копии записанных бесед на дисках; если же не оставляли, папа сам караулил и записывал по спутнику их появление в эфире. Ваня, брат Зины, разыскивал статьи и заметки в интернете. Он распечатывал их и приносил папе, даже если единственным понятным словом в тексте была их фамилия или никаких понятных слов не было вообще – только одно или сразу все до боли родные лица, окружённые китайскими иероглифами, ивритом или ещё более загадочной письменностью.
Энтузиазм постепенно выдавил из папиного голоса раздражение. Папа начал оживлённо жестикулировать. Хотел было бежать за подшивкой.
Мама пнула его в лодыжку.
Папа умолк. Посмотрел на Катю. От стыда ему захотелось провалиться сквозь линолеум и бетон прямо на головы семейства Струзберг, жившего этажом ниже.
— Я обязательно посмотрю, — сказала Катя. — Попозже…
— К нам же не только журналисты наведываются, — заговорила мама после долгой паузы. — Ассистенты профессора Кондрашова приезжали. Все те же самые вопросы задавали, что и вы тогда с Бо…
— Из ФСБ заходили опять, — вклинился папа. — Очень тактичные были ребята. Новые, наверно. Они нам, Катерин, объяснили, что у страны трудный момент. Просили вежливо – как это они сказали, Тань?
— «Быть сдержанными в разговорах с иностранной прессой», — напомнила мама. — Правительству, сказали, и так нелегко. Толик их выгнал. Даже неудобно было…
— Да ладно! — зарделся папа. — Будут они ещё тут нам…
Катя теребила полотенце.
— Я не понимаю, чего тебя так долго держали, — осторожно сказала мама. — Всех же, кажется, в сентябре выпустили…
— Мы… Нас… — Катя долго искала слова. — Нас ведь и не искали особенно. Будто знали, что мы забились где-нибудь в угол и сидим там, перепуганные до смерти. Это Кирилл этот – ФСБ его пригласило поговорить про Олега. Ну, Олега, который в Швеции остался. Кирилл этот пошёл и с радостью им всё… И про нас, и про вас, и про всё на свете. Лишь бы отстали. Помните Кирилла? Которому Боря всё выложил сдуру? В тот день?
— Помним, — сурово сказал папа. — Помним.
— Ну, они и поехали. И взяли нас. Просто так. Без ордеров, без прокуратуры. Без ничего. Только десятого июля меня в суд привели. Там оказалось, что Грибовой вообще как бы ни при чём. Дали четыре с половиной года за хранение и распространение наркотиков. Сразу отправили в Орловскую область, бумаг никаких не оставили… Просто… потеряли меня. Потом, когда я услышала, что стали в Москве и Питере всех выпускать, даже настоящих грибовитых… Я пыталась объяснить начальнику колонии. Они звонили в Питер, а им говорят: «Пусть она там не фантазирует…» Наверно, я бы и дальше сидела, все четыре с половиной. За меня Вика стала хлопотать из Швеции. Вронская Вика. Которая у Жука ассистентом работала под Москвой. Помните, я рассказывала? Жук сам тоже заявление делал. Петицию организовали, сбор подписей, мировое научное сообщество… Не писали разве про это? Про меня? Нет? Не писали?
— Мы как-то не видели… — Папа неуверенно покачал головой.
— Ну, я так и думала, что у нас… Там зато много шума было. В Европе, в Японии, много где… Кто-то зачесался здесь. Нашли меня. Выпустили.
— Это не та Вика, которую наши осенью требовали выдать? — вспомнила мама. — Твердили всё, что она умертвила кого-то в ходе аморальных экспериментов…
— Это они по инерции, — заявил папа. — Как потребовали, так и перестали требовать. А то Кондрашова-то тоже сажать пришлось бы, со всеми его ассистентами.
— Она умертвила Зину, — едва слышно сказала Катя. — Окончательно. Я вам разве… Нет, я же вам не говорила…
— Как Зину? — мама приложила ладонь к щеке. — А как же Пшик?
— Нет, намного раньше. Больше года назад, ещё под Москвой. Вика обвязала её взрывчаткой и сказала подорваться, когда ФСБ приедет. Я вам просто не хотела говорить… Простите меня. Простите меня за всё. Пожалуйста… Простите…
Катя сглотнула. В её глазах снова задрожали слёзы. Вместе с ними задрожали осунувшиеся плечи под дешёвым малиновым свитером.
— Катенька! Девочка моя, да что ты! Что ты! — Мама сорвалась с табуретки и положила руки на Катины плечи. — Мы Зину давно похоронили! Давным-давно! Это ты нас прости, прости, пожалуйста, это мы сидим тут, развлекаем журналистов столько месяцев, не попытались даже узнать, боялись узнавать, и чего боялись-то? Сама не знаю, чего боялись. Да что бы они нам теперь… Катя, Катенька, ты запомни. — В голосе мамы зазвучали наставительные нотки. — Ты ни в чём не перед кем не виновата. Ни в чём, Катя. Ты единственная – ни в чём, не перед кем. В смысле, ты и Боря – уж вы-то, вы-то ничего плохого никому…
— Спасибо, Татьяна Игоревна…
— Давайте пить чай, — робко предложил папа.
На его грубоватое, щетинистое лицо под седеющим чёрным ёжиком было жалко смотреть.
— Давайте, — сказал Катя, посмотрев на него.
— Только он… У нас только красный…
— Ни-ни-ничего, — зарыдала Катя. — Я люблю красный.
Она прислонилась щекой к маминой руке и проплакала ещё несколько минут. Мама гладила её по голове, целовала в затылок, утешительно бормотала и плакала сама, тихо шмыгая носом. Папа включил чайник и, пока вода не закипела, потерянно метался за маминой спиной, переставляя с места на место то сахарницу, то вафли, то небрежно надорванную пачку с красной заваркой.
Чай пили с остатками вишнёвого варенья, которое мама сварила на даче прошлым летом. Катя накладывала разваренные сладкие ягоды прямо на вафли. Ей казалось, что это самое вкусное варенье в её жизни.
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 