6. Совет путешественнику
Когда Тургенев осилил первую часть гончаровского «Обрыва», он резонно спросил: «И что за охота возиться с таким избитым типом, каков Райский?» Предвижу, что и ты, дорогой читатель, стойко добравшийся до этого места, уже не раз задавался вопросом: на фига автор взял в герои молодых жлобов с неприкосновенным словарным запасом? Столько интеллигентных людей вокруг некоторых – так нет же, надо было Митю с Геной выволочь на свет божий.
Автор, конечно, не Гончаров, и взятки с него гладки. Но позволь ему, читатель, то есть мне, всё же сказать несколько слов в защиту наших героев. Право, не дело воротить от них нос.
Во-первых, далеко не уворотишь. Митя и Гена повсюду – стоит только выйти из филармонии и прислушаться. Во-вторых, Митя и Гена, может, и не сразу найдут подлежащее к деепричастному обороту, но всё же суть люди с университетскими дипломами. Дипломы им выдали в псковском Политехе, после пяти лет инженерно-строительного факультета и военной кафедры. И ничего я не очерняю. Есть в псковском Политехе и более очкастые инженеры-строители, есть и более гладкоречивые. Как же им не быть? Однако ни один из них, увы, не сел в бывалую тойоту и не помчался в Кёнигсберг курить траву, ходить по профсоюзным блядям и толкаться на репетиции финала «Евровидения». А если кто и помчался, то вёл себя примерно и не попал в эпохальную передрягу, о каковой здесь речь.
Так что хватит ныть. Нет у меня для вас других героев.
А те, которые есть, пересекли полосу чахловатых сосенок, пронеслись мимо монумента «Добро пожаловать в Кёнигсберг!» и оказались в черте города. Гена – в четвёртый раз. Митя – в первый.
На официальном сайте МВД России есть раздел «Статистика». Там можно узнать, что с августа 2002-го года 1.485 российских граждан уплатили штраф за посещение «Калининградской области». Остальные или не попались, или как Митя с Геной. Кёнигсбергское Министерство туризма и транспорта за то же время насчитало почти шесть миллионов гостей из России. Две тысячи человек в день. Четыре процента населения.
Остальные девяносто шесть (как минимум)! Мой вам совет: первый раз в Кёнигсберг надо не ехать, а плыть.
Из Пярну – идеальный вариант, если не торопитесь. На пярнуском пароме в семь сорок семь утра надо выйти на палубу и увидеть два здоровенных готических шпиля, торчащих из моря. Через пару минут шпили окажутся крышами гостиниц-близнецов по обе стороны канала, ведущего в Вислинский залив. Снаружи эти гостиницы похожи на огромные средневековые башни с избытком окон, а увидеть их изнутри простому смертному не дано. По левую руку от канала будут маячить ещё несколько разномастных высоток – деловой центр бывшего города Балтийска, ныне самого западного района Кёнигсберга. По правую руку, на Балтийской косе, тему Средневековья с переменным успехом развивает дюжина менее исполинских гостиниц, но с парома их не видно как следует. Налюбуетесь потом, когда приедете на пляж.
В канале сразу смотрите налево. Там будет ещё один приступ гигантомании – крепость. Официально она слывёт «восстановленной», но это всё сказки: такой громадины на этом месте не стояло никогда. Центральная часть крепости подозрительно напоминает флорентийский Палаццо Веккьо, вплоть до часов у основания башни. Было дело, итальянцы даже направляли ноту протеста лично премьеру Квасько, который отфутболил их к инвесторам и застройщику. Среди инвесторов обнаружились три итальянские компании. Дело переквалифицировали из архитектурного паразитизма в символ непреходящей актуальности итальянского зодчества.
За крепостью будет кусок города, опрятный и ничем не примечательный. Сразу за ним – крупнейший судоремонтный завод в Европе. Раньше он умещался в самой маленькой гавани Балтийска; теперь еле влезает в три гавани. Зрелище не то, чтобы красивое, но по-своему грандиозное.
Дальше можно очень быстро позавтракать, поскольку километров двенадцать ничего интересного, но как только опять появится берег, бегите обратно на палубу. Слева проплывёт Светлая набережная, из-за которой Квасько и наш дорогой враг Гук проиграли выборы. Больше километра аристократической четырёхэтажной застройки в молочных тонах, местами пятнистой, как осветлённые перепелиные яйца, местами в крапинку. Парапет, балюстрада и ступени на набережной – из белого известняка. Апофеоз всей этой белоснежности – мини-дворец из нешлифованного мрамора, с какими-то статуями на крыше, с площадью, фонтаном и дубликатом Потёмкинской лестницы, который упирается прямо в воду и, кажется, продолжается там, под водой, ещё ступеней тридцать.
Днём по Светлой набережной маршируют бабушки с детьми. На лестнице по вечерам целуются парочки. Пьётся слабоалкогольное пиво. Ночью вдоль балюстрады спят бомжи. Перепелиные, крапчатые и прочие здания при этом стоят полупустые.
История такая. В 2002-ом, вскоре после Смешного Путча (о победе которого канал «Россия» доложил за полчаса до начала), правительство Квасько с большими фанфарами запустило инвестиционно-строительный проект «Светлая набережная». Бывший город Светлый предполагалось заслонить от залива элитными домами. Считалось, что люди с определёнными доходами хотят жить с видом на проплывающие корабли.
