1

Однажды весной театральному деятелю Егору Владленовичу, заслуженному мастеру ленинградской и петербургской сцены, два раза подряд сказали, что он не знает народ (вин. падеж после отрицания, не вполне культурно). А через неделю добавили, что он не знает народа (род. падеж, очень культурно).

Первый раз ему даже понравился. Потому что «вы не знаете народ» сказали с акцентом. Иностранным.

— Аннушка, — Егор Владленович зацвёл отеческой улыбкой, — вот вы сколько лет работаете в России?

— В общей сложности, девять, — ответила финская журналистка Анна.

— А я сорок девять.

По трудовой книжке выходило сорок четыре. С учётом детских утренников на первом-втором курсе – сорок семь. Егор Владленович, однако, не мог удержаться от эпифоры («фигура стилистическая: повторение одного и того же слова в конце смежных отрезков речи» – БСЭ, 1969-1978). Факты, говаривал он, стерпят любую погрешность. Только форма их подачи не стерпит ничего, кроме совершенства.

Журналистка помолчала. Ответ возник мгновенно, но она трижды проверила в уме все окончания. За девять лет она уяснила, в какие моменты нельзя допустить ни единой грамматической ошибки.

— Все эти сорок девять лет вы работаете не в России, — возразила она. — Вы работаете в театре в Петербурге.

— Ну, это даже и невозможно, Аннушка, — добродушно покачнулся Егор Владленович, выловив ошибку иного рода. — Когда я начинал свою трудовую деятельность, никакого Петербурга не было и в помине. Ленинград был.

— Вы зацепились за слово, — возмутилась журналистка.

— «Прицепились к слову», — автоматически поправил Егор Владленович. — Странно. Разве я вам, Аннушка, не рассказывал, как нас при советской власти гоняли по райцентрам? В самый что ни на есть народ? Я ещё, помню, жирными крестиками отмечал на карте, где мы побывали уже. Там у меня весь Северо-Западный регион в крестиках. Михал Сергеич Горбачёв незабвенный в таких случаях восклицал: «Куда уж ближе!» Поискать, кстати, её надо, эту карту. Повспоминать…

Карта, о которой он говорил, висела в квартире на ул. Некрасова. В рабочем кабинете. Слева от зеркала и справа от немецкой афиши 91-го года, где в фамилии Егора Владленовича допустили сразу две опечатки. Карта показывала мир в проекции Каврайского. Двадцать населённых пунктов мира были обведены синими кружочками. На Северо-Западный регион приходилось восемь кружочков: Луга, Выборг, Псков, Новгород, Петрозаводск, Таллинн, Хельсинки, Рига. Справедливости ради отметим, что карта была слишком мелкая. Иначе в кружочки могли бы угодить г. Приозерск (1972, «Кремлёвские куранты») и г. Сланцы (1984, чудовищные «Посиделки» Тимакова).

Кстати. Если у вас, дорогой читатель, уже складывается чувство нравственного превосходства над Егором Владленовичем, то позвольте вас традиционно одёрнуть, пока не поздно. Сходите перечитайте свою последнюю жаркую дискуссию на любимом сайте. Посчитайте, сколько раз вы приврали, сколько передёрнули и сколько перешли на личности. Это если вообще понимали, о чём спорите.

Егор Владленович человек достойный. Может, не сильно лучше нас с вами, но что и не сильно хуже – это совершенно точно. Думаете, чего я о нём пишу? Потому что сочувствую. Даже уважаю отчасти. Иначе писал бы в очередной раз про утраченную юность и шведских девушек. А если покажется, что я его высмеиваю, вы уж или креститесь, или извиняйте. Люди вообще смешные, когда не страшные.

Да и вам бы я посоветовал Егора Владленовича уважать в меру сил. Нет, свою театральную деятельность он, конечно, разводил не на Таганке. Не в БДТ даже. Не выпало его театру при советской власти ни особых премий, ни особой народной любви. С инстанциями вместо героических проблем выходили одни мелкие недоразумения. Не напишешь достойных мемуаров на таком материале.

Зато какие вышли застольные байки! Пить с Егором Владленовичем – одно удовольствие. Сами посудите. То он, к примеру, тебе расскажет, как ставил по разнарядке пьесу «Большой дом» одного карельского самородка:

— Мы ему и так, и эдак: мол, Витенька, метафора у тебя превосходная, ёмкая, но от нас же до Большого дома на Литейном три минуты прогулочным шагом.
А там, в Большом доме, сидят зоркие товарищи в штатском, которые не понимают метафор.
Они только намёки понимают.
Даже если нету никаких намёков.
А у тебя, Витенька, пьеса острая, хлёсткая.
О конфликте поколений речь, об авторитете родителей. О праве детей на собственное мнение.
Ну давай подправим название!
Он ни в какую. Лепечет про фундаментальную роль метафоры.
Это, говорит, хребет художественной ткани.
И что ты с ним будешь делать?
Тётка-то его мало что при должности, – ещё и с Шишлиным нашим амуры у неё.
А тот-то, царствие ему небесное, всегда кричал: «Да я с Товстоноговым на одном колхозном поле срать не сяду!»
Считал, что никто его тронуть не посмеет.
Один майор мне, впрочем, и правда признавался однажды, за казённым чаем: «Егор Владленович, ну посудите сами. Что нам Шишлина дёргать? Он же как дитё малое. Какой с него спрос?»
В том смысле, что ты, Егор Владленыч, будешь крайним, если что.
Ну, мы и перестраховывались.
Только что в ногах не валялись у этого Витеньки.
Объявили  по театру конкурс на лучшее новое название.
«Просторный дом». «Широкий дом». «Немаленький дом». «Домище». «Большая жилплощадь»…
Ссылались на Булгакова.
Мол, была же «Белая гвардия», а стали «Дни Турбиных».
Новая художественная среда – новое название.
А он нам: «Белая гвардия» – это роман! Я пьесу писал! Работал для сцены изначально!
В общем, поставили как было.
Что разрешено, то не запрещено. Большой так большой, дом так дом.
На премьере – полный зал.
Все переглядываются. Воздух от предвкушения знойный. Дрожит натурально.
Зал возбуждённо молчит весь первый акт.
Смешки фальц-стартом выстреливают тут и там.
В антракте иду я слушать буфет. А там недоумённое гудение.
Что это, прости господи, за соцреализм, товарищи?
А мне, извините, Альбина Моисевна такого наобещала…
Во втором акте гляжу: потянулся народ к выходу, потянууулся.
Аплодисменты жииииденькие под занавес.
Витенька в слёзы – и ну бегом в Неве топиться. Насилу отпоили его валерьянкой.
Кончилось тем, что семь раз ещё отыграли спектакль – сколько до Нового года оставалось – и убрали из программы тихонечко.
Даже Шишлину крыть было нечем.
Убрали и думаем: всё, инцидент исчерпан.
Кудаааа там исчерпан!
Пока шла эта мура, никому она на хер не была нужна. Но стоило нам, понимаешь, её свернуть, как поползли слухи, поползли.
Ну и доползли вскоре куда надо.
Откуда надо звонят прямо мне, минуя Шишлина.
Спрашивают: «Егор Владленыч, что ж это у вас там пьесу так прикрыли скоропостижно? Молодого драматурга? Надежды подающего? Прикрыли и в ус не дуете, а все же на нас думают. Иностранная пресса отписалась уже. Неудобно получается…»

