Продолжение рассказов ВСЁ НОРМАЛЬНО и ДЕНЬ КОНСТИТУЦИИ, т. е. третья часть романтической юношеской трилогии о похождениях Тёмы (молодого человека российского образца) в Берлине, СПб и Финляндии первой половины нулевых. 

 

НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ

Прошёл последний день перед неправославным Рождеством. Наступила зимняя, ясная ночь. В небе над спальными районами поднялся месяц, а кое-где даже виднелись одиночные звёзды. Морозило ещё сильнее, чем с утра. На –ском проспекте почти не осталось машин; только маршрутки и редкие заиндевелые троллейбусы проезжали туда-сюда. Во дворах было так тихо, что скрип снега под ботинками, казалось, отражался эхом от стен многоэтажек.

Весь последний день перед неправославным Рождеством Тёма принимал учеников и коробки шоколадных конфет. Для четырёх из пяти учеников это была последняя встреча с немецким языком в уходящем году. Неделя до и неделя после Нового года – мёртвый сезон для частного преподавания. В это время у замордованных бизнесом деловых людей случаются корпоративные выезды в зимнюю сказку, лихорадочная подгонка отчётности и воссоединение с семьями.

К вечеру у Тёмы скопились четыре коробки конфет, две бутылки шампанского, одна бутылка виски и семь поздравлений с Рождеством в папке «Входящие». Рождественские поздравления всегда обескураживали Тёму. Он остро чувствовал свою непричастность. Хотя не так остро, как принимая поздравления с Днём защитника Отечества.

Если подумать, к Рождеству Тёма всё-таки имел некоторое отношение. Он жил по христианскому летосчислению и с детства любил рок-оперу «Иисус Христос – суперзвезда».

Поставив диск с первой частью «Иисуса Христа – суперзвезды», Тёма раскупорил шампанское и разлил его в восемь фужеров. Шампанское приятно шипело. Иуда проникновенно убеждал Христа несколько поумерить свою божественность. Круглый градусник за окном указывал на минус восемнадцать.

Как всегда, наименее интересной среди поздравителей была девушка по имени Оля Калачикова. Её поздравление Тёма открыл в первую очередь. Оля Калачикова познакомила себя с Тёмой, когда он был студентом четвёртого, а она – студенткой второго курса. С тех пор она любила Тёму красивой дистанционной любовью. Любовь выражалась в нежных поздравлениях со всеми праздниками и, разумеется, не помешала Оле Калачиковой выйти замуж. Новая фамилия не шла ей.

– И вас также, моя верная уже не фройляйн уже не Калачикова, – Тёма взял два фужера, стукнул их друг о друга, пригубил один и осушил до дна другой.

Тоже неинтересным, но более неожиданным было поздравление от Макса Майера из Бохума. Макс познакомился с Тёмой позапрошлым летом. Была дискотека под открытым небом, на которую Тёму с девушкой провели без билета через заброшенный дом, заваленный помоями. Тёма не хотел идти по помоям, но ему объяснили, что это прикольный экстрим. Макс незаметно прибился к экстриму и, споткнувшись, чуть не свалил Тёму в нечто, которое воняло и, к счастью, не было детально различимо в темноте. Макс не имел определённых занятий и посвящал жизнь прогрессивной музыке, в которой не было нот. На дискотеке он очень много говорил, не танцевал, приставал к Тёминой девушке, то есть в то лето Наташе, взял у Тёмы электронный адрес, а потом дискотека закончилась, и полтора года жизненный путь Макса продолжался в неведомом Тёме направлении. Теперь Максу захотелось увидеть Санкт-Петербург зимой. Но без определённых занятий денег на гостиницу обычно не бывает.

В строке «Кому» Тёмин адрес был восьмым в списке из четырнадцати.

– И тебе, дорогой Макс, весёлого рождества. Не обессудь, но мне нравится музыка с нотами. Да и ты, я больше чем уверен, без меня не пропадёшь. Prost! – Тёма повторил операцию с фужерами.

Швейцарец Герман имел определённое и доходное занятие зубного врача и никуда не напрашивался. Он сам приглашал Тёму в Базель и вежливо укорял его за то, что он давно не пишет. Тёма действительно не писал Герману с августа. Ему сделалось совестно.

В части человечества, известной Тёме, Герман был самым милым, искренним, добрым и правильным человеком. Он также был уникальным человеком, поскольку сочетал эти качества с почти американской набожностью. Все остальные известные Тёме милые-искренние-добрые-правильные люди были материалистами или лицами без определённого ответа на основной вопрос философии.

Одно время эта уникальность Германа пробуждала в Тёме полемический задор. Между ними затеялась бесконечная дискуссия. Такие дискуссии иногда ведут даже нормальные люди – только по переписке и только с хорошими друзьями. Тёма и Герман быстро сошлись на том, что раз уж копать глубоко и не выбираясь из философии, то честнее агностицизма ничего не придумаешь, но в практической жизни каждый волен бездоказательно отбредать от этой позиции в произвольную сторону. С тех пор дискуссия увяла. Она крутилась вокруг нелепостей христианской догматики и вокруг вопроса о том, могло ли представление о хорошо-нехорошо возникнуть естественным путём.

В постскриптумах они писали друг другу о своей работе и личной жизни. Герман часто прикреплял к письмам фотографии симпатичной жены и двух стремительно растущих европейских детей.

Запела Мария Магдалина. Она убеждала Христа расслабиться и как следует выспаться.

Тёма вырвал листок из блокнота, написал на нём «ответь Герману, свинья» и положил на телефон. Потом взял два фужера.

– С рождеством, о Герман, счастливейший из смертных. Да здравствует практическая жизнь. Выпью же за то… Выпью же за то, чтоб мы с тобой и впредь знали, что ничего не знаем… И чтоб, само собой, по жизни мы успешно косили под носителей истины, – Тёма осушил третий фужер и открыл первое из более интересных писем.

Химик Игорь, источник Тёминых берлинских заработков, писал латинским алфавитом следующее:

«Здравствуй, дорогой Тёма! Frohe Weihnachten! И glueckliches neues тебе im Voraus! Надеюсь, у тебя всё хорошо, и после того, как ты закалился, обучая меня и турок, твоя преподавательская карьера уверенно движется к новым высотам.

Ещё раз большое спасибо тебе за перевод. Он, правда, не пригодился. Меня и так взяли, потому что у них одного сотрудника лаборатории посадили за изготовление наркотиков. Остальным сделали предупреждение. А я тут как раз оказался, с незапятнанной репутацией. У них же, сам знаешь, два стереотипа. Либо ты русская мафия, либо ты из страны Чехова и Достоевского, где все девушки любят стихи, а наркотики откроют только в 22ом веке. Так я по второму стереотипу прошёл.

Желаю тебе всего наилучшего в новом году! Если соберёшься снова в Берлин, обязательно свяжись со мной, мы с женой очень рады будем тебя видеть.

твой студент

Игорь»

Улыбаясь, Тёма выпил фужер за Игоря. Его собственный фужер тоже наполовину опустел. От шампанского и пожеланий всего наилучшего мир головокружительно теплел. Пилат задушевно пел про то, как во сне ему явился удивительный галилеянин, а потом на галилеянина набросились нехорошие люди, и Пилат остался крайним. Тёма встал и покружился по кухне, сопровождая пение Пилата гримасами. Стрелка градусника за окном откатилась до минус двадцати.

После Игоря Тёма долго выбирал между тремя оставшимися письмами. В конце концов он остановился на Бианке.