Несмотря на фанфары, частных инвесторов набралось только на половину набережной. Остальное втихую построили на бюджетные средства. Создали специальный комитет для контроля над стройкой. Стоимость квадратного метра, в итоге, вышла запредельной. Кроме того, выяснилось, что корабли не только проплывают, но также гудят, дымят и оставляют на воде радужные пятна. Рядом объявился нефтяной терминал, воду к домам подвели через старую советскую сеть, а среди потенциальных элитных жителей стало модно селиться на южном берегу залива.
Короче говоря, распродать жилплощадь на Светлой набережной не удалось. Оппозиция оклеила фотографиями пустого мраморного дворца весь Кёнигсберг. Среди директоров одной из фирм-подрядчиков нашли старого приятеля Квасько. «Квасько подружил на два миллиарда [RUK]», – зубоскалили газеты. Финал вышел трогательный: Квасько с треском проиграл выборы, а Бухгальтер с помпой и слезами на глазах открыла в мраморном дворце детскую поликлинику. Ленточку перерезала секунд десять.
Светлая набережная, напомню, слева. Оторваться от неё будет непросто, но надо: на островках, из которых состоит правый берег канала, как раз начнётся Страна Скульптур или, как её называют кёнигсбержцы, Монументальник. По утверждению Министерства туризма и транспорта, аж пятнадцать процентов всех туристов приезжают в РЗР именно ради этого зрелища. Кто его знает, как министерство собрало такие данные. («Скажите, что привело Вас в Кёнигсберг? Марихуана? Бордели? Страна Скульптур?» Вы бы что сказали? Вот и я про то же.) Но повернуть голову направо всё же стоит.
Секрет Монументальника тот же, что и у Горы крестов под литовским Шауляем. На Горе крестов всякий может прийти и воткнуть свой крест; здесь всякий может привезти и воткнуть свой памятник. Есть какая-то минимальная бюрократическая процедура, и есть базовые требования: высота не менее метра, повреждения не более 15 процентов оригинальной скульптуры, гипсовые статуи не принимаются и т. п. Есть монтажная контора, получающая субсидии от города. За смешную сумму она примет ваш памятник в порту/на Товарном вокзале и поставит куда надо (правда, с недавних пор за видное место на самом берегу канала сумму берут уже всамделишную). На пьедестале высекут имя дарителя, золотыми буквами. Разместят рекламу в глянцевом путеводителе. Жизнь, короче, будет прожита не зря.
Ленин в Монументальнике, понятно, вне конкуренции, но дорогие вожди там не гвоздь программы. Вождей навалом в парках скульптур по всей Восточной Европе. Другое дело, скажем, двухметровый бронзовый бульдог от скорбящего хозяина-миллионера. Или пятиметровый рожок для обуви. Или скворечник размером с дачный домик (внутри, говорят, каменное гнездо с каменными яйцами, но я сам не забирался). Мой любимый монумент, мраморный муми-папа, стоит в самом начале третьего острова. Он, как положено, в чёрном цилиндре. Лапы сложены за спиной. Взгляд устремлён на север.
Вот такой морской фасад. До восьмого года, пока строили новый терминал и наводили марафет в гавани, впечатление смазывал сам порт, захламленный и несвежий. Но теперь всё красиво. Так что если в Кёнигсберг первый раз, то обязательно на пароме. Не пожалеете.
7. Ужин
— Направо!
— Да там нет ни хуя направо!
— Да не следующий направо! Через один направо!
— Через один мы поворачивали уже! Там Карла Маркса твоя!
— Да там не может быть Карла Маркса! Вот, блядь, смотри! Смотри, вот она как…
— Да на хуя ты мне её в глаз-то суёшь!
— Чтоб дошло, что это не Карла Маркса!
— Я машину, блядь, веду! Ты навигатор, ты и навигируй!
— Да я те десять раз сказал, как ехать! Так ты ж не слушаешь ни хуя!
— Потому что ты карту ни хуя читать не умеешь! Только пиздеть умеешь про свой Кёнигсберг! «Тут оооо! Там оооо!» На хуй мне твоя экскурсия? Я сам вижу, где оооо! Ты мне просто, блядь, скажи: «Перестраивайся и поворачивай!» Там, где надо!
— Перестраивайся и поворачивай!!!
Иными словами, вот так, судорожно петляя по улицам Кёнигсберга и борясь с его географией, наши друзья добирались до квартиры, в которой живёт с гражданской женой и девятимесячным сыном Генин брат (троюродный).
И ведь добрались же.
Но не время для оваций. Брата зовут Пётр. Родился, вырос и вылетел из института он в Пскове, а в Кёнигсберг сбежал от безденежья: нечем было дать взятку в военкомате. Легализовался три года назад и уже имел бы гражданство, если бы правительство Бухгальтер не решило поднять ценз оседлости для российских граждан.
— Раньше было два года, – пояснил брат. – Как для Европы. Теперь четыре, как для узбеков и китайцев.