То Егор Владленович вспомнит, как во Францию его не хотели оформлять:

— … и никто же, понимаешь, объяснить толком ничего не может.
Характеристика у меня – только рыдай от умиления.
Был в парткоме у нас Дима такой Швецов – он всё роман писал про генерала КГБ, который садится на Пасху в служебное авто и удаляется в скит где-то на Онеге. Предаваться духовным исканиям.
Роман Дима, понятное дело, в стол писал. А для широкой общественности сочинял он характеристики-рекомендации.
Непревзойдённые образцы жанра.
Наизусть помню, что «политический кругозор, строгий нравственный стержень, безупречная скромность в быту и плодотворное участие в общественной жизни» снискали мне «громадный авторитет и уважение трудового коллектива театра, в том числе технических работников».
Ну как от такого не зарыдаешь?
И с вот такой вот былинной объективочкой, за частоколом подписей, за тьмой печатей, с медкомиссией за пазухой, с анкетой во всю простыню, – не вызывают меня и не вызывают.
Шишлина оформили, Женечку оформили Каневскую.
Сазановича – и того оформили, даром что кроме Болгарии он не был нигде, и не надеялся даже, – ему в юности при получении паспорта пятую графу выправили в славянскую сторону, но осадочек, так сказать, остался.
А я-то и у чехов уже бывал. И в Кракове бывал. И в ГДР. И в Югославии даже!
И рожа у меня среднерусская до неприличия, и дедушка старый большевик – Ленину партийные депеши возил за границу.
Но Сазанович ходит гоголем, заказы на сувениры собирает, а я, етить твою, жду у моря погоды.
Через три недели ехать уже.
Не выдержал я.
Звоню в обком, чуть ли не Романову в приёмную, и прямо на секретаршу не то ору, не то плачу: что же вы, ироды, жилы-то из меня тянете?
Вы уж или пустите, или прямым текстом: хер тебе, а не Париж.
Секретарша, понятное дело, рявкнула про «установленный порядок» и посылает меня подальше.
Но дня не прошло – в тот же вечер звонит мне лично Калугин. Домой.
Тот самый, тот самый. Калугин. Потом-то он за демократию выступал широким фронтом. Половину наших шпионов американцам сдал.
А тогда, понимаешь, томился Калугин в ленинградском КГБ.
И приходилось ему, среди всего такого прочего, представлять контору в обкомовской комиссии по зарубежным поездкам.
Одним словом, звонит. Так, мол, и так, Егор Владленыч. Обеспокоенность вашу понимаем, но и вы нас поймите.
Обстановка в мире сложная, а у вас в анкеточке существенный пробел.
Какой, говорю, ещё пробел?
Да вот, говорит, список почивших родственников у вас. Обрывочный.
В Париж едете, а что двоюродная бабушка на Сен-Женевьев-де-Буа лежит, не указываете.
Неужто навестить не собираетесь?
У меня челюсть ниже колен.
Какая, говорю, двоюродная бабушка?! Да вы издеваетесь все, что ли?
А у самого в головёнке зашебуршилось: а ведь точно, етить твою, сходится!
Рассказывал дед-большевик, что одна из сестёр у него от тифа якобы умерла в восемнадцатом.
А у бабки Настасьи, жены его, раза три я в детстве одну загадочную фотографию из книг вытряхивал. Сидит некая статная дама вполоборота. С дедовским носом и подбородком. Одета скромно, но никак не по-советски. И год в углу: двадцать шестой. Видно, с оказией передал кто-то.
Я говорю Калугину: каюсь, Олег Данилыч. Давно мечтал навестить двоюродную бабушку. Да всё боялся, что не пустите, если в анкеточке укажу.
Он мне: обижаете, Егор Владленыч. Что ж мы, нелюди? Мы понимаем. Навещайте бабушку на здоровье. Место у неё прекрасное, от Бунина налево пятое надгробие. Не афишируйте только особо. Могут неправильно понять…
Я говорю: клянусь не афишировать!
И на следующий день всё оформлено. До последнего документа.
Потом, уже в третью поездку, я ещё и бабкино потомство в Париже разыскал. Спасибо родному КГБ! А вы, как говорится, изволите толковать про частных детективов…

Особенно неиссякаем Егор Владленович, когда речь заходит о перестройке и лихих девяностых. Блистательные анекдоты про административные реформы, театральные кооперативы, первые заграничные гастроли, корпоративные спектакли и новых русских жён, повёрнутых на Мельпомене, сыплются до трёх утра и последней бутылки контрабандной «Хванчкары».

— И режимы, и смены вех, и марксизм-ленинизм, и капитализм – это же всё у нас наносное, — поясняет он при этом с добродушной аполитичностью. — А чуть ковырнёшь – под поверхностью-то что? А под поверхностью всегда домотканый русский абсурд. Только до середины восьмидесятых, понимаешь, абсурд у нас был склеротический, вялотекущий. Затем абсурд зафонтанировал. Пошло очередное обострение. Столько событий вместилось в несколько лет – память по швам трещит. Это теперь опять всё тихо, болотисто… Вот так вот мы, из века в век, виток за витком, нарезаем…

Впрочем, байки байками. Главное, ремеслу своему Егор Владленович всегда служил добросовестно. Пьесы, по большей части, ставил хоть и беззубые, но вполне себе увлекательные. Нередко трогательные. Подкупал искренностью. Брал ненавязчивым, освежающим катарсисом, которого достигал средствами бесхитростными и безотказными. Людям нравилось. Знаю по себе: в своё время ходил на его «Второпрестольную» дважды, причём второй раз без девушки.

И студенты Академии театрального искусства любят Егора Владленовича. А которые не любят – те ценят. В целом. В частностях студенты всё же люди молодые, горячие. Сначала думают, потом говорят. Вместо того чтобы подумать ещё раз.

— И о каком же это вы «народе»? — в сердцах выпалила студентка Ия на семинаре по режиссуре. Кавычки в её интонации получились не хуже печатных. — Вы-то сами что знаете о «народе»? Вы же не знаете народ. Вы думаете, публика, которая в Питере по театрам ходит, какое-то отношение имеет к «народу»? Да вы в деревне когда последний раз были? Или в райцентре российском? Только не проездом на машине, не по дороге в Европу, а несколько дней хотя бы? Пожить просто там? Местной жизнью? Вы, Егор Владленыч, вы извините, но я вас тут слушаю уже три года. И у меня впечатление создаётся, что вы и в питерские-то спальные районы уже лет двадцать не высовывались.