Бианка была эмоциональна и многословна. Пожелав Тёме весёлого рождества и счастливого нового года, она далее писала, что в конце ноября решила завязать с преподаванием, уехать из Амстердама и расстаться со своим латиноамериканским бойфрендом. Первое и второе оказалось легко. Она переехала в Берлин, поселилась у Зузи, вспомнила о своём биологическом образовании и устроилась в зоопарк. Но бойфренд зашёл в своей латиноамериканской стереотипности так далеко, что жизнь Бианки стала напоминать анекдот и даже мексиканский сериал.

Звали бойфренда, правда, не Хулио, а всего лишь Мигель. Но зато он ещё в Амстердаме пообещал Бианке, что приедет в Берлин и убьёт «его». Он действительно, как выяснилось, приехал в Берлин лишь на день позже Бианки и несколько дней тайно шпионил за ней, пока Бианке это не надоело. Когда ей это надоело, она подошла к Мигелю, сняла с него чёрные очки, влепила пощёчину и сказала, что никакого «его» не существует.

На это Мигель сказал, я уже и сам знаю всю правду, и теперь я просто покончу с собой. Бианка отдала ему очки, назвала его безмозглым задним проходом и вышла из продуктового магазина, в котором всё это происходило. Мигель пошёл за ней. Всю дорогу до квартиры, которую снимала Зузи, он прошёл спиной вперёд. Сложив горстями пальцы, он вопрошал, клялся и изрыгал проклятия. До двух часов ночи он страстно ходил вокруг мусорных баков под окнами Зузи. Со следующего дня в квартиру Зузи стали приносить букеты цветов. Текст прилагаемой записки («Бианка! Любимая! Мы созданы друг для друга!») не менялся. В зоопарке Мигель появлялся каждый день.

Так продолжалось две недели. Потом Бианку посетила гениальная мысль. Она взяла Мигеля за руку и отвела к белым медведям. Три медведя лениво, но осмысленно циркулировали по своим стилизованным камням. Четвёртый медведь был, согласно табличке, медведицей и не участвовал в общей циркуляции. Он, то есть она, не разворачиваясь, ходила взад-вперёд между двумя камнями и с мистической периодичностью совершала абсолютно идентичные движения головой. Расстояние от камня до камня не превышало шести метров. Табличка гласила, что раньше медведица была цирковой и свихнулась от многолетнего хождения из угла в угол клетки. Бианка ткнула пальцем в сторону медведицы и сказала Мигелю, «видишь? это ты». После этого она вернулась на рабочее место, а цветы и Мигель прекратились.

– Бианка!.. – от восхищения Тёма не мог найти подходящих слов. – Ты… Ты… За твою гениальность, в общем. И за Берлинский зоопарк.

В раковину отправился пятый фужер.

Предпоследнее поздравление было озаглавлено «Merry Рождества, Тёмафеюшка! Ты ведь брат мне!!!!!»

«Ну здравствуй, братишка мой ненаглядный! – писал Тёмин старший брат. – Как там поживает наша внеисторическая родина? Стал я совсем старый и скучаю по ней и по тебе ежечасно, свет-надёжа Тёмафеюшка! Охраняю вот с казённым пистолетом банк, смотрю зорким взглядом в толпу – не промелькнёт ли шахидка, не крикнут ли где поблизости «Аллах акбар!» – а сам всё к тебе мыслью устремляюсь, да к Пенатам нашим осиротевшим. А то, бывает, сижу дома, смотрю, как под окном клиентура пробирается в нелегальный публичный дом, что по соседству, и такая вдруг тоска возьмёт по Эрмитажу и клодтовским лошадям, что хоть вой! Хоть на стенку, откровенно говоря, лезь! Хоть, скажу больше, лозунги на этой стенке пиши антисемитские! Да и со Светой мы всё ругаемся. Так ругаемся, что прибегали бы непременно соседи и полицию вызывали, да только никто, кроме нас, в округе жильё не снимает – злачное место, всё сплошной порок, преступность и друзья-арабы. Вот, что я, Тёмафеюшка, надумал. Надо бы нам со Светой потихоньку расходиться, не на небесах, видно, заключался наш брачный союз. А потом хочу насовсем вернуться, пасть пред тобой на колени, прощения вымолить и в Питере таксистом работать. Так что с праздниками тебя со всеми, чтобы пыль столбом да из ноздрей огонь, и жди вскорости своего блудного брата на брегах Обводного канала! И помни: у тебя хороший брат!

Целую-обнимаю,

Дайн Брудер»

Мария Магдалина истошно призналась, что не знает, как любить Христа.

Тёмино приподнятое настроение стало переходить в экстаз. Брат. Почти возвращается.

И к родине, и к брату Тёма имел смешанные чувства. К родине он их имел как и всякий нормальный русский, а к брату – из-за его сходства с родиной. Главной чертой характера у Тёминого брата был радикальный конформизм.

Брат был на девять лет старше Тёмы. Первым влиянием, которому он безоговорочно поддался, стал папа. Папа служил в армии, плавал на торговых судах, осваивал тундру, работал санитаром в психиатрической больнице и строил метро. На протяжении всей жизни ему часто приходилось защищать честь и достоинство, то есть бить морду агрессивным и наглым людям. Он хотел, чтобы его сын был сильным человеком и продолжил дело защиты чести и достоинства. Так Тёмин брат стал заниматься вольной борьбой.

Он, в отличие от Тёмы, унаследовал телосложение отца – рост чуть ниже среднего, широкие плечи, крепкий торс и крепкие короткие ноги. К шестнадцати годам телосложение, ловкость и способность к монотонной деятельности вывели брата в чемпионы Ленинграда среди юниоров. Его фотография один раз появилась в газете «Смена». Ещё один раз – в газете «Вечерний Ленинград». Папа мысленно готовился – а маленький Тёма был уже вовсю готов – включать телевизор и слышать «золотой олимпийской медалью награждается Илья Белов, Советский Союз!» Но однажды вечером брат вернулся с тренировки квёлый и с высокой температурой. Ночью ему стало совсем плохо, и скорая увезла его в больницу, где выяснилось, что у него заражение крови. Причиной заражения была царапина.

Брату несколько раз сделали переливание крови. Он выздоровел, но спортивная карьера стала ему противопоказана. Он забросил борьбу и попал под влияние двух субкультурных одноклассников, живших в его дворе. Они взахлёб любили группу «Аквариум», пытались носить длинные волосы и собирались поступать на философский факультет ЛГУ. Вначале брат просто и безобидно тусовался с ними. Он переписал себе все доступные альбомы «Аквариума» и посещал концерты в рок-клубе. Но кончилось всё невесело. Брат не только перестал ходить в парикмахерскую, но ещё и решил за компанию сделаться философом. К ужасу папы, новым слезам мамы и разбитому сердцу маленького Тёмы.

Конформизм, даже самый радикальный, не может эффективно заменить энтузиазм. Брат сдал вступительные экзамены и был зачислен, однако уже к середине первого семестра начал засыпать от одного слова «философия». Сокурсники, многие из которых на самом деле безудержно увлекались монадами и витгенштейнами, пугали и утомляли его. Через год он беспросветно завалил летнюю сессию. Его отчислили.

Впрочем, оба субкультурных приятеля даже не смогли поступить. Туманные амбиции тоже плохо заменяют энтузиазм.