Все уже сидели на кухне, купленной в ИКЕЕ вместе с ножами, занавесками и мусорным ведром. Генин брат делил пиццы, которые разморозили на ужин. Ребёнок милостиво спал в одной из двух комнат.
— Для европейцев по новым правилам тоже четыре, – напомнила жена. Судя по тону, не в первый раз. – Это просто, чтоб единые стандарты были.
— Ага, – покивал брат скептически. – Бухгальтер у Эльки любовь всей жизни, – пояснил он для гостей. – Она хоть паранджу введи – Элька всё равно будет стоять в ладоши хлопать.
— Неправда, – жена возмущённо запахнула ворот халата. – Ты знаешь, что со многими вещами я не согласна совершенно. Школьная реформа, например, ни в какие ворота не лезет. Но ей же тоже с партнёрами по коалиции приходится считаться. Это раз. И потом ведь, половина нападок на неё – это женоненавистничество чистой воды. Даже ты это признаёшь. Даром что жлоб жлобом.
Жена носит изящные очки и работает учительницей физики. Она гражданка по Плебисциту. Коренная.
— Куда уж нам… — брат откусил сразу две трети облитого сыром треугольника. – Шо вы как неводные, вебята? Бевите шебе… Вот получу зимой гражданство, – прожевал он, – а весной пойду и переизберу Квасько тебе назло. Клёвый был мужик.
Жена скорчила физиономию и показала ему язык.
— А вот спорим, что он не будет участвовать?
Выпавшие из дискурса Митя и Гена методично жевали пиццу. Гена запивал пивом; Митя минералкой. Он решил, что довезёт Гену до бара, оставит его там на произвол «Евровидения», а сам, трезвый и насупленный, поедет кататься в сторону моря.
8. Неотвратимость
Митя, как говорится, предполагает, а Кёнигсберг располагает. Располагает он целой батареей средств, которые служат двум целям: 1) вытрясти из Мити как можно больше денег; 2) нанести сокрушительный удар по его трезвости и насупленности.
Вначале всё шло по плану. До бара доехали через двадцать две минуты после начала трансляции. Умолчим о том, сколько крика и нервных клеток стоило обоим это опоздание.
Гена, как только переступил порог бара, сделал вид, что с Митей не знаком. Взял разом две кружки пива и заметался среди разноязыкой толпы любителей «Евровидения». На 60-дюймовом экране извивались ногастые девушки. Грохотала песня, произведённая где-то в Восточной Европе. Свободных скамей и табуреток не было. Генино лицо уже перекосилось от фрустрации, уже опустились вооружённые пивом руки, но тут расступилась группа испанцев, стоявшая у высокого столика. Испанцы взяли Гену к себе.
Митя отвернулся от Гениного хэппи-энда. Вышел на улицу. У входа в бар шелестели деревья, мягко подсвеченные снизу. Солнце давно зашло. На проезжей части, наконец, иссяк затяжной кёнигсбергский час пик. Стоял майский вечер, спокойный и прохладный, когда запах свежей листвы теснит выхлопные газы, и хочется бесцельно бродить по городу, а лучше целеустремлённо шагать вдоль сияющих витрин и полутёмных ресторанов на самую важную встречу, а ещё лучше сидеть на скамейках, и ловить такси на другой конец города, и знакомиться с новыми людьми, и головокружительно пьянеть в ночном клубе с большими диванами, – одним словом, многообразно искать приключений на свою молодую задницу.
Нет, Митя не сдался сразу. Исступлённо трезвый, как и было задумано, он сверился с картой. Он прикинул маршрут до Балтийского района. Он даже поехал по этому маршруту, вглядываясь в щиты с направлениями и названиями улиц. Лишённый Гены, Митя не обратил внимания на то, что прикинутый маршрут пересекает Каштановую аллею. Да не абы где, а в самой гуще Торчка – ароматнейшего из всех ароматных мест Кёнигсберга.
Именно там, на перекрёстке Чапаева и Каштановой (в народе просто «Аллея»), Митя встал на светофоре. Роль этого светофора в новейшей истории трудно переоценить. Кто знает, как бы всё повернулось, не будь его там? Или покажи он Мите зелёный свет вместо красного? Лично мне вполне очевидно, что Митя промчался бы мимо, на всех парах и без тени сожаления. Он не решил бы закурить в ожидании зелёного света, не опустил бы стекло, не принюхался бы – и уж по-всякому не припарковался бы (после мгновенно проигранной внутренней борьбы) на улице Огарёва, что тоже вписывается в исторический перекрёсток.
— Охуеть, – прошептал Митя, выбравшись на тротуар. Ещё раз втянул в себя воздух. – Охуеть.
— А с чего, собственно, охуевать-то? – сказали за кадром. – Башло есть?
— Чего? – обернулся Митя.
Его взору предстал высокий мужчина в вельветовом пиджаке. И пиджак, и протёртые джинсы, и зелёная футболка с какими-то загогулинами были явно куплены в расчете на лишний вес, который так и не появился. Из-под джинсов торчали чёрные ботинки с тупыми носами. Развязавшийся шнурок на левом ботинке расстилался по мостовой. Из всего гардероба впору сидели только очки-велосипеды на широком носу. Ниже носа была чеховская борода. Выше – большой лоб и волосы, стоявшие дыбом.