На такие обидные слова Егор Владленович нарвался следующим замечанием:

— Июшка, дорогая, пасквили на народ ставить, конечно, весело. Чувство глубокого удовлетворения будет, и хвалебные рецензии от высоколобых товарищей тоже будут. Но ни народной любви, ни даже признания народного таким макаром не добьёшься. Русский же народ, понимаете, не валенок. Он чувствует, когда его презирают. Если хотите быть режиссёром, народ надо любить. Иначе вы обречены на сектантство.

И ведь говорил совершенно искренне. С неподдельной заботой в голосе. Егор Владленович симпатизирует девушке Ии Горевой. Приметил её ещё на вступительных экзаменах. Нет, само собой, Егор Владленович глубоко убеждён, что режиссёр должен не только любить народ, но и быть мужчиной. Однако Ию Гореву он называет исключением, прелестно оттеняющим правило. Есть в ней, по его словам, и хватка, и целостность, и упорство вместо упрямства.

Обида жгла особенно сильно, потому что Ия Горева родилась в посёлке Уторгош Новгородской области, выросла в городке Дно области Псковской и два года проучилась в Псковском педагогическом. А после ещё год в колледже при местном театре. Что-то неотразимо народное виделось в ней Егору Владленовичу. Не пресловутая сермяжная правда, нет, но всё же некая подлинность, некая завидная трезвость взгляда, которой часто не хватало рафинированным мальчикам из Санкт-Петербурга и окрестностей.

На семинаре он только усмехнулся. Поглядел на Ию с печальной мудростью. Начал обсуждение следующего вопроса. Но вечером, откупорив контрабандное «Оджалеши», Егор Владленович понял, что сомневается. Жена уже легла. На рабочем столе тлела старая, ещё отцовская лампа с луковичным абажуром. Из колонок растекался приглушённый Диззи Гиллеспи. Егор Владленович понуро встал у окна с бокалом в руке. Осмотрел сквозь стеклопакет засыпающую ул. Некрасова. Он чувствовал себя бесконечно далёким от народа. Впервые за много лет, если не за всю жизнь.

Как будто чикнули ножницами мистическую нить. Ту самую, в существование которой Егор Владленович стихийно уверовал ещё в семидесятые. Тогда, впервые посмотрев по телевизору «Иронию судьбы», он допил дефицитное «Вазисубани» и вывел в записной книжке: «Истинного художника и достойного правителя роднит шестое чувство: чувство народа». Зафиксировав эту мысль, он сгрёб со спинки дивана пузатый телефон и стал обзванивать знакомых.

За долгие годы застольных споров мысль обросла двумя идеалами. Первый идеал был образом правящей элиты с шестым чувством, элиты деятельной и бессменной. Она состояла из умных мужчин в хороших костюмах. Мужчины ценили искусство, но не стеснялись говорить с народом на понятном народу языке. Они чурались пошлого демократического процесса, но и без него вызывали у масс непоколебимое доверие. Их братство стояло высоко-высоко над политикой и занималось исключительно делом, и народ, который не валенок, чуял их заботу, даже не глядя в телевизор. Они не блистали изящными манерами, не играли в политкорректность с лицемерным Западом, но были преданы своей стране и друг другу. В нужный час они находили в своих рядах достойнейшего, первого среди равных. Он заступал на пост, брал на себя ответственность и, как Папа Римский, складывал её только в случае смерти или наступления рая на земле.

Второй идеал был – ну что вы, нет-нет, отнюдь. Не был он театральным режиссёром. И в людях, и в своём ремесле, и особенно лично в себе Егор Владленович ценит скромность. Поэтому, вместо убер-станиславского, он воображал зрителя, которого следовало чувствовать чувством народа.

Зрителю было лет сорок шесть – в этом возрасте в оптимальных пропорциях сходились жизненный опыт и жизненная сила. Зритель был мужчиной, но в театр ходил не в качестве приложения к жене, а вполне сознательно. В глубине души Егору Владленовичу хотелось бы видеть его фрезеровщиком с Кировского завода или машинистом поезда метро. Вслух, однако, приходилось идти на уступки правдоподобию. Правдоподобие требовало, чтобы идеальный зритель был инженером. Простым технарём, солью КБ или отдела техобслуживания. Проблесковым маячком здравого смысла, который и в «Докторе Живаго» безошибочно учуял бы мертвящую эстетскую фальшь. Он носил джинсовую жилетку поверх серой футболки. Плечо ему натирала невзрачная чёрная сумка на длинной лямке. Когда он ехал в метро или стоял на остановке в пятницу вечером, рука его сжимала банку долгожданного пива. Он истово болел за «Зенит».

Егор Владленович пригубил вино и несколько секунд растерянно катал его от щеки к щеке. За окном, по дальней стороне ул. Некрасова, шли трое мужчин средних лет с пивными банками в руках. Один был слишком смугл и чернокудр, чтобы уложиться в образ, но двое других, в тёмных дублёнках, с мятыми портфелями на боку, поразительно напоминали народ.

Сколько Егор Владленович ни старался, он не мог представить себя на месте мужчин в дублёнках. Даже где-нибудь рядом с их местом – и то не мог. Он целенаправленно вспомнил, как прошлой осенью прогуливался с банкой пива по Таврическому садику, но люди на другой стороне улицы не становились ближе. Напротив, они свернули на Восстания и скрылись из виду. Наверное, пошли к метро, в котором Егор Владленович тоже был, и тоже прошлой осенью. Доехал до новой станции – «Волковской». Станция ему понравилась. Держим марку! полушутя сказал он жене. Были в метро, правда, и неприятные моменты. Плакаты с пошлыми котиками на Садовой, например. И пассажир заметно переменился за последние тридцать лет. Не тот пошёл пассажир. Многочисленный, нахальный, с нездоровой кожей на ничего не выражающем лице. Нередко и вовсе смуглый, как тот кудрявый спутник народа на ул. Некрасова.

— Потерялись ленинградцы в понаехавшей толпе! — полушутя сказал тогда Егор Владленович жене.

— В твоём любимом народе они потерялись, — ответила жена, не отрываясь от премированного франкоязычного романа.

— Что ты имеешь в виду? — не сообразил Егор Владленович.

— Ну, не с Марса ж они понаехали, — небрежно объяснила жена, переворачивая страницу.

Теперь Егор Владленович отвернулся от окна и покосился на карту мира в проекции Каврайского.

— Не с Марса… — запоздало согласился он.

И даже хотел наутро рассказать жене об этом запоздалом признании её правоты. Но та с шести часов утра намертво засела за перевод очередного французского романа. А вечером студенты показали на редкость приличный спектакль, причём без Ии Горевой. Домой Егор Владленович вернулся в превосходном настроении. Перед сном опять поглядел из окна на улицу Некрасова. Усмехнулся, недоумевая. Вчерашние сомнения казались пустым малодушием.