После отчисления брат попал под сильное влияние райвоенкомата. История с заражением и переливаниями крови давала ему отсрочку по состоянию здоровья, но брат как-то не упомянул об этом на медкомиссии. Получение отсрочки казалось ему слишком хлопотным и неестественным процессом. Гораздо проще и естественней было без лишних комментариев найтись годным, попасть во внутренние войска, выучить песню про «две буквы вэ на краповых погонах» и стоять с автоматом на вышке над Таллиннским следственным изолятором. Энтузиазм для этого совсем не требовался, а Эстония была ближе к Европе. Даже подследственные в Таллинне казались относительно интеллигентными и законопослушными – во всяком случае, сверху.

Потом наступило лето 1989 года. К автомату добавился противогаз, а Эстония сменилась Ферганской долиной, в которой узбеки тогда резали турок-месхетинцев. В один очень жаркий среднеазиатский день брат стоял в противогазе и с автоматом среди других носителей букв «ВВ» на краповых погонах и смотрел, как спецназ забрасывает «черёмухой» волнующееся местное население. Газ расползался в дрожащем от зноя воздухе, и вскоре выяснилось, что брату достался бракованный противогаз.

В санчасти, когда он пришёл в себя после теплового удара и отравления, его спросили, какими болезнями он ранее болел. Брат охотно рассказал про заражение крови и связанные с ним операции. После запроса в Ленинград ему выразили недоумение и, в частности, назвали балбесом, болваном, идиотом и мудилой грешным. Потом объявили нездоровым и отправили домой.

Остальные события в жизни Тёминого брата случились в сходном ключе. Сначала мама убедила его поступить в ЛИТМО, потом – с пятёркой по философии и снисходительными тройками по остальному – брат по инерции окончил ЛИТМО и пошёл работать. Так как обязательное распределение осталось в Советском Союзе, а Советский Союз остался в наших сердцах и коллективном бессознательном, работать брат пошёл личным шофёром к своему сокурснику. Тот решил делать бизнес. Через три года бизнеса на сокурсника всё-таки напали в подъезде и сделали из него инвалида. Полгода брат прозябал без работы и чьего-либо влияния, пока его, наконец, не познакомили со Светланой Мермонштейн, женщиной зрелых лет и большой души.

Зрелых лет у Светланы Мермонштейн было на тринадцать больше, чем у Тёминого брата. Когда Тёма ещё не родился, она – под допустимой фамилией Афанасьева – была восходящей звездой советского фигурного катания, но ограничилась тем, что вышла замуж за югославского дипломата. В браке галантный дипломат оказался болезненно ревнив и невыносим, а все его родственники оказались антисемитами. Два года спустя Светлана вернулась на родину и вышла замуж за немолодого академика. По случайному совпадению, после смерти академика развалился Советский Союз, и Светлана сначала не знала, за кого выходить. В конце концов она стала женой преуспевающего бурята. Бурят, по всем признакам, был всерьёз и до пенсии. Светлана начала остепеняться.

Тут в её судьбу вмешалось возрождение петербургского дацана. То есть буддийского храма. Храм нуждался в настоятеле, а преуспевающий бурят происходил из знатного бурятского рода. До революции мужчины в этом роду часто становились ламами. Дед, отец и оба дяди бурята, правда, были воинствующими атеистами и партийными работниками. Традиции, тем не менее, возродились, и Светлана снова осталась без мужа. Настоятель дацана поддерживал её материально, но мужчины бывают необходимы женщинам и сами по себе. Тёминого брата познакомили со Светланой как раз в этот период необходимости. Брат немедленно попал под её влияние.

Некоторое время брат сторожил дацан и был счастлив, потому что в храм к бывшему мужу Светланы то и дело заходил Борис Гребенщиков. Которого, в отличие от философии, брат любить не перестал. Свои фотографии на фоне Гребенщикова он вставлял в рамочки и дарил Тёме и друзьям.

Счастливое время кончилось из-за того, что петербургский дацан взяла штурмом враждебная буддийская группировка. Брат добросовестно защитил честь и достоинство, набив морду нескольким нападавшим, но на их стороне было численное преимущество и ряд юридических моментов. Бывший муж Светланы до лучших времён ушёл в неприбыльное подполье. Светлана вышла замуж за Тёминого брата. Папа к тому времени уже умер от инфаркта, но мама была ещё жива, и в течение двух недель она плакала по вечерам. Тёма сидел в другой комнате и ненавидел брата.

Опытным путём выяснилось, что если работать охранником и шофёром в Израиле, жить в самом плохом районе Тель-Авива и питаться пюре и сосисками, то раз в году можно приезжать в Россию и месяц чувствовать себя состоятельным человеком. Поэтому Тёмин брат и Светлана Мермонштейн стали жить в России один месяц в году.

Поколебавшись, Тёма поставил второй диск «Иисуса Христа – Суперзвезды» и молча выпил фужер за брата.

В папке «Входящие» осталось одно непрочитанное поздравление.

Выпитое шампанское заставляло немецкие слова цепляться друг за друга. Тёма несколько раз перечитал первую строчку, прежде чем понял, что Вивиан извиняется за долгое молчание.

«увидела, что на твоём последнем письме стоит 5 декабря и ужаснулась:) я всё собиралась ответить, но знаешь, как это бывает… плохое оправдание, я знаю, но ты меня всё равно извини, ОК? :))) зато теперь с рождеством! хотя ты его, конечно, вряд ли будешь праздновать

сегодня один студент уже подарил мне огромный букет роз. сказал, благодаря мне немецкий ему больше не противен 😉 приятно, ничего не скажешь, но не самый впечатляющий комплимент, который можно услышать в барселоне. помнишь про древнеегипетских кошек?:)) этот артуро, правда, куда-то исчез

слушай, у меня новость. анна приглашает меня в финляндию в январе. помнишь анну? я тебе рассказывала, кажется. она живёт в хельсинки. почти санкт-петербург, а? я, скорее всего, буду там с 22 по 28 янв. может, подъедешь?;-) было бы здорово увидеться. ты там сейчас не очень влюблён?:)))

ладно, у меня ещё два занятия, побежала

пока»

Иуда на повышенных тонах обсуждал с Христом предстоящее предательство.

Тёма выключил компьютер, взял последний фужер и, сосредоточенно стараясь не пролить шампанское, левой рукой открыл узкую часть окна. Колкий романтический мороз ударил ему в лицо. Если в двадцатиградусный мороз высовываться из окна тёплой кухни, он всегда кажется романтическим.

– Я тут не очень сильно влюблён? – по-немецки спросил Тёма у стройки напротив.

Он допил шампанское, захлопнул окно и обвёл взглядом кухню. Обстановка кухни уже сделалась немного вязкой. Она следовала за взглядом с некоторым опозданием. Тёма усмехнулся и пошёл одеваться.

Время перевалило за полночь. –ский проспект окончательно опустел. Мороз сгустился ещё больше, но алкоголь успешно справлялся с ним. Тёма проскрипел через заснеженный двор, обошёл стройку и двинулся в сторону клуба Jazz Inn. Он не собирался заходить в Jazz Inn. Он даже не взял с собой никаких денег. Но в доме, где находился Jazz Inn, также имелись подземные гаражи, видеофоны и окно на восьмом этаже, третье с края, с лоджией. Тёма дошёл до этого дома, отступил с дорожки в романтический сугроб, развернулся и задрал голову к окну на восьмом этаже.

– В конце-то концов, – пробормотал он. – Кто я такой? Мигель, белая медведица из цирка или Белов Тёма?.. Тварь я дрожащая, или это алкоголь действовать перестаёт?

Слова в виде густого белого пара уплыли в левую сторону и растаяли.