— Башло, извиняюсь, есть? – дружелюбно повторил мужчина, не вынимая руки из карманов.
— … Башло?
Мужчина посмотрел на Митю новыми глазами.
— Из России?
— Ну да.
— «Башло» — это деньги, – мужчина сложил три пальца в горсть и потёр их друг о друга. – Особенно в контексте предстоящей покупки алкоголя и лёгких наркотиков. Ты как насчёт этого? Подтянут?
— Ну да, – Митя не знал, что в таком контексте означает «подтянут». Он смело пошёл на риск.
Мужчина ёмко кивнул.
— Попотчуешь? Я тебе пригожусь.
— В смысле? – насторожился Митя.
— В смысле! – подтвердил мужчина. – В прямом. Первый раз в Кёниге, я ведь правильно понимаю? Внове всё?
— Ну как бы да…
— Вооот. Буйство глаз, половодье чувств. А я объясню и посоветую. Рогер, – он вытянул руку.
Митя пожал её.
— Дмитрий.
— Очень приятно, Дмитрий. Следуй за мной. Я отведу тебя в самое гостеприимное место на всей Аллее, – он развернулся и пошёл к перекрёстку, не дожидаясь Митиной реакции.
Да и какая, если уж на то пошло, могла быть у Мити реакция? Мучительные сомнения? Праведный гнев? Или другие преступления против психологической достоверности?
Взял да пошёл следом.
9. Сорняк или так
На перекрёстке они развернулись на триста пятнадцать градусов, лицом к югу и сотруднику милиции в синей форме.
— Привет, Володя, – деловито бросил Рогер.
— Салют, Рогер, – милиционер перенёс вес тела на другую ногу. Для этого ему пришлось на секунду оторвать спину от фонарного столба. Фонарь был сделан под девятнадцатый век.
— Здрасте, – пошевелил губами Митя.
Рогер тем временем уже шёл дальше, увлекая его за собой, – прямо по широкому тротуару, который пока ещё не заставили летними столиками и кушетками, мимо распахнутых дверей и тлеющих окон. Митя смотрел в эти окна, вглядывался в дверные проёмы и не понимал, зачем идти дальше. За каждым окном угадывалось самое гостеприимное место не только в Аллее, но и в мире, а иногда сразу несколько таких мест, с подлокотниками и без, и хотя многие из них были заняты, другие призывно пустовали. Однако Рогер вёл его дальше, сквозь нечастых прохожих – то самодостаточных, то собранных в шумные компании, – вокруг статуи Винни-Пуха и бюста Миклухо-Маклая, по краю узкой проезжей части, где ничего не ездило, кроме редких велосипедистов. Через два квартала они пересекли эту часть, сделали ещё несколько шагов, и тогда, наконец, Рогер вошёл в одну из распахнутых дверей.
Внутри прежде всего звучала музыка. Девушка с роскошными волосами сидела за роялем и, лаская клавиши, извлекала из него звуки, вальяжные и классово чуждые. На звуках как будто держалось всё остальное: и сводчатый потолок, расписанный сценами из неопознанной мифологии, и кирпичные стены с нишами и факелами. Посетители сидели и лежали, а точнее, возлежали и рассиживались на кушетках, пуфиках, коврах и в приземистых креслах с изогнутыми ножками и овальными спинками, опущенными на человеколюбивый угол. На круглых столиках, не выше тридцати сантиметров от пола, стояли пепельницы, кувшины с прозрачной жидкостью и блюда с орешками, пирожками, снетками, сушёными фруктами, сырными дольками и экологическими чипсами, – где-то почти пустые, где-то нетронутые, где-то используемые вместо пепельниц.
Стойка отсутствовала, да и официантов не было видно, но стоило Рогеру посадить Митю в кресло и плюхнуться на кушетку подле него, как из ближайшей ниши выплыл худосочный юноша в чёрном шёлковом балахоне.
— Привет, профессор, – он кокетливо встряхнул причёской а ля Битлз. – Сорняк или так?
— Сорняк, – ответил Рогер. – Давай нам две мамаямайки для начала. Детские.
— С удовольствием, – кивнул юноша. Затем обратился к Мите. – Разрешите на ваш идэшник взглянуть, молодой человек?
Митя беспомощно посмотрел на Рогера.
— Паспорт покажи свой, – перевёл тот.
Проверив Митину зрелость, юноша удалился.
— Сорняк – это трава, что ль? – спросил Митя.
— В широком значении, – Рогер наклонил голову. – В более узком – гибрид сативы и индики. «Мамаямайка», к примеру.
— Понятно… — соврал Митя. Его глаза нервно забегали по стенам и посетителям. Затем, устав от зависти, упёрлись в прозрачную жидкость посередине столика. – А в кувшине что?
— Аш два о. Бесплатная, – Рогер взял один из перевёрнутых стаканов рядом с кувшином, налил себе воды, залпом выпил и вытянулся на кушетке, положив ноги в ботинках на пустое кресло сбоку. – Ты спрашивай, если есть ещё вопросы. Не на халяву ж мне… — он заёрзал, укладывая руки под голову, – твой сорняк тянуть.