В следующий вторник, однако, его добила родная дочь Соня, двадцати восьми лет. От его третьего и последнего брака.

— Вчера, папка, в «Коммерсанте» про тебя было, — сообщила она, забежав после работы. — Не видел? Из командировки новосибирской как раз летела, читала в самолёте. Там, вообще, о Товстоногове речь. Но ты в числе «младших современников» всплыл. «Непритязательными народными спектаклями» ты отметился, пишут.

Она равнодушно хихикнула, выскрёбывая ложечкой половинку киви.

Егор Владленович ковырялся в овощном рагу, на которое, по настоянию врача, пришлось перейти вечерами.

— Правильно пишут, — внутренне скис он. — Чего ж тут смешного?

— Смешно, что ты же, папка, народа в глаза не видел никогда, — небрежно объяснила Соня. Иногда её голос был неотличим от голоса матери. — А всю жизнь, как выясняется, спектакли ставишь народные. «Какая ирония», говорят американцы.

Егор Владленович заставил себя не цепляться к американцам.

— И ты, Брут, — выдавил он. — Тоже мне будешь рассказывать, как я не знаю народа?

— Да что тут рассказывать. — Соня пожала плечами. Подняла глаза. — Папк, ну даже допуская, что «народ» – это не плод фантазии питерской-интеллигентской. У тебя же всё равно на лице написано, что народа ты не знаешь. Ты же думаешь: от Питера отъехать на пятьдесят километров – там одни самородки и пьяницы пассионарные. Левша там сплошь и Веничка Ерофеев. Клонированный. По улицам в обнимочку ходят. Тоскуют о просвещённой монархии.

Такого поклёпа Егор Владленович не выдержал. Он заругался цветистым матом. Перешёл сразу на все три личности (Соня, Ия, финская журналистка Анна). Вербально лягнул жену, которая прибежала на шум. Попенял Господу Богу за то, что тот окружил его самоуверенными дурами. Вспомнил супругу графа Толстого, которая имела наглость втихую подливать гению-вегетарианцу мясной бульон. Кое-кто, крикнул Егор Владленович, забывает, что тягчайший из грехов – гордыня. Кое-кто путает знание французского языка с умом. А кое-кто помоложе покупает шмотки в Копенгагене, балаболит по-английски, с пидорасами водит дружбу и по этой причине считает себя умнее русского работяги Васи Петрова.

В горячке он вспомнил даже студенческий тост про евнухов от искусства, отрезавших себе народ:

— … Да я бы лучше в дворники пошёл и мёл бы сраные подворотни! Чем быть евнухом!

— Кто бы сомневался, — сказала жена. — Пойдём, я тебя провожу, Сонь. Не обижайся на  старого дурня.

Соня, однако, уже обиделась. Ушла заплаканная, комкая в руке бумажную салфетку. Егору Владленовичу на прощание не сказала ни слова. Оставила его сидеть над овощным рагу с горящим лицом и мятущимся сердцем.

Так он и сидел. Жена, проводив дочь до машины, брезгливо посмотрела на него из прихожей:

— Хотя бы раз за тридцать лет. Записал бы свой словесный понос. И послушал.

Он открыл рот, чтобы как-то оправдаться. Но она не стала его слушать. Ушла к себе в комнату. Даже дверью не хлопнула. Закрыла её цивилизованно и тихо.

Несчастный, сдувшийся, подточенный изжогой и сомнениями, Егор Владленович вытряхнул остатки рагу в мусорное ведро, выдернул из подставки дозволенный австралийский шираз и поволок шлёпанцы в кабинет.

2

На улице Некрасова, между тем, начинался апрель. Время посещать стоматолога Ларису Евгеньевну. Время менять шины. Время планировать лето.

— Конечно, Егор Владленович, — сказали в стоматологии. — Записываю вас на пятницу, восемь тридцать. Обратите внимание, что Лариса Евгеньевна в этом месяце принимает в нашей клинике на Заслонова пять.

— Что значит «в этом месяце»? — Егор Владленович недовольно покосился на телефон. — Почему не на Маяковского?

— У нас света нет, — сконфузилась девушка. — Я здесь одна сижу. На случай, если кто с улицы заходит. Весь персонал временно на Заслонова.

—  И когда будет? Свет?

— Понимаете, это, к сожалению, неизвестно.

Других объяснений не требовалось.

— Оброк не доплатили? — вздохнул Егор Владленович. — Сгоняют вас?

— … Пытаются, — нерешительно призналась девушка. — Хотя у нас договор до следующего февраля! Мне очень жаль, Егор Владленович. Так вы как, поедете на Заслонова?

— … Поеду, поеду.

Через пару дней он набрал номер любимого автосервиса на Днепропетровской. Дозвонился на четвёртый раз.

— В конце месяца перезвоните, — приказал угрюмый мужской голос.

— Как так «в конце месяца»? Весна вовсю уже! Мне ж резину только поменять… — заискивающе пояснил Егор Владленович.

— Похолодания обещают, — отрезал голос. — Заморозки до мая. А мы не работаем всё равно. С пожарной инспекцией разбираемся. Если вам к спеху, звоните на Салова. Там разобрались уже.

И вот поди ты, как неизъяснимо сплелось всё вышеописанное и как судьбоносно вылилось в разрыв Егора Владленовича с каникулярной традицией, которая, казалось, намертво сложилась в семье за двадцать последних лет. Он решил не ехать в то лето ни в Норвегию, ни в Швейцарию, ни в Марсель, ни в Ля-Рошель, ни в Квебек к свояченице. В пятницу вечером, опасливо заняв своё место подле жены, он задумался вслух:

— А что, Тань. Может, не поедем к буржуям в этот раз?

— А?.. — нервно проснулась жена. — Ой ты, госссподи, ты… Что там у тебя ещё стряслось?

— Я говорю, может, не поедем за границу летом? А то живём, понимаешь, под собою не чуя страны, — жалобно пошутил он. — С восемесят девятого… В воссят девятом в Томск ездили?

— Восьмом.

— В восьмом!.. С тех пор же всё по европам, по америкам… Может, этим летом домик в деревне снимем? И дешевле, и…

Жена терпеливо ждала второго довода.

— … и отдохнём хоть раз по-человечески, — закончил Егор Владленович первым подвернувшимся клише.

Жена ответила не сразу.

— Я в деревню не поеду, — раздельно сказала она, когда Егор Владленович уже начинал опасаться, что она снова заснула. — По-человечески я буду отдыхать у сестры. В Квебеке. Она мне половину билета оплачивает, на остальное я наскребу. Ты, конечно, можешь ехать, куда хочешь. Хоть в деревню, хоть в Магадан.

И что там Егор Владленович дальше говорил, какие приводил аргументы, сколько раз возвращался к этой теме в последующие недели – всё это даже и не важно. Потому что безрезультатно. Жена на попятный не пошла. Она пошла в канадское консульство и получила очередную визу. Более того, она ни секунды не сомневалась, что схлынет блажь, развеется безумье, и ни в какую деревню Егор Владленович не поедет.