Начиная дрожать, Тёма развернулся обратно. На другой стороне –ского проспекта, наискосок от дома с Jazz Inn на первом и окном на восьмом этаже, стояло шестнадцатиэтажное панельное чудовище, идентичное тому, в котором он снимал квартиру. Единственным отличием была надпись, проходившая через всю сторону дома, обращённую к проспекту. Огромные чёрные буквы легко читались в свете фонарей: «малыш / ты / самая / нежная / девочка / на / свете». Слова были написаны вертикально. Каждое из семи слов занимало отдельный ряд балконов – вдоль семи лестничных пролётов. Каждая буква занимала отдельный балкон. Короткие слова были подогнаны по центру более длинных. Надпись появилась довольно давно и была местной достопримечательностью. Тёма любил смотреть на неё.

Яснеющим от мороза сознанием он в очередной раз прикинул, сколько усилий должен был приложить автор. Целая ночь беготни с балкона на балкон, с краской. Рисование букв, свесившись, без страховки. Сколько ему могло быть лет? Пятнадцать? Шестнадцать? Максимум семнадцать?

– Неееет, – Тёма опустил голову и решительно покачал ею. – Я тут не очень сильно влюблён. Совсем не сильно. Совсем чуть-чуть.

Он выбрался из сугроба и пошёл домой.

Дома горел свет, играло радио «Эрмитаж» и была распахнута дверь во вторую комнату. Эту комнату хозяин держал запертой от Тёмы – по причине захламленности.

– Добрый вечер, Виктор Аркадьевич, – громко поздоровался Тёма, стряхивая с ног ботинки.

Правда, Виктор Аркадьевич никогда не приходил в час ночи. Ещё он всегда предупреждал о своём приходе как минимум за неделю. Кроме того, он не имел привычки включать Тёмин музыкальный центр и здоровался в ответ.

– То есть это не Виктор Аркадьевич, – Тёма озадаченно повесил пальто на вешалку и застыл на пороге второй комнаты.

В нормальной жизни комнату действительно заполнял хлам. То есть, конечно, не совсем хлам. Виктор Аркадьевич был историком военно-морского флота. В этой комнате он держал половину своего архива. Архив накапливался тридцать пять лет, и его половина имела соответствующие размеры. Иногда Виктор Аркадьевич приходил сюда, чтобы извлечь из коробок, которые пахли школьной библиотекой, фотографический альбом «Ледоколъ Ермакъ» 1913 года издания или коллекцию обгрызенных листков под общим названием «Основні положення української воєнно-морської доктрини», изданную пятью годами позже. Роясь в коробках, он говорил о российских броненосцах преддредноутного периода, ленд-лизе и вопиющей недостоверности американского кино про советских подводников. Первые полчаса Тёме всегда было интересно. Остальные полтора часа он сидел на ручке зачехлённого кресла, находился в вежливой прострации и время от времени говорил «да» и «ага».

В ненормальной жизни никаких военно-морских коробок не было. В ненормальной жизни горела настольная лампа, стоял идеальный порядок и тянуло холодом из приоткрытой форточки.

– А, ну наконец-то, – Тёма пересёк комнату и захлопнул форточку. – А то я уже подумал, чудеса только в Берлине бывают. Где ты?

Он два раза медленно обернулся вокруг своей оси. Без коробок в комнате обнаружилось множество вещей, которых он совсем не замечал раньше. Вещи потрясали воображение стилевой выдержанностью.

– Где ты? – повторил Тёма.

Перед окном стоял журнальный столик с изображением средневековой русской крепости. На стене висела белая оленья шкура с раскидистыми рогами. На рогах болтался здоровенный охотничий нож в чехле. Под полками в углу квадратно темнел чёрно-белый телевизионный приёмник «Чайка». Стенка из страны Варшавского договора имела в себе несколько чайных сервизов, тридцать томов «Большой Советской энциклопедии», магнитолу «Рига», проигрыватель высшей группы сложности «Электроника», грампластинки и много загадочного – в закрытых шкафах и ящиках. На стенке, под потолком, лежали на боку две огромные колонки. Тёма наудачу вытащил несколько пластинок из длинного ряда. Джо Дассен. Мирей Матье. Битлз, «Вкус мёда». «Ночной полёт на Венеру», ансамбль Boney M. Ансамбль Саши Суботы. Зарубежная эстрада, «От песни к песне». Оркестр Поля Мориа.

18 квадратных метров прошлого.

Тёма засунул пластинки обратно.

– Где ты? Где ты, Гдетыгдеты?

Он попытался вспомнить имя автора этой книги. Имя крутилось у самой поверхности сознания, но не хотело всплывать.

Из туалета донёсся звук спускаемой воды. Тёма выжидающе уставился в прихожую. Через полминуты дверь туалета открылась и закрылась. Открылась дверь ванной. Сквозь радио «Эрмитаж» зашумел кран. Через пять секунд кран перестал шуметь. Дверь ванной закрылась. Через три секунды в комнату вошёл мальчик лет девяти. Он открыл рот и долго хлопал глазами.

– Я здесь, – сказал он.

– Это подло, – сказал Тёма, не отводя глаз от мальчика.

Он сделал шаг назад, нашарил руками журнальный столик и присел на него. Ему первый раз в жизни отчётливо хотелось выброситься из окна.

– Нет это ты гад! Ты! – лицо мальчика плаксиво перекосилось. – Ты! Козёл! – мальчик сжал кулаки. – Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя! Сууука!

Он громко всхлипнул и бросился на Тёму. Тёма совсем не ожидал такого. Он машинально закрылся руками и начал регистрировать лёгкие отрывистые удары по своим рукам, плечам и голове. Нанося удары, мальчик продолжал обзывать его гадом и говорить, как он его ненавидит. Постепенно Тёме это надоело. Он встал со столика и схватил мальчика за кисти рук.

– Да что же это за хрень? За что ты меня ненавидишь?

Мальчик несколько раз попытался сначала лягнуть, а потом укусить Тёму. Его пришлось приподнять и как следует встряхнуть.

– … За что ты меня ненавидишь?

– Пууустиии! – зашёлся мальчик. – Гааад!

– Драться ещё будешь?

– Пууустииии!!! Ааааа!!!

Тёма разжал руки. Мальчик ещё раз стукнул его в грудь, отвернулся и, судорожно всхлипывая, доковылял до дивана под оленьими рогами. Скрючившись на диване, он показался совсем маленьким и сиротливо несчастным.

Тёма присел рядом.

– Ну что ты ревёшь, дурачок… – неестественно произнёс он.

Мальчик безупречно соответствовал его памяти. В возрасте девяти лет Тёма имел припухлый упитанный вид и постоянно лез в драки за всякую разную справедливость. Тогда он более очевидно был сыном своего папы. Инстинкт вечной защиты чести и достоинства удалось умиротворить только после первых больших влюблённостей и после шкафа книг, сдобренных идеалами гуманизма. До влюблённостей и книг мир был ясней и требовал отдачи. Истину и справедливость можно было локализовать и описать словами. За них, как и за оклик «эй, толстый!», можно было бить морду. По крайней мере, пытаться.

Мальчик повернул к Тёме заплаканное лицо. Его губы дрожали. Он смотрел на Тёму тем же взглядом, которым уставший Тёма по вечерам смотрел на себя в зеркале ванной.

– Меньше надо было!

– Чего меньше?

– Влюбляться и туфту читать всякую.

Тёма подавился смехом.

– Я не знаю, что тебя не устраивает в моей жизни. У меня есть постоянный доход. Меня работа не напрягает. У меня есть жильё. С запертой комнатой, правда. Но лучше пусть будет запертой, чем… У меня… У меня куча хороших друзей. Меня даже девушки любят иногда, – Тёма посмотрел в большие глаза мальчика. – За твои большие глаза и за твою большую душу. Я её раздул ещё больше – туфтой и влюблённостями. Был бы чемпионат по величине души, я б медаль получил. Чего тебе ещё надо?.. И откуда ты вообще взялся?