Митя задумался. Вопросов у него накопилось порядочно, но на другой чаше весов лежала национальная гордость.
— Ну, если на ум ничего не приходит, – продолжил Рогер, не дождавшись ответа, – надо родовспомогать. Ты, Дмитрий, из какого славного города?
— Из Пскова я, – огрызнулся Митя.
— Да ну? – Рогер приподнял голову. Потом положил обратно. – Замечательный город Псков. Не далее, как в феврале к вам ездил. Была в вашем Педагогическом интересная…
— Это как ты к нам ездил? – не понял Митя. – У тебя гражданство есть российское?
— Чтоб российское гражданство получить, надо или от местного отказаться, или сильно раскошелиться. Вот ты как сюда приехал? Взятка – Прибалтика – Кёнигсберг, надо полагать? У нас маршрут другой, но принцип тот же: Белоруссия – взятка – Россия. С другой стороны, в самой России нередко приходится ещё давать… – Рогер задумчиво погладил бороду. – Хм. Выходит, твой вопрос отчасти справедлив. Если регулярно ездить, удобней купить российское. Недёшево, да. Но, пожалуй, окупится.
— И где его можно купить?
— Через посольство «Газпрома». В Балтийске был уже?
— Нет. Ехал туда как раз.
— Когда доедешь, увидишь там шишку такую тонированную среди прочих небоскрёбов. «Янтарьгаз» на крыше написано. Это оно и есть.
— Мы ж вам газ не продаём, – снова не понял Митя. – Зачем тут «Газпрому» посольство? И как это вообще – «посольство»? У «Газпрома»?
Рогер покосился на него с недоверием.
— Какой-то ты, Дмитрий, совсем… — пару мгновений он подыскивал слово, – девственно-чистый, что ли.
Митя хотел нагрубить ему в ответ, но не успел сформулировать и первой грубости, как прибыла мамаямайка.
— Прошу, – юноша в чёрном балахоне поставил перед ними круглый поднос из нержавеющей стали. – Долгого прихода!
В центре подноса белели безупречные косяки. Рядом лежала металлическая зажигалка.
— Вам запалить?
— Нет, спасибо, Лёш, – Рогер повернулся на бок и потянулся к подносу. – Принеси нам ещё минут через двадцать какой-нибудь жвачки. Неживотного происхождения.
Когда официант скрылся в глубинах заведения, Митя взял второй косяк и скептически обнюхал его.
— С табаком бадяжат, – брюзгливо заключил он.
Рогер закрыл глаза. Медленно затянулся. Бережно, словно боясь спугнуть эффект, выпустил дым через ноздри. И только после этого покачал головой.
— Никакого табака, Дмитрий, – сказал он, ложась обратно на спину. – Курение в общественных местах запрещено.
10. Насмысление мира
После первой затяжки мамаямайка представилась Мите стаффом для маленьких девочек. Привкус она оставляла сладенький. Шла не наждачно. Воняла ещё более пряно, чем окружающая среда.
После третьей затяжки Митя высказался на эту тему.
Рогер усмехнулся. Выпустил дым из ноздрей, всё так же бережно.
После девятой затяжки Митя повторил своё высказывание. На этот раз его слова прозвучали гораздо весомей. В них была точность формулировки и сермяжность правды, и Рогер не смог оставить их без ответа.
— Из всех свойств сорняка, – был его ответ, – важнейшим для нас остаётся насмысление мира.
— Насмысление мира, – произнёс Митя со смаком.
Он неожиданно понял, что роскошная девушка за роялем заиграла знакомую мелодию. Радость узнавания засияла на его лице.
— Насмысление мира, – сказал он ещё раз.
— От глагола «насмыслить», – пояснил Рогер. – У меня есть одна студентка третьего курса, в которую следует влюбиться, если молодой. Она так и сказала на семинаре по неоплатонизму. «Самый простой способ насмыслить мир – дунуть сорняка»… И ты знаешь, что мне открылось тогда?
— … Нет.
— … Мне, Дмитрий, открылась мудрость правительства. Только не этого. Прошлого. Я понял, чем оно руководствовалось, когда отделило градус от сорняка, а сорняк от градуса. Ведь поначалу как было? Поначалу сорняк и градус шли рука об руку. Но пришёл Квасько и сказал: «Если пьёшь – пей. Дуешь – дуй. А мешать одно с другим не моги». И стали тогда кафе с травой, и стали кафе с алкоголем, да все на разных улицах. Чувствуешь разницу?
— … Нет.
— … У них диаметрально противоположные функции, Дмитрий. Алкоголь даёт тебе потрогать чувства, которых у тебя больше нет. Правильный сорняк даёт тебе подержать смысл, который когда-то мерещился под каждым кустом. То есть сорняк – чтоб насмыслить. Градус – чтоб начувствовать. И врозь оба хороши. Но смешай их неосторожно – и выйдет такой суррогат пубертатного периода, что небо с овчинку. Вот почему их развели по разным углам. Вот в чём великая мудрость кваськовского правительства. А что они на публику говорили… Про создание цивилизованной культуры потребления конопли… Про борьбу с пьянством… Это вторично. Это политика. Это по малодушию. По глупости…
Митя свернул губы в трубочку и выпустил очередную затяжку. Его голова слегка покачивалась. Предположительно, в такт музыке.