Да он бы, скажем прямо, и не поехал. И не было бы ни сей повести, ни романса из кинофильма «Разные судьбы» в его исполнении, ни второго инфаркта, ни новых баек. В последних числах мая Егор Владленович всерьёз готовился сдаться. Подбирал уже слова к покаянному разговору и караулил подходящий момент. Утешал себя новостями из Квебека: там старший сын мужа свояченицы завёл дружбу с косматым музыкантом, который пару лет назад перепел по-французски Высоцкого. Перепевки эти завораживали Егора Владленовича. Не раз и не два ссылался он на них, чтобы доказать всемирный характер настоящего русского гения. А тут тебе шанс сказать канадцу личное спасибо. Сесть и хорошенько так с ним посидеть от лица творческой интеллигенции. Лишний раз убедиться на собственной печени, что «в душе всякий достойный человек немного русский». (Была в записной книжке Егора Владленовича и такая мысль, 1993-го года рождения.)

Капитуляции помешала судьба. Конкретней – ДТП у светофора на Владимирском. Тойота, стоявшая впереди, ни с того ни с сего рывком подала назад. Егор Владленович как раз беседовал по телефону с добрым приятелем. От неожиданности запаниковал. Тоже попятился. Причём и попятился как-то судорожно, криво (когда съёмку потом показали, стыдно было смотреть), да и вообще не надо было дёргаться: дистанции он оставил вдоволь, и ничего страшней потёртых бамперов ни с кем бы не стряслось. А так и уазику позади досталось грузовому, и опелю в соседнем ряду. (Тот, впрочем, тоже хорош: стоял буквально на разделительной.)

И себе полкузова расцарапал.

— Тьфу ты ну ты, — выдохнул Егор Владленович, отстёгиваясь.

Телефон, брошенный на пассажирское сиденье, беспокойно верещал человеческим голосом. Егор Владленович подцепил его двумя пальцами. Пальцы дрожали.

— Извини, Володя. Учинил я тут, похоже, пиздец небольшой. Перезвоню.

Всю вину Егор Владленович, разумеется, безоговорочно взял на себя. Галантно попросил прощения (из опеля вышла хмурая женщина в строгом костюме). Достал бумажник. Покаянно улыбался, разводил руками, ссылался на старческий маразм. Снова и снова предлагал полюбовный разъезд. И женщина из опеля была только за. Она сфотографировала номер машины Егора Владленовича, дала ему визитку и несколько раз порывалась уехать.

Останавливал её водила уазика, лысоватый мужик в джинсовой жилетке. С бурыми усами под картофельным носом. Мелкий перестраховщик. Инженеришка. Он косноязычно нудил про «оформление». Наличные не брал.

— Даже ребятам из ДПС он сразу поперёк горла встал, — отметил позднее Егор Владленович. — Хорошие попались ребята, вменяемые на удивление. Говорят ему: образумься, мужик. У тебя ж делов на пятьсот рублей максимум. Вон, гражданин виновник и деньги уже суёт. С явным запасом. Бери шинель, пошли домой.

Но мужик упёрся намертво. И все поехали на оформление.

Оформлялись без малого до двух ночи. За это время можно было бы возненавидеть мужика с его уазиком и нахамить сотрудникам милиции. Можно было бы проклясть всё на свете. Сидеть истёртым задом на истёртом поролоне и почти до тошноты, до полного безучастия к окружающему тяготиться самим собой: немолодым, несвежим, непрытким.

На счастье Егора Владленовича, хозяйка опеля видела «Второпрестольную». В своё время. Трижды. Причём второй и третий раз ходила без меня (мы с ней тогда уже всё). И лучшую подругу заставила сходить. А Егор Владленович как раз упомянул в милиции род своих занятий. Лида (её Лида Раткевич зовут) сопоставила профессию с фамилией и спрашивает: «Это, случайно, не вы?» Егор Владленович, угрюмо: «Это, девушка, я». Лида: «Ой, с ума сойти. Да вы же такой замечательный режиссёр!» И протянула ему ещё одну визитку – для автографа.

Нет, жаль, конечно, что поклонником «Второпрестольной» не оказался усатый из уазика. Лида далека от идеального зрителя. Она интеллигенция – уже и не помню в каком колене. С народом связана очень косвенно, через раннее детство мужа. Про её работу лучше вообще ничего не говорить. Откровенно антинародная у Лиды работа. Но там, в милиции, радость её была настолько искренней, а впечатления от пьесы столь созвучны замыслу Егора Владленовича, что оставалось только таять, щуриться и шутливо сетовать на жизнь.

Он пожаловался на студентов. Сострил о здоровье. Повздыхал о российском театре. Занятно пересказал свой звонок в стоматологию. Лида то качала головой, то заливалась восхищённым смехом. Пишу об этом и с тоскливою ясностию припоминаю, как чудесно она смеётся. А Егору Владленовичу и вспоминать не надо было: всё прямо перед глазами. В общем, поплакался он Лиде и на свою жену. На её вечные буржуйские квебеки. Который год подряд, вздохнул Егор Владленович, таскаюсь за ней преданной тенью. По европам, по америкам…

— … и вида, разумеется, не подаю. Но про себя-то, про себя нет-нет да и вздохну: «Узри мя, Господи! Я же тут, как гусь в сюртуке. Мне бы домик на Псковщине! Яблоньку за окошком, Шарика в будке. К ним простоквашки да буханочку «Дарницкого» из сельпо». Вы не подумайте, Лидочка, пасторали мне не грезятся. Прекрасно понимаю, что от настоящей сельской жизни ещё до исхода первого квартала сбежал бы. Куда мне, городскому… Мне бы так только, с краешку: презренным дачником, недельку-другую… Вот у вас, Лидочка, нет, случайно, на примете домика в деревне? — спросил Егор Владленович всё тем же невесомым, не допускающим буквального истолкования тоном.

— Для вас найдётся! — в тон ему ответила Лида. — Эксклюзивный деревенский домик! Прямо на Псковщине!

— Шутите? — осклабился Егор Владленович.

— Ни капельки! — засмеялась Лида.

Так, согласитесь, можно много до чего дошутиться. В приливе непредвиденной симпатии, на оформлении ДТП в первом часу ночи. И стоит ли удивляться, что седьмого июля того же года царапнутый японский внедорожник Егора Владленовича показался-таки на околице деревни Ольгин Сад. В самом сердце Гдовского, скажем так, района.

Хотя удивиться, конечно, стоит. Потому что после определённого возраста вся эта светская маниловщина, эти обмены визитками, любезностями и сияющими взорами вызывают на другой день только спазмы неловкости. И никто, понятное дело, никому не звонит. Понадобился ещё один громовой скандал с женой про Квебек и народ. Вот тогда, раздувая ноздри, Егор Владленович убрался к себе в комнату и в пику жене набрал Лидин номер.