Мальчик недовольно повёл плечами и замотал головой.

– Всё это не то, – он обхватил ладонями колени в тёмно-синих школьных брюках. – Так нельзя. Ты не этого хотел. Ты совсем другого хотел. Ты же помнишь ещё?

– Помню, – согласился Тёма. – Сначала мы с тобой хотели быть космонавтом и изучать Марс и спутники планет-гигантов. Кто ж не хотел-то… Ты знаешь, сколько мне будет лет, когда полетят на Марс? Ты знаешь, из какой страны на него полетят?.. Потом мы с тобой, как раз в струю, как раз в девять лет, – мы с тобой прочитали Лема и какой-то советский вздор, «Внуки Марса». Правнуки газопылевых облаков… И мы с тобой захотели писать научно-фантастическую литературу. Стояла бы сейчас в магазине книжка в разноцветной обложке. Артём Белов, «Последний бой империи». И была бы в ней строчка… Была бы в ней строчка: «Мгновенно насторожившись, хренотяне положили четырёхпалые конечности на кобУры бластеров». К счастью, вовремя удалось понять. Что Артём Белов не Лем. Или ты хотел бы, чтобы я писал про кобУры бластеров?

– Это ерунда! Ерунда!.. – мальчик подпрыгнул на диване.

– Погоди, не перебивай старших, – Тёма поднёс палец к губам мальчика. – Параллельно с внуками Марса мы с тобой хотели стать выдающимся архитектором. Потом, без тебя, я хотел стать авиаконструктором и физиком. Я ходил в кружки. Клеил модельки и решал задачки. И опыты ставил. Ты же в курсе, нет разве? Ты же не ты. Ты же я. А в девятом классе на нас снизошла математичка Марина Глебовна. Та, которая считала, что математика есть вещь, а прочее всё гиль и дерьмо собачье. Оно, может, конечно, так и есть. Но нельзя ж дребезжать об этом на каждом уроке. Мне же было четырнадцать лет. Нужно было бунтовать против чего-то. Весь бунт ушёл на Марину Глебовну и её математику. А ты себе представляешь авиаконструкторство без математики? Или физику без математики? Архитектуру без математики? Короче говоря…

– Да заткнись ты! – взвыл мальчик, вскакивая. – Ты только оправдываешься! Ты просто пидор ленивый! Ааа, больно!..

Тёма посадил его обратно, отвесил ему подзатыльник и огорчённо вздохнул. Несмотря на свою профессию, он, как любой нормальный человек, не любил никого воспитывать напрямую.

– Нет. О нет. Это не я ленивый пидор. Это ты амбициозный щенок. А хотя… А всё же не так. Ах, вот в чём дело… Вот в чём дело… Вот кто ты такой… Оказывается, я знаю… – Тёма внезапно понял, что и правда откуда-то знает нечто крайне нереальное. – Тебя не устраивает качество. Ты думаешь, ты больше бы получил, если бы я был весь из себя серьёзный и целеустремлённый. Думаешь, все эти упёртые мечтатели с чувством собственной миссии… Ты думаешь, они интенсивней живут. Полноценней. Ты думаешь, чем ненормальней, тем ярче. Ты думал… Ты хотел слегка так сдвинуть мне крышу… При помощи зажравшихся девочек и полтергейстов. Ты думал, раз уж не миссия, так хотя бы сдвиг по фазе… Ты заблуждаешься. Ты зря беспокоишься. Ты чему-то недоучился, дорогой мой. Вы все там чему-то недоучились, в вашем бесцветном совершенстве…

Он смотрел на мальчика. Мальчик смотрел на него пустым немигающим взглядом. Его губы больше не дрожали. Он был абсолютно неподвижен.

– … Если вы снова и снова и снова затеваете эту канитель… Если вы снова и снова крутите этот аттракцион… Потрудитесь хотя бы разобраться в нём до конца. Нормальный человек – такой же действенный… аппарат для получения полноты жизни. Как и ненормальный человек. Только нормальный лучше… Я знаю, нет никакого лучше, нет никакого хуже… Сколько бы сталиных, сколько бы гитлеров у нас не было, всё кончается одинаково. Мы всё равно станем вами. Мы доползём до вашего совершенства, мы станем вами, мы поймём, что в этом совершенстве никакого сс… нет никакого смысла, что ни в чём нет никакого смысла. И мы начнём всё сначала… Ну, если не мы, то другие, где-нибудь… Разве не так? Ну разве не так? – Тёма почувствовал слёзы на своих щеках. – Раньше или позже… Но ты понимаешь, у нас есть… У меня есть моё случайное лучше или хуже… Моё относительное лучше или хуже… Моё временное… Ты это я, ты сам выбрал меня. Ты сам заварил эту вселенную нелепую, ты сам залез в меня. Тебе придётся со мной считаться, понимаешь, тебе придётся со мной считаться, пока я не закончусь, раз и навсегда… Делай потом, что хочешь. Дай мне побыть нормальным человеком, несколько моих лет…

– У тебя нет твоих лет, – моргнул мальчик.

Тёма криво усмехнулся и потрепал его по волосам. Его распирала слепая отеческая нежность, перемешанная со слепой яростью.

– Ты сейчас безвозвратно нарушишь правила, дорогой мой, ха ха ха. Безз-возз-вратно. Хи хи. Свои собственные правила, кстати. И полный трындец тогда чистоте моих ощущений… Никакой тогда больше непредсказуемости. Мне ведь тогда придётся умереть?.. – Тёма встал. – Я не хочу умирать. Я ещё не видел третью часть «Властелина колец». Если ты не дашь мне её посмотреть, ты пропустишь много полноты бытия. Короче.

Тёма схватил мальчика за шиворот и потащил на кухню. Мальчик не сопротивлялся. На кухне Тёма посадил его на табуретку, открыл одну из четырёх коробок и швырнул её на стол, рассыпав половину конфет. Радио «Эрмитаж» уже кончилось, и в квартире стояло трескучее шипение. Тёма сходил в комнату, выключил центр и вернулся.

Мальчик смотрел на рассыпанные конфеты. Он сильно сутулился.

– Чего смотришь? – Тёма изо всех сил пытался говорить грубо. – Жри давай. А я буду пить виски и блевать. Для полноты нашего совместного бытия. Ты…

– Это ни к чему, – мальчик посмотрел на бутылку виски, и бутылка исчезла. – Я ухожу.

Он встал с табуретки, обогнул Тёму, прошёл в прихожую и открыл входную дверь.

– Правда уходишь?.. – Тёма почувствовал, как его лицо горит от стыда.

– Правда.

Лифт работал, но мальчик не воспользовался им. В девять лет Тёма боялся лифтов. Через заснеженный балкон мальчик вышел на лестничную площадку и начал спускаться. Тёма проскакал в носках по снегу и на ощупь последовал за ним. На лестнице было темно. Только через дыры в дверях балконов просачивался тоскливый лунный свет.

– Иди домой, – гулко сказал мальчик, когда Тёма спустился на три этажа. – Ничего не изменится. Тебе и дальше будет везти. У тебя остаётся право выбора.

Тёма остановился. Снизу прозвучали ещё пятнадцать шагов. Потом наступила тишина.

Когда Тёма вернулся в квартиру, комната была заперта.