— По глупости, – улыбнулся он. – Тупое у вас правительство.
— Стараемся, – признал Рогер.
Через двести тридцать секунд Митю осенило.
— У вас ваще всё тупое, – сказал он, поражаясь собственной проницательности. – Надо вас присоединить. К Псковской области. Я тогда сюда без проблем буду ездить. Каждый месяц… Перееду ваще… Только надо присоединить. Будет Псковская область, Кёнигсбергский район…
Митя упал на спинку кресла, едва дыша от навалившегося откровения. Он был уверен, что никогда прежде ему не приходила в голову идея, настолько гениальная в своей гениальности.
На столике появилось гигантское блюдо, наполненное сухофруктами.
— … Так ведь и я про что, – сказал Рогер, сжевав первую горсть. – Был у вас в Педагогическом слёт историков в один день с нашей пхилосопхией. И вот я, когда не мог уже боле слушать про русский онтологизм, пошёл к ним развеяться. Попал на последнего докладчика. Молоденький ещё совсем аспирант, при галстуке на тонкой шее. Говорил страстно, нервничал. Воду пил из стакана… «Возникновение и развитие мифа о нежизнеспособности Псковской феодальной республики в русской историографии»…
Митя хихикнул.
— Это ж на обложке не поместится…
— … Получалось из его слов, что до тыща пятьсот десятого года был не Псков, а Афины плюс Флоренция. Только с берестяными грамотами. У итальянцев Джотто ещё не родился, а во городе во Пскове уже полным ходом Возрождение. Про конец пятнадцатого века я просто молчу. Всё в зените. Расцвет ремёсел. Профессиональное ополчение мочит ливонцев, как котят. Простой люд готов за вечевой колокол биться до последнего… – Рогер мечтательно вздохнул. – Паскуды-церковники всех предали. Или дегенераты-посадские. Кто-то, короче, продался Москве и всех предал. А что в книжках пишут – это враки московские… — Рогер сделал паузу, чтобы съесть ещё одну горсть сухофруктов. – О, как же приятно было слушать молодого человека. К сожалению, мне ребята с нашего истфака разъяснили потом, что ахинея это всё. Но как красиво, Дмитрий? А? Красиво же?
— Всё, – Митя аккуратно поместил подплавленный фильтр в центр подноса. – Кончился.
— … Красиииииво, Дмитрий. Республика Псков, Кёнигсбергский район. А в середину Литву вставим с Латвией? Эксклавы – это же дурной тон. Родина должна быть непрерывной… Лёша!
— Лёша, – повторил Митя.
Прошло много времени, прежде чем перед ним снова вырос юноша в чёрном балахоне. Принимая у Рогера новый заказ, он почему-то без конца оглядывался на Митю и ослепительно сверкал зубами. Затем, спустя ещё один период насыщенного ожидания, он принёс новые косяки, на новом металлическом подносе, с новой зажигалкой, которую Рогер в этот раз позволил ему пустить в ход. Новый сорняк был стандартной белой вдовой, которую Мите доводилось пробовать и ранее, хотя и в каком-то подозрительно не таком варианте.
После исчезновения Лёши из поля зрения Рогер продолжил тягуче жевать сухофрукты и говорить длинные слова, составленные в бесконечные предложения. Постепенно у Мити сложилось впечатление, что речь в этих предложениях шла о борделях или, по крайней мере, о любви, и вскоре на него обрушилось новое откровение, ещё более ошеломительное, чем первое. Он поделился с Рогером, потом поделился ещё три раза – настолько прекрасно было говорить истину, – и Рогер принял откровение с благодарностью, и даже долго тянул ему руку для пожатия, произнося новые слова, теперь точно о любви, а местами и о борделях.
Впоследствии ни Митя, не Рогер не смогли вспомнить, в чём заключалось второе откровение. Митя утверждает только, что оно не было простой информацией. Оно содержало настойчивый призыв к действию. Это прояснилось не сразу, но, прояснившись, сладко зудело, свербило и будоражило, пока Митя не собрал себя в одно место и не восстал из кресла.
Оказавшись на ногах, Митя замер и привлёк внимание официанта, благодаря чему дальнейшие его действия вплоть до выхода из кафе хорошо известны. Он сказал официанту, что ничего не желает. Проигнорировал совет Рогера «дождаться свинячки». Дал Рогеру шестьсот рублей (Рогер просил четыреста). Подошёл к роялю и какое-то время слушал игру роскошной девушки, прислонившись к стене. Далее он направился к выходу, где сначала закрыл перед собой распахнутую дверь, а потом открыл её. Наконец, постояв на пороге, вышел.
Была половина второго ночи.
11. Куда смотрела милиция
Из двух доступных направлений Митя уверенно выбрал то, что вело к Торчку и оставленной там машине.
В Аллее по-прежнему было полно аромата и фоновой музыки, но людей уже не осталось. Все, кто хотел уйти, ушли; кто хотел войти, вошли. Велосипедисты разъехались по домам и спали на своих эргономических матрацах. Только у памятника Винни-Пуху на треугольной плитке тротуара сидели, вяло целуясь, две босые девушки в блузках от H&M, коротких юбках и чёрных лосинах. В трёх шагах от девушек Митя застопорился и пытливо наблюдал их поцелуи, пока одна из них не сказала why don’t you go fuck yourself, wanker. Разобрав ключевое слово в середине, Митя послушно отвернулся и пошёл дальше.