3

Но так или иначе. Июль, начало дня, окраина деревни Ольгин Сад, если через Демьяково ехать. Дорога там из ложбины в горку. В ложбине Старое кладбище, но это надо знать, потому что за ёлками не видно. У начала подъёма затянутый ряской Пруд с карасями. На горке первая изба, слева. В неё никто не ездит примерно с тех же пор, как в пруду вымерли караси, то есть лет двадцать пять. Крыша провалилась недавно, в позапрошлом году. Второй дом тоже слева. Крыша цела и крыта шифером, ставни по-прежнему рыжие, но и туда лет десять никто не приезжал. Трава за забором по пояс. Буйство шиповника.

— А зачем на доме птичка? — спросил шестилетний внук Даня, пристёгнутый к заднему сиденью.

— Этот наш, что ли? — спросила дочь Вера от второго брака.

Она тоже глядела на полинявшего аиста из раскрашенной фанеры, приколоченного к сеням второго дома.

— Это не наш, — сказал Егор Владленович, сверяясь с Лидиным рисунком.

Одного его в деревню, естественно, не пустили. Сказали, не юноша уже. И не надо ребячиться.

Дом Лидиного свёкра обрастал зеленью на другом конце деревни. Забора со стороны дороги не было; только несколько просмоленных столбов торчали из дичающей смородины и заматеревшей сирени. Одна из прорех в зарослях оказалась тропинкой. Дважды вильнув, тропинка вела к небольшой площадке, выстланной плоскими булыжниками. В щедрых зазорах между камнями теснилась непримятая трава. Прилегающий кусочек двора кто-то наспех обкосил, недели за две до того. От бурых клочков сена исходил терпкий аромат.

— В текущем дачном сезоне здесь ещё не был никто, — сказал Егор Владленович, запихивая ключ в торец никелированного замка-бочонка. — Только чур не бояться. Всё в лучшем виде обещали. Лидия звонила соседям на днях. Они приходили, проверяли. Травку, гляди, скосили.

— Ой ты. Тут, значит, и соседи есть? — Дочь Вера с любопытством заглянула в рукомойник, прибитый к столбу в пяти шагах от крыльца. На дне рукомойника лежали прошлогодние листья. На деревянном бруске, приколоченном чуть выше, стояла эмалевая кружка с выцветшей белочкой на боку.

Внук Даня разглядывал лягушку. Та сидела в одном из клочков сена.

Наконец замок щёлкнул и открылся. Зашли в дом. В сенях стоял здоровенный газовый баллон.  По имевшейся информации – пустой. На крючках висели гроздья брезентовых плащей. С потолка тянулась лампочка без абажура.

За сенями, в маленькой прихожей с бревенчатыми стенами, громоздились вёдра, плетёные корзины, пара гигантских чемоданов и настоящий сундук, обхваченный кованым железом. Одна дверь вела в дом, другая – в пристроенный чулан, из которого предстояло извлечь насос и шланги для водоснабжения. Приставная лестница, на вид хлипковатая, вела на чердак.

Комнат было три: сначала кухня, потом гостиная с четырьмя окнами, за ней маленькая спальня – точнее, большая кровать за шелестящей занавеской и стеной в одну доску. В гостиной стояли два дивана. На стенах, неожиданно ровных и бледно-голубых, почти ничего не было: ни ходиков с еловыми гирями, ни календаря за 1988 год, ни насупленных фотографий в картонных рамках. Только хлебница на кухне да репродукция Левитана в спальне.

— Вот и ремонт, гляди, был, — пояснил Егор Владленович. — В позапрошлом, говорят, году.

Пояснил с ноткой разочарования. Не ожидал он белоснежного потолка и табуреток из «Икеи». Да что там табуретки. Даже один из диванов был характерно нов, безлик и функционален. Почти такой же стоял в гостиной на ул. Некрасова. Егору Владленовичу уже три года хотелось его куда-нибудь тихо вывезти.

Зато печка была всем печкам печка! В четверть дома. С тремя вьюшками и пятью печурками, с литыми дверцами и гремящей заслонкой. Над широкой лежанкой висели связки сушёной растительности на алюминиевой проволоке. В подпечке ждали своего часа старые поленья и скукоженная береста на растопку. Ставил печку отец Лидиного свёкра. Антикварные дверцы он скрутил в местной церкви – ту как раз закрыли в пятьдесят восьмом. Оттуда же, из церкви, увёл роскошную кочергу с дореволюционной орфографией на ручке.

Нынче лежит он в Ольгином Саду на Новом кладбище, с долговязым ясенем у изголовья. Там же и сам Лидин свёкор, слева от отца.

— Прилягу-ка и я, — прошептал Егор Владленович. — Гулять вечером пойду. Жарко на дворе.

Ещё с минуту он слушал сопение внука, уложенного за занавеску. Потом принёс из машины матрас. Застелил им лежанку. Прогулялся в пизанский нужник на краю сада. Вернувшись, вытер руки гигиенической салфеткой. Допил минералку из пластиковой бутылки и, радостно кряхтя, завалился на печь.

4

И приснился ему сон. Но если тут ещё и сны описывать, к салфеткам и нужникам в придачу, в рассказ мне точно не уложиться. А на крупные формы времени нет ни у меня, ни у вас. Да и потом, не тянет Егор Владленович на крупные формы. При всём моём к нему уважении.

Сами посудите. Из бильдунгсромана Егор Владленович уже лет тридцать пять, как вышел. Примерно как завёл седьмую записную книжку, так и вышел. Никаким бильдунгом он с тех пор не терзался. Обрастал себе житейской мудростью, как кашалот рачками.

Плутовской роман тоже дохлый номер. Какой из Егора Владленовича авантюрист? Ну, возьмусь я, допустим, описывать частную театральную студию, которую он завёл в середине девяностых. И бессменным генеральным директором которой остаётся. Распишу вам на сто страниц, как она платёжки выдаёт липовые, налоги оптимизирует ниже нуля, коммерческого директора содержит на официальной ставке в тысячу шестьсот рублей. Мастер-классы Виктюка сулит в рекламных изданиях (там между «мастер-класс» и «Романа Виктюка» вставлено «по методу» бледной нонпарелью). И что, вы это осилите? Сами же фыркнете: многа букафф, паря, у нас таких авантюристов в каждом офисном центре по пять на коридор. И обороты у многих гораздо серьёзней. Не только на билеты в Квебек.