МАСКАРАД

Через шесть дней после неправославного Рождества наступило празднование Нового года. По данным социологических опросов, 1 процент жителей Российской Федерации встречает Новый год в одиночестве. Если бы Тёма принадлежал к этому проценту, я не смог бы с чистой совестью назвать его нормальным человеком. Но Тёма принадлежал к подавляющим девяносто девяти. В Новогоднюю ночь он был настолько не один, что сам не знал, насколько именно.

У Тёмы ещё не было семьи и уже два года как совсем не было родителей, и вплоть до 30 декабря он стоял перед выбором.

В новогоднюю ночь по версии Толика можно было чинно сидеть за столом в окружении интеллигентной молодёжи, играть в салонные игры, спорить с неким Вовой о насильственном насаждении этических норм, постепенно напиться, через силу делать комплименты некрасивой Снежане и под утро от тоски позвонить Вере.

В новогоднюю ночь по версии Лёвы можно было стильно сидеть на полу в окружении модной молодёжи, ни во что не играть, рассуждать с неким Мишей о блеске, нищете, взлёте и падении клубной культуры, довольно быстро напиться, курить кальян, через силу танцевать и целоваться с не совсем красивой Викой и в четвёртом часу от тоски позвонить Вере.

По версии Томаса можно было сидеть в загородной сауне в компании Томаса, его брата и трёх программистов мужского пола, напиться сразу, рассказывать сальные анекдоты, произносить много матерных слов, хотеть позвонить Вере и в третьем часу отрубиться, так и не успев этого сделать.

Версия знакомого рок-музыканта по имени Иван предлагала ещё до полуночи напиться в компании Ивана, его девушки и неизвестно кого, сказать Ивану, что он гений, и отрубиться, так и не успев захотеть позвонить Вере.

Тёма пил чай и мучительно колебался, когда позвонила Кристина, менеджер по рекламе из Международной Языковой Академии А. Арутюняна. Именно она два с лишним года назад развернула Международную Академию лицом к молодёжи, из-за чего Тёмина нормальная жизнь в конце концов превратилась в сюжет для этого произведения.

– Да ты что, Арутюнян – такое фи! – сообщила Кристина – Я там уже три месяца не работаю.

Разговор был телефонный, но Тёма всё равно одобрительно кивнул.

Несколько минут Кристина беспросветными красками рисовала моральные и деловые качества А. Арутюняна. Потом она заговорила о Тёме и сменила краски.

– … Ты тогда правильно сделал, что ушёл, ты молодец! Просто молодец! Вот есть у тебя такое классное, просто классное качество! Ты всегда знаешь, чего ты хочешь. Ты молодец. Вот ты открываешь рот, сразу понятно: человек знает, о чём говорит. Это так классно! Это потрясающее качество! Это всегда было видно, даже когда ты у Арутюняна работал. Ты, Белов, ты умеешь себя подать. В наше время…

Тёма хмыкнул в трубку.

– Кристина, Кристина, стоп. Я к тебе не пойду работать. Давай лучше про…

– Вот видишь! Вот! Ты всё всегда просекаешь, сразу насквозь! – Кристина задохнулась от надувного воодушевления. – Нам как раз нужны такие люди. Ты не представляешь, я сейчас тренинг-менеджер. Но мы можем использовать компанию как базу! Стать внешним тренинг-провайдером. Белов, это такое направление! Такие перспективы! Неохваченный рынок! У нас в Питере сейчас делают просто жалкие инхаус-тренинги. Это смешно, это просто смешно! Кустарщина, кустарщина. Белов, если ты будешь в моей команде, мы с тобой…

– Кристина, проехали.

– … с твоим опытом …

– Кристина, с каким опытом? Я в жизни не провёл ни одного тренинга.

– … Да какая разница, я тебя знаю, что, не проведёшь, что ли?.. С твоим опытом…

– Да с каким в жопу опытом?!? Кристина, завтра Новый год, ау!

– … Да мы сделаем тебе сертификат, это разве проблема, хочешь – Бостон, хочешь – этот как его там… Если ты будешь в моей команде, нам же с тобой только взяться, ты бы видел, ка-ку-ю чуууушь делают в Норд-Петроконсалтинге! Какую чуууушь!.. У тебя есть потрясающее…

– Кристина!!!

Кристина тяжело вздохнула, сказала «дурак ты, Белов» и пригласила Тёму на корпоративный Новый год.

– Ты что, издеваешься? – спросил Тёма.

– Да это только одно название, что корпоративный! – поправилась Кристина. – Начальства не будет. Коттедж в Лисьем Носу. Сплошная молодёжь и девушки, Белов, тебе понравится, у нас такой коллектив…

– То есть, в роли девушек твои сотрудницы?

– Не только! Не только! Нормальные тоже бу… Тьфу на тебя, Белов, вечно с тобой договоришься фиг знает до чего… – она захихикала, кокетливо и оглушительно.

Днём тридцать первого Тёма извинился перед Толиком, Лёвой, Иваном и Томасом, купил в подарок Кристине синего бегемота средних размеров и, держа бегемота в охапке и разглядывая голубой купол мечети, встал на Каменноостровском проспекте. Через двадцать пять минут чёрная шкода, ехавшая в сторону центра, развернулась на сто восемьдесят градусов, затормозила движение по проспекту, спугнула женщину, перебегавшую дорогу в неположенном месте, и остановилась напротив Тёмы. Движение по проспекту погудело, поматерилось и продолжилось.

– Какая прелесть! – крикнула Кристина, швыряя бегемота на заднее сиденье, где сидел молодой человек в дублёнке. – Белов, ты заметил, я машину новую купила, как тебе? – она стукнула ногой по педали, и шкода, слегка виляя, включилась в транспортный поток.

– А вольво где? – повернувшись, Тёма сказал молодому человеку «Тёма» и протянул руку.

Молодой человек вяло отреагировал. Он серьёзно смотрел влево. Его звали неразборчиво.

– Вольво я раз-дол-ба-ла! – похвасталась Кристи-
на. – Представляешь, Белов, в Финляндии! Раздолбала об столб! В ноль! Как только живая осталась! Пришлось купить шкоду эту. Нет, ну не такая уж плохая, скажи, а? – Кристина на красный свет пересекла Австрийскую площадь. – Сиденья ничего, а?

Папа Кристины уже одиннадцать лет являлся генеральным директором завода, производящего кабели.

– У тебя знакомые ведь в Финляндии? – спросил Тёма.

– Да ты что, половина сокурсниц повыходила замуж за финнов! За алкашей этих отмороженных. Теперь учат финский. Кошшшмар! Пиз-дец! Представляешь, мне тут говорят, я слишком много матом ругаюсь! Удивляются! – Кристина не глядя махнула рукой, обозначая неразборчивого молодого человека.

– Ты не могла бы попросить кого-нибудь приглашение мне сделать?

– А?.. А, приглашение, ну конечно, никаких проблем… Ну куда ты, мужик, прёшь? Нет, ну вот куда он поворачивает, а? Придурок!.. А где девушка твоя, Белов?

– … Какая? – обречённо спросил Тёма.

Предпраздничная публика начала съезжаться после восьми. Молодые люди и мужчины были облачены в костюмы. Девушки и женщины имели на себе вечерние платья. Тёма, надев наушники, бренчал на синтезаторе в углу банкетного зала и имел на себе джинсы, полосатую рубашку и галстук с кроликом Роджером, завязанный малым узлом.

– Ты чё, типа музыка? – спросил один из молодых людей, держа в пухлой ладони сиреневую барсетку.

– Не, я Тёма, – Тёма снял наушники, познакомился с молодым человеком и пошёл социализироваться.

Вне наушников звучали мимолётные российские поп-песни. Нанятые люди торопливо и обильно накрывали столы. Около десяти они закончили и немедленно исчезли.