Вскоре он достиг фонаря, у которого стоял давешний милиционер Володя.
Бедный Володя! Угораздило же его не придать Мите особого значения. Дёрнула же его нелёгкая вернуться к просмотру архива сообщений в своём телефоне.
Не поймите меня неверно: я ни в коем случае не оправдываю халатности при исполнении служебных обязанностей. Милиционер должен держать ухо востро и нос по ветру в любое время суток и на любой улице Кёнигсберга, не говоря уже об Аллее, где обкуренных жителей и гостей балтийской столицы всё ещё запросто могут обобрать недобитые трясуны. И даже то, что 80% эмэмэсок в архиве были от Володиной девушки, которая его за десять дней до того бросила, Володю не извиняет. Антимилиция поступила совершенно правильно, настояв на его увольнении.
Но заголовки! Эти вопящие, глумливые заголовки, которые двое суток спустя чернели вокруг Володиных фотографий во всех городских таблоидах! Эти «разоблачительные» статейки, смешавшие его не только с грязью, но, хуже того, с российскими спецслужбами и какими-то героиновыми картелями! Кажется, никто, кроме «Вражеского радио» и КТВ, не потрудился ограничиться фактами.
А когда Володя, не выдержав медиа-травли, сбежал в Латвию, каким подленьким комментарием проводила его «Балтийская жизнь»? Стыдно, стыдно должно быть, господа журналисты. Неделя прошла, прежде чем вы задались нужными вопросами: зачем городскому УВД урезали бюджет? Кто в УВД додумался экономить на патрульных нарядах? Кого пропесочить за то, что милиционер Володя оказался на посту без напарника?
Но я отвлёкся. Поравнявшись с фонарём, Митя застыл. Милиционер Володя поднял глаза, увидел российского туриста во власти сорняка и опустил глаза обратно. Митя, однако, простоял напротив него ещё не менее минуты. Он словно ожидал, что представитель закона схватит его за рукав и оттащит от края пропасти.
— Ну что стоите, молодой человек? – спросил Володя, не отрываясь от телефона. – Перетянули?
Митя не ответил.
— Рано вы вскочили, – Володя с замиранием сердца разглядывал снимок, на котором его бывшая девушка показывала объективу язык. – Давайте, гуляйте обратно. Полежите на кушетке ещё часик-полтора.
Мысль о кушетке показалась Мите невероятно здравой. Он решил попросить Рогера подвинуться. Забыв про откровение, он повернулся вокруг своей оси и пошёл обратно в кафе, и всё было бы замечательно, да только повернулся он не на триста шестьдесят градусов, а на те же триста пятнадцать, что и четырьмя часами ранее.
Эта роковая ошибка направила Митю по улице Огарёва. Мгновения спустя он уже проходил мимо голубой тойоты. Остановился на линии переднего бампера. Что-то резало глаз. Он наклонился и вытащил из-под левого дворника квитанцию за неоплаченную парковку. Квитанция предлагала ему в недельный срок уплатить 640 рублей. Под суммой находились банковские реквизиты.
— Шессот сорок, – фыркнул Митя.
Он сложил квитанцию вшестеро и, сев за руль, бросил на пассажирское сиденье. Потом вырулил на середину улицы.
Фары, загоревшиеся впереди, убедили Митю, что движение на улице Огарёва двухстороннее. Он аккуратно вильнул вправо. С удовольствием отметил, что держит ситуацию на дороге под беспощадным контролем. Казалось, что часть его мозга, отвечающая за вождение, обрабатывает информацию в два раза быстрее; руки и ноги стали продолжением машины, и потому она шла как никогда легко и подчинялась как никогда охотно.
На втором светофоре он свернул направо и вскоре пересёк-таки Каштановую аллею, хотя и не заметил этого, увлечённый абсолютной властью над машиной. В её подчинении его приказам, в том, что она ехала именно туда, куда он хотел, было что-то невероятное и таинственное, что-то от пятиметровых атлантов с третьим глазом во лбу, которые до поры до времени спали в пещере под Гималаями, сокрытые от всех, кроме специального корреспондента газеты «Аргументы и факты».
Таинство единения Мити с тойотой нарушила Митина любимая песня. Сначала он просто слушал её, со смесью радости и разочарования, но так как звучала она не откуда-нибудь, а из мобильника, он счёл своим долгом засунуть руку в карман и извлечь оттуда зудящую нокию.
— Здорово, Гена! – сказал Митя, любуясь экраном, поперёк которого читалось имя «Крокодил».