Лида Ратченко предложила бы роман семейный. Она, я помню, большая поклонница «Саги о Форсайтах» (в оригинале, естественно). И накатал бы я, допустим, в четырёх томах, как Егор Владленович в первый раз женился слишком рано, во второй раз не сошёлся характерами, а в третий раз не сходиться характерами было вроде уже поздновато. Пришлось притереться. Первой жене Егор Владленович не изменял, сразу развёлся. Второй жене сначала изменил с третьей, а потом развёлся. Третьей жене – нет, вы что, в самом деле думаете, я буду детально расписывать приступы зрелой тоски Егора Владленовича по женской молодости? Один приступ обозначу, конечно. Из данной песни слова не выкинешь. Остальные – увольте. Мне, когда час пробьёт, ещё автобиографию сочинять на ту же тему. Со своим бессильным надрывом, со своей теснотой в груди. А сейчас Владленыча разбирает – он пускай и пишет.

Постмодернизмом на десять авторских листов я его тоже обижать не буду. Спору нет, всё в нашей горемычной цивилизации есть текст, игра и многозначность. Сколько бы иным театральным деятелям ни мнилось (после третьего бокала), что пьяные сантименты махом доказывают обратное. И что бы там эти деятели ни строчили в записных книжках про «генетическую память» н-ского народа. Однако ж Егор Владленович вам не Гагарин и даже не Алла Пугачёва. Не удалось ему, грубо говоря, текстуализоваться до полной семиотической подмены частной личности публичной персоной. Писать про него постмодернистские тексты – всё равно что щи палочками есть.

Жанровая проза отпадает ввиду отсутствия сюжета. Даже на иронический детектив не наскребёшь.

Остаётся, казалось бы, классическое средство: ввести семьдесят пять второстепенных персонажей и намалевать вокруг да около Егора Владленовича полотно российской действительности. С элементами гротеска и стёба, то есть, пардон, социальной сатиры. Теоретически, это выход. Более того, выход соблазнительный. У кого ж не чешутся руки сесть и пустить пар сразу во всех направлениях? А потом затереть на фиг свой ЖЖ и больше не нервничать. Вообще никогда.

К счастью, семьдесят пять человек в деревне Ольгин Сад не набрать даже в июле. Двадцать пять – максимум.

— Двадцать восемь вместе с нами, — сложила дочь Вера. — Плюс грибники на реке – бомжи в палатках. Из Сланцев. Данька, на-ка вот сбегай сполосни руки из ковшика. Воды мне соседи дали ведро, пока мы тут с дедом шланг разматываем… И есть садись сразу же! Слава богу, плитка работает…

— В Сланцах-то бомжи откуда… — зевнул Егор Владленович, слезая с печи. — Разве они в Питер не дрейфуют? Там им мёдом намазано в метро…

Он подошёл к ближайшему окну. На улице вечерело. Размякшее солнце догорало на верхушках кустов.

— А местных сколько всего? — спросил он.

— Ой ты. Местных деду подавай. Нет местных. Все как мы: дачники. Хочешь на народ смотреть – ближайший народ, говорят, в деревне Демьяково. Мы её, говорят, должны были проехать. Там две коровы есть и коза. Все к ним за молоком ходят. Будешь гречку с котлетами?

После гречки Егор Владленович решил размотать шланг. Метров сто тридцать – сквозь кусты и через весь соседский огород. Там, за огородом, была скважина с насосом.

Дочь Вера немедленно вытащила откуда-то болотные сапоги.

— На. А то ещё на змею наступишь.

Егор Владленович приподнял огромное голенище.

— Ты что, Вер, шутишь, что ли? На какую змею?

Но сапоги надел и не пожалел. Было в этом изделии завода «Красный треугольник» что-то настоящее. Мужское. К ним бы да ягдташ и двустволку. В них бы хлюпать сквозь парной утренний туман, вдоль реки. Раздвигая осоку. Поёживаясь от сырости. Угадывая впереди Тургенева в охотничьей шляпе.

Даже без Тургенева, то есть в огороде, с жёлтым шлангом в руке, под чистейшей вечерней лазурью, Егор Владленович шагал с таким упоением, что сперва не заметил соседей.

— Ух ты, — восхитился женский голос. — Какие сапоги у вас замечательные! Не одолжите?

Егор Владленович остановился. Отнял от груди руку, сжимавшую шланг. Когда он умрёт, и про него снимут легкомысленное кино по моему сценарию, именно в это мгновение грянет, дёшево и сердито:

Пааааачему ты мне не встретилась,
юная, нежная,
в те года мои далёкие –

— в те года оттепельные, лет за двадцать до рождения людей, которых он увидел.

— Здравствуйте! — вразнобой сказали люди.

— Здрасте, — сказал он.

Их было трое. Ближе всего сияла белобрысая девушка в обрезанных джинсах. Из-под заношенной лимонной футболки выпирали аристократические ключицы. Нос был по-северному вздёрнут, хотя не чересчур высоко. В лице сквозило что-то нездешнее. Что-то варяжское, сказал бы Егор Владленович.

Чуть дальше, у большой железной бочки для воды, дружелюбно скалился лохматый парень в шортах цвета хаки. На его загорелом торсе легко прослеживались мышцы. Через всё левое предплечье расправляла крылья синяя птица с длинной шеей. Наколка, подумал Егор Владленович. Тут же вспомнил про отсутствие в деревне местных. Мысленно поправил себя: не наколка, а татуировка.

Ещё дальше, у летней кухни с лосиными рогами на крыше, другой парень ел вермишель из многолитровой кастрюли. Ел стоя. Кастрюля загораживала его, но по костлявым рукам и узким плечам было ясно, что прослеживаться на его торсе могут только рёбра. Ёжик на лобастой голове усиливал впечатление общей хрупкости. Усиливало его и непонятное тёмное ожерелье, болтавшееся на тонкой шее.

Девушка тщательно вытерла правую руку об джинсы и сделала два шага в сторону Егора Владленовича.

— Я Саша. Простите, что руки мокрые – рыбу только что чистила.

Егор Владленович неохотно пожал длинные пальцы с неровными ногтями. Нет, рыба его не испугала. Просто он не любит, когда ему подают руку женщины. Считает это противоестественным.

— Егор Владленович, — сказал он.

— Ага. Лида нас предупредила! Очень, очень приятно!

После Саши за рукопожатием подошёл басовитый атлет Митя. Ему было невероятно приятно. За ним, поставив кастрюлю на чурбак, подскочил худосочный Денис. Для него было честью иметь таких соседей. Сказав это, он отобрал у Егора Владленовича шланг и утащил куда надо. Откуда надо послышалось гудение.

— Ну вот, потекла! — сказала Саша. — Напор, правда, не очень, но минут за двадцать большой битон набирается. Вы нам просто крикните, когда всё, мы выключим. Или… — Она смущённо помолчала. — Или – а хотите кофе? В беседке?

— Настоящего кофе! — уточнил Митя.

— Мы на углях варим! — вернулся Денис.

Сомнений не было: от народа эту молодёжь отделяла та же дистанция, что и самого Егора Владленовича. Такого добра, кисло подумал он, нам хватает на семинарах. Вот разве что беседка. Когда ещё предложат кофе в деревенской беседке? От одного слова веяло чеховской бородкой клинышком, дамами с голубиной грудью и, стыдно сказать, Немировичем-Данченко.