Кристина, преображённая в Снегурочку в мини-юбке, криком возвестила начало культурной программы. До без пятнадцати двенадцать на площадку рядом с вяло горевшим камином по очереди выходили девушки в вечерних платьях. Они выходили парами и тройками и читали по бумажкам развлекательные шутки с карьерным и сексуальным подтекстом. Некоторые шутки были конкурсами, в одном из которых Тёма первым создал четверостишие с рифмами «начальник – в печали – надо – помаду» и получил в награду красный колпак Деда Мороза с огромным белым помпоном.

Без пятнадцати двенадцать все окончательно расселись. За Тёминым столом оказались молодой человек с барсеткой, его некрасивая девушка и одинокая некрасивая девушка, которая, к Тёминому удовлетворению, очень явно нашла Тёму непривлекательным и всё время вертела головой, высматривая настоящего мужчину за другими столами.

– Даёшь Вову! – завопил откуда-то из угла голос настоящего мужчины.

На экране домашнего кинотеатра справа от камина вспыхнуло лицо Путина. Через несколько секунд одобрительных воплей к лицу прибавился голос и произнёс новогодний набор слов про Россию и счастье.

– Не, ну Володя правильный парень. Наш, питерский, – молодой человек осклабился. – Артём, открой-ка и налей девушкам шампанское.

Тёма посмотрел на него.

– Я не умею.

Одинокая некрасивая девушка фыркнула, не отрывая глаз от настоящих мужчин.

– Чё ж ты умеешь-то? Стишки писать, а? – молодой человек скорбно покачал головой и взялся за бутылку.

Кремлёвские часы пробили полночь, все встали на ноги, грянул гимн, зазвенели бокалы, Тёма пожелал соседям по столу нового счастья, вышел в холл и понял, что катастрофически просчитался. Отвлекающие факторы отсутствовали. Звонить Вере хотелось уже сейчас, через три минуты после полуночи. Тёма достал телефон из кармана и изо всех сил стиснул его. Тёплый пластик тошнотворно сливался с пальцами. Тёма замахнулся, чтобы швырнуть телефон в стену, но телефон задрожал и запищал в его руке.

– Да, – сказал Тёма.

– Тёма, – сказала Марина.

– Да.

– С Новым годом!..

– С Новым годом.

– Эээ… Понимаешь, мне захотелось тебе позвонить почему-то…

– Да, я понимаю, – Тёма посмотрел на участок стены, мгновение назад предназначавшийся для его телефона.

– А ты где? Мы тут веселимся…

– Я в Лисьем Носу. Здесь много молодых людей с барсетками и девушек с фиксированными причёсками. Мы тоже веселимся.

– … В Лисьем Носу?.. А я думала… Ну да ладно… А ты…

– Что?

– Да нет, я просто подумала… – в голос Марины вернулась наигранная праздничность. – А может, стоит принять твоё предложение?

– Какое предложение?

– Как какое? Которое ты мне сделал! – Марина неумело засмеялась. – Я подумала, а чем чёрт не шутит!

– … А, да. Ууууф… Марин… Марин, праздник завтра кончится.

Марина ответила не сразу. С её конца Нового года доносились АББА и счастливый женский визг.

– Ты прав, – сказала она, когда визг немного утих. – Праздник завтра кончится… Ну ладно, хорошего тебе веселья. С Новым годом.

– И тебе. С Новым…

АББА сменилась гудками, и Тёма не стал договаривать. Он сунул спасённый Мариной телефон обратно в карман, вернулся в банкетный зал и разыскал Кристину. Кристина хохотала, сидя на столе среди опрокинутых фужеров и поставленных друг на друга салатов. Перед ней стоял на коленях юноша лет восемнадцати с большими восхищёнными глазами и нёс алкогольную околесицу. К спине его пиджака была приколота бумажка с принтерной надписью «Хочу даму сердца».

– Бе-лов, Бе-лов!!! – Кристина захлопала в ладоши. – Смотри, какие у меня юные поклонники! Федя, солнце моё, ты меня любишь?

Юноша подался вперёд, обхватил руками ноги Кристины и упёрся лицом в её колени.

– Ты обещала мне нормальных девушек, – сказал Тёма. – Где они?

– Федя, радость моя, слишком много огня… – Кристина потрепала юношу по затылку. – Нормальных девушек? А я чем плоха?!? А, Белов? Я-то чем плоха?!?

– У тебя есть Федя. Где они?

– Ищи! – захохотала Кристина. – Ищи!

Очередная тройка в вечерних платьях вышла на площадку у камина и попыталась продолжить культурную программу. Культурная программа утонула в шуме застолья. Тёма медленно обошёл зал, пытаясь видеть то, на что он смотрел, и не думать о том, о чём он думал. Все молодые люди повесили пиджаки на спинки стульев. Каждый из них достойно улыбался и широко сидел, отставив в сторону левую или правую ногу в блестящем чёрном ботинке. Выпито было ещё сравнительно мало. Одинокие девушки с фиксированными причёсками курсировали от стола к столу. Дед Мороз оставил огромный красный мешок на полу в центре зала. Он обнимал девушек у камина и кричал «всем танцевать!».

Тёма вернулся к своему столу, в одиночестве съел две тарелки салата и выпил три бокала вина. Молодой человек с барсеткой и девушкой уже пересел. Вторая девушка курила в холле. Тёма заметил её, когда во второй раз собрался швырять телефон в стену. Ему не хотелось швыряться телефонами в её присутствии. Он поднялся на второй этаж коттеджа. Лестница выходила в просторное помещение с толстым ковром на полу и диванами вдоль стен. На одном из диванов Федя пытался заниматься сексом с Кристиной. Кристина хохотала. Единственным источником света была синеватая лампа, торчавшая из стены слева от их дивана.

Тёма тихо подобрался к окну и вышел на треугольный балкон. Из-за деревьев гремели и сверкали фейерверки. Ткань рубашки мгновенно и приятно похолодела. Нужно было размахнуться и запустить телефон в макушку ели напротив. Тёма размахнулся, но холодная рубашка оказала положительное влияние на его рассудок. Рассудок подсказал Тёме достать из телефона батарею и выкинуть только её.

Когда он снял крышку батареи, телефон снова зазвонил. Тёма вставил крышку обратно и сказал «да».

– Тёмафеище!!! – сказала Наташа настоящим праздничным голосом. – Герой-любовник! Как поживает твой галстук?

– Галстук обвязан малым узлом вокруг моей шеи. С Новым годом, Наташа.

– С Новым годом! Чё и где делаешь? Колбасишься? Или опять страдаешь? От неадекватности бытия?

– Всё сразу.

– Тады одевайся и езжай к нам!..

Они проговорили несколько минут. Сразу после Наташи позвонила Оля в прошлом Калачикова. После Оли позвонил Толик. После Толика дозвонился брат. После брата позвонила ещё одна Оля, самая лучшая и нормальная Оля на свете, первая любовь. Вслед за самой лучшей Олей позвонил Лёва и спросил, с кем ты там всё треплешься, гад, не дозвониться. После Лёвы позвонил Боря.

– … Артём! Артём! Она сказала, что согласна иметь четырёх детей! Она сказала!!! Ну, не четырёх, а пока трёх. Но я полагаю, я смогу уговорить её! Со временем! Я сделал ей предложение! Артём, я женюсь! С Новым годом!!! С Новым счастьем!..

После Бори Тёма сунул телефон в карман и поспешно убрался с балкона. Ему было очень холодно и почти так же стыдно. Он пытался смириться с тем, что не позвонил всем сам.