Однако вместо голоса Гены раздались автомобильные сигналы. Завизжали тормоза. Митя повернул голову и увидел, что находится в центре перекрёстка. Справа, со стороны горящего зелёным светофора, в его бок медленно въезжал чёрный пежо с фарами-каплями и панорамной крышей. Женщина за рулём смотрела на Митю огромными, открытыми до отказа глазами. Её рот был перекошен; руки бесконечно выкручивали руль, принуждая машину неторопливо разворачиваться влево. Постепенно одна из слепящих капель, которые очень нравились Мите, скрылась из его поля зрения, затем начала пропадать вторая, а когда пропала и она, ход времени грубо изменился. Непристёгнутого Митю швырнуло мордой в пассажирское сиденье и на излёте стукнуло об дверь. Последовал ещё один взрыв лязга и грохота; ещё один толчок, теперь под зад. Секундой позже ударило спереди. Тойота замерла на мгновение и тут же схлопотала четвёртый удар – скользящий по заднему бамперу.
Нокия, погребённая где-то под скрученным Митей, продолжала играть его любимую песню. Тут, по инерции, я чуть не набрал «…но он её уже не слышал», что было бы и логично, и правдоподобно, и позволило бы мне скорее перейти к самому интересному. Загвоздка лишь в том, что Митя слышал. Он даже попытался найти телефон, чтобы ответить на звонок, но было как-то больно, неудобно и не видно. В итоге, песня заглохла сама.
12. Перекрёсток
Пока Митя лёжа прикидывал, как бы ему так выбраться из машины, чтобы ничего себе не сломать, его судьба перешла в руки посторонних людей.
— Эй! – сказал первый из них, открыв дверь тойоты. – Жив?
— Ага.
— Жив, мудила… – сообщил первый второму. – Шевелиться можешь?
Митя пошевелил руками. Потом ногами. Он хотел также повернуть голову, чтобы посмотреть на новых хозяев своей судьбы. Голова противилась.
— Ты глянь, как с гуся вода… У себя в Рашке тоже на красный прёшь, гад?.. Давай, я его за туловище подхвачу, а ты за ноги бери.
Крепкие посторонние руки вытащили Митю наружу и уложили на асфальт, лицом в чёрное небо.
— На ногах стоять сможешь?
Митя встал.
Кровь, до того капавшая прямо с темени, поползла вниз по левому виску и переносице.
— Гляди, течёт у него… Садись-ка ты лучше, ездец…
— Подожди, он ещё сядет… У меня вон тоже течёт… Пошли, мудила. Покажу тебе твоё творчество.
Митю взяли под руку.
— Стой-ка, дай-ка я… Ну-ка, посмотри мне в глаза. Дыхни. Дыхни, говорю… Да он под сорняком. Чего ему показывать?
— Блллядь. Бллллядь, – задохнулся первый. – Затряхнул бы сам гада…
Митю встряхнули. Ему показалось, что его голова треснула пополам.
— Больно, мужики, – проскулил он. – Не надо.
— Видишь, как реагирует резво? Запомнит…
Это было вещее слово. Митя запомнил всё, что увидел на том перекрёстке.
Он помнит согбенный светофор, увязший в капоте тойоты. Помнит ввалившееся лобовое стекло, помятый багажник и отодранный бампер. Помнит, как подумал, без особого сожаления, что его шенгенская страховка не покроет аварию на территории Кёнигсберга.
Он помнит шкоду, которая стукнула его в зад. Она стояла на тротуаре, боком прижимая к треснувшей витрине «Сведбанка» урну для мусора. Водитель шкоды был одним из тех двоих, вынувших его из машины.
Он помнит сааб, который врезался в чёрный пежо, а потом смял край узорного ограждения вдоль одной из улиц. Водитель сааба, коротко стриженая женщина с кольцами в ушах, пошатывалась у расквашенного капота. Она прижимала руки к вискам и качала головой, не замечая крови из носа, разбитого подушкой безопасности.
Он никогда не забудет сам чёрный пежо, который дважды стукнул его на развороте. После удара сааба пежо вылетел на тротуар, чтобы там проползти ещё десяток метров и упереться в скамейку, занятую стариком в бейсболке. Старик, бомжеватый и везучий, сидел на дальнем конце скамейки. Он отделался испугом и разбитыми бутылками в своём пакете – от удара их смело на асфальт. Когда Митю подвели к нему, он жалобно, но бойко матерился, показывая на женщину за рулём.
— … девчонку-то, ебать-копать, девчонка-то пиздец, ни хуя там не дышит, ребята, девчонка – сижу, ни хуя никого не трогаю, а тут ни хуя себе – да скорую ж, ебать-копать, ребята! Скорую вызывайте, а то девчонка-то…
— Успокойся, отец, вызвали уже. Ты сам-то как?
— Да хули мне станется, ребят, вы девчонку лучше…
А когда Митя закрывает глаза, ему ничего не стоит увидеть следующую сцену, как будто всё было пять минут назад:
Водитель шкоды сдёргивает с него куртку, потом снимает свою, стелет обе на тротуар, открывает дверь пежо, высвобождает обмякшее тело из ремня безопасности, выкладывает его на расстеленные куртки, осторожно убирает с лица девушки окровавленные волосы и, застыв на корточках, шипит, как воздушный шарик, у которого развязалась нитка.
— Вот-те и чижик-пыжик. Это ж эта… Ребекка. Вчера ещё дочка смотрела передачу с ней…
Потом поднимает глаза на Митю.
— Ну что, мудила грешный. Аминь тебе. Полный.—
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 