— Ну, если на углях, как же тут откажешься…

Подумалось: не сходить ли переобуться? Едва ли чеховская публика сидела по беседкам в болотных сапогах. С другой стороны, полуголых атлетов с татуировками и девушек в ветхих футболках там тоже не было. Да и рыбу за всех чистила кухарка. И потом, не возникнет ли впечатление, что болотники он напялил не по зову сердца, а именно для того, чтобы преодолеть сто метров огорода с мифической бабьей змеёй?

Пока Егора Владленовича (в болотниках) вели в беседку, он крепко не любил себя за нежданную мнительность. Дважды чуть не развернулся. Первый раз помешал Митя с вопросом про рыбалку. Егор Владленович невольно соврал, что увлекается подлёдным ловом. Каждую зиму торчит на Ладоге. Митя издал несколько уважительных «ага». Сознался, что сам он для подлёдной рыбалки не создан и над лункой «сиживал» только по жребию. В «экспедиции». На Байкале и в Калмыкии. Егор Владленович сделал глубокий вдох. Открыл рот для извинений. И непременно удрал бы снимать болотники, если бы в тот же миг не увидел, куда его привели.

Беседка была не просто круглой. Она была из свежей янтарной сосны. Она содержала латунный самовар. Она стояла на вершине пологого склона, сбегавшего к реке. Из неё открывалась такая закатная благодать, такая горняя Русь, что оставалось только осесть на скамью и не моргать. В частности, была видна река. Поначалу только угадывавшаяся за прибрежной рощей, она круто поворачивала на юг у другого края деревни и вилась до самого горизонта по изумрудной долине, окантованной лесом.

— Ах, какие луга заливные… — брякнул Егор Владленович.

— Заливные, это точно, — согласилась Саша, торопливо убирая со стола грязные чашки и какие-то распечатки. — Не то чтобы совсем луга, правда. Болото, осока, заводи. Кочки полметра высотой. Я когда маленькая была, мы там в «Поиски капитана Гранта» играли. С ребятами. А вы, может, в кофе что-нибудь плеснуть хотите? Интересное? У нас бальзам есть рижский.

Егор Владленович подумал, что скажет на это дочь Вера. И горько ему стало от этой мысли.

— Ну, если рижский… Как же тут откажешься…

— Дэн, тащи бальзам! — распорядилась Саша.

Самовар продолжал красоваться посреди стола.

Угли для кофе принесли из летней кухни и вытряхнули в кострище, окольцованное булыжниками. Митя дул, Денис помешивал, Саша разливала чёрную жижу по щербатым чашкам и щедро разбавляла её другой чёрной жижей, из фирменной бутылки.

Параллельно выяснялись любопытные вещи. Выяснилось, например, что Митя видел целых шесть спектаклей Егора Владленовича. И главным шедевром он считал не «Второпрестольную», а обруганный «Женский понедельник».

Саша закивала.

— Нет, правда, это же удивительная пьеса, — сказала она. — Я первые минут двадцать пихала Митьку локтем: куда ты меня привёл? Думала: ну всё. Ещё один ералаш на тему «Мозгами бабу не понять». А Митька мне: подожди. Сейчас поймёшь. Я жду – и до меня доходит постепенно: это же никакой не юмор. Это же сатира. Острая сатира – порезаться можно. Мужланские представления о жизни, до полного абсурда доведённые, совершенно безжалостно… За вас, Егор Владленович!

Она пригубила двойную жижу. Симпатично поморщилась.

— За вас! — прогудели Денис и Митя.

Егор Владленович издал невнятный звук, который часто издают во сне. Поспешно опрокинул в себя полчашки. Закашлялся. Сам Вельзевул сломил бы ногу в его смешанных чувствах. Егор Владленович точно помнил, что до абсурда ничего доводить не хотел. Он ставил ералаш на тему «Мозгами бабу не понять». Ругательные отзывы всегда списывал на эстетство и гнусную политкорректность.

Дальше выяснилось, что перед ним естественнонаучная интеллигенция.

— Мы орнитологи, — сказала Саша.

— Это она орнитолог, — поправил Митя. — Мы ещё только защищаться будем. И вообще, — он оглянулся на Дениса, — некоторые в последнее время млекопитающими увлеклись.

— «Некоторые» – это я, — признал Денис. — Только вы его не слушайте. Я казарками занимаюсь. Ребята просто знакомые попросили с ними съездить в мае. Они грант получили на хохулю – уточнить ареал в Костромской области.

— На выхухоль, — пояснила Саша.

Егор Владленович одобрительно наклонил голову. Он не знал, как выглядит выхухоль. Смутно представлял себе нечто вроде здоровенного барсука с рысьими ушами. В любом случае, название было хорошее. Русское, сладкозвучное.

— Так вот откуда птица. — Он скосил взгляд на Митину татуировку.

— Это пискулька, — смутился Митя. — Самый маленький гусь в России. Главная героиня моей диссертации. В экспедиции попался у нас татуировщик один раз. Ну, я и… От нечего делать…

— Ну что ты скромничаешь, Мить, — с укоризной протянула Саша. — Егор Владленович, в лице Мити перед вами сидит человек, который чуть ли не в одиночку противостоит истреблению целого вида гусей. Он снится по ночам министрам природных ресурсов сразу трёх российских регионов. В страшных снах. Это, вы думаете, татуировка? Это символ преданности делу. Он поклялся его не сводить, пока у пискульки охранный статус не опустится на два пункта.

Митя негодующе затряс лохмами.

— Вот только не надо, — сказал он, задрав указательный палец. — Вот только не надо громких слов в мой огород. Егор Владленович, вы на неё лучше посмотрите. «Чуть ли не в одиночку!» Ха ха ха. Это я, что ли, завал калмыцкого министерства организовал факсами по колено? Со всей Европы? А в Ростовской – вы представляете, в Ростовской области – там ради пискульки ограничили весенний отстрел вообще всех гусей…

— Даже так… — отреагировал Егор Владленович.

— Пискульку в полёте и специалист не всегда отличит от белолобого. Про нынешнюю рать охотничью чего там говорить, — Митя улыбнулся, словно превозмогая зубную боль. — Они если лебедя от кряквы отличают – это уже праздник на нашей улице… И что вы скажете, Александра? Я, что ли, Вэ-Вэ-эФ раскрутил на кампанию в Ростове? И с губернатором – с ним, скажешь, тоже я встречался?.. Это всё она! Искренне ваша, Гагарина Саша, квин ов зе лунз.

— Да ну тебя… — Саша едва заметно порозовела. Виновато посмотрела на Егора Владленовича. — Вы нас уж, пожалуйста, останавливайте, если мы о птицах заведёмся.

— Отчего же. Мне как раз очень интересно, — сказал Егор Владленович, приподнимая чашку. — За выхухоль и за пискульку! За вас, ребята.

И проглотил вторую половину.

ДАЛЬШЕ