Хохот Кристины звучал теперь где-то за стеной. Тёма спустился на первый этаж. Дед Мороз и молодые люди раздвигали столы; девушки снимали туфли и приступали к танцам. Тёма принял участие в передвижении столов, условно потанцевал на краю толпы и через дверь рядом с камином прошёл в кухню. Ему хотелось горячего чая.

На кухне молодой человек с барсеткой целовал свою девушку, вдавив её в холодильник. Барсетка осталась где-то в зале. На белой рубашке молодого человека краснело пятно от пролитого вина.

– А, это ты, музыка, – он оторвался от целования и мутно оглядел Тёму. – Ну-ка сгинь отсюда. Не мешай.

Тёма нашёл чайник, взял его с подставки и стал набирать воду.

– Эй, ты чё, не слышал, что ли? – молодой человек отпустил девушку и всем телом повернулся в сторону Тёмы.

– Успокойся, – Тёма включил чайник и открыл ближний шкафчик в поисках заварки.

– Ты чё? С новым годом совсем, что ли? Какое «успокойся»?

– Олег, успокойся, – сказала девушка.

– Послушай девушку, – сказал Тёма. – Я сделаю себе чай и уйду.

– Да иди ты на хуй, музыка! Какой на хуй чай, э?!?

– Олег, Олег, успокойся! – девушка потянула его за рукав.

Тёма повернулся лицом к молодому человеку. Молодой человек сделал два шага в его сторону. Тёма почувствовал, как папины гены заходили ходуном, призывая к немедленной защите чести и достоинства.

– Успокойся, – последний раз сказал Тёма себе и молодому человеку.

– Да иди ты на хуй! Я считаю до трёх. Или ты выходишь, или тебя вынесут.

– Дурак, – сказал Тёма, начиная ходить ходуном вместе с папиными генами. – Я же не умею драться. Я могу тебя только искалечить.

Молодой человек задохнулся, покачнулся и на излёте ударил Тёму в скулу.

– Мразь! – взревел Тёма.

Грязная сковородка с остатками рагу первой попалась ему под руку. Он ударил молодого человека плашмя по лицу, потом ещё раз сбоку, потом коленом в живот, ещё раз сковородкой в лицо – снизу – и ещё раз коленом в живот. Молодой человек, который больше не казался Тёме человеком, стал падать и стукнулся головой о край плиты.

– Олеееег! – завопила девушка, отклеиваясь от холодильника.

– Бляааа!!!.. – молодой человек схватился за голову.

Кровь из его носа капала на пол.

– Мразь!!! – Тёма швырнул сковородку в раковину, нерешительно посмотрел на кран и выскочил из кухни, стряхивая с галстука и рубашки ошмётки рагу.

В расчищенном банкетном зале махали руками, изгибались и срывали галстуки. Тёма пробрался сквозь танцующих, вышел в холл, нашёл вешалку со своей одеждой, оделся и, спускаясь с крыльца коттеджа, позвонил Наташе.

– Тёмафей!!! Мммм… – она изобразила звук поцелуя. – Ну что, надумал?

– Ага. У Вики, говоришь, на Чкаловском?

– Да, да! Помнишь, мы на день рожденья к ней…

– Ага, ага. Помню. Я еду.

Сполохи фейерверков продолжали освещать окрестности. Медленно приходя в себя, Тёма прошёл через отрезок новогоднего леса и кустарника, вышел на шоссе и принялся ловить машину.

КИНО ПРО ХОББИТОВ

В Хельсинки нет ничего похожего на Хугендубель. Тёма подозревал об этом и раньше, но не был совсем уверен. Раньше ему не доводилось оказываться в Хельсинки не по дороге в аквапарк и в возрасте старше девятнадцати. До девятнадцати Тёма плохо читал по-английски и никак не читал по-шведски, и финские книжные магазины мало его интересовали. Тех, с кем он ездил в аквапарк, они интересовали ещё меньше.

Но Вивиан заказала билеты на семичасовой сеанс. В полдень знакомые Кристины высадили Тёму у метро, выслушали «большое спасибо», сказали «не за что», взяли тридцать евро и поехали дальше, то есть в Турку. Тёма поёжился, вошёл в метро и поехал в центр убивать семь часов.

День был хороший, солнечный и слегка морозный, но суббота. По улицам ходило намного больше людей, чем в идеале хотелось бы Тёминому настроению. Русский язык не звучал только в книжных магазинах. По самым центральным и туристическим тротуарам вышагивал, держа руки по швам, низкорослый человек арабской национальности. Время от времени он задирал нос к небу, зажмуривался и заунывно кричал что-то одно и то же на неизвестном языке.

До наступления темноты Тёма встретил низкорослого араба семь раз. Кроме того, он побывал в пяти книжных магазинах, четыре раза прошёл мимо кинотеатра, два раза выпил кофе напротив кинотеатра, один раз съел пиццу в самом кинотеатре и один раз взял молочный коктейль в модном заведении с игрушечными столиками довольно далеко от кинотеатра, но не смог отделаться от чувства дискомфорта и бросил коктейль на половине.

Он снова пошёл к кинотеатру, но самым окружным путём из тех, которые изучил. Быстро темнело. В качестве компенсации за излишек людей на улицах посыпался лёгкий лирический снег. Декоративная церковь на маленькой площади, которую Тёма пересекал уже в третий раз за день, красиво стояла под гаснущим небом и по неизвестной причине напоминала детство. Тёма остановился посреди площади, лицом к церкви, поправил рюкзак на плече и стал задумчиво дрожать от холода.

– А! О! Ух ты! – раздалось сзади. – Вот это да! Вот это да!

Источник голоса стремительно приблизился, обошёл Тёму слева и для верности посмотрел ему в лицо. Тёма непроизвольно улыбнулся глупой счастливой улыбкой.

– Обалдеть, – сказал он.

– Привет! Ты что здесь делаешь?!?

– Привет… Я на церковь смотрю.

– Ххха!.. Вот это да!.. Нет, ты просто так здесь?.. Давно приехал?

Тёма посмотрел на часы.

– Пять часов десять минут назад… Слушай, что ТЫ здесь делаешь?

– Нет, я первая спросила!.. Ха-ха! Витька, это Артём! Артём, это Витька!

Тёма пожал руку приземистому мужчине с добродушным лицом и семейными залысинами.

– А мы… А мы хотели в аквапарк, но теперь только завтра! Тут и так хорошо!.. Мы в зоопарке зато были. Витька чуть не умер от тоски. Придурок! А ты? А ты?

– Я в кино иду.

С разговорами, жестикуляцией и молниеносными заходами во все открытые магазины окружной путь до кинотеатра занял пятьдесят минут. Этот путь, пользуясь определением из «Всё нормально», пролегал по уютным заснеженным улицам, укутанным в волшебные разноцветные сумерки.

Способность девушки делать города уютными, разноцветными и волшебными служила Тёме критерием любви – с тех самых пор, как он познакомился с самой лучшей Олей на свете. В своё время Оля умела мгновенно превращать в окрестности рая не только относительно приличные улицы, но также облезлые дворы-колодцы, непролазные новостройки, подъезды, трамваи, тамбуры электричек, станцию метро «Купчино» и запредельный продуктовый магазин в Альпийском переулке.

Превратить в окрестности рая город, который уже почти девяносто лет не находился на территории России, было значительно проще. Для этого Оле всего лишь понадобилось сказать «ххха!» и «а ты? а ты?»

Тёма обманывал себя, когда думал, что его личная жизнь началась с девочки Насти и Дня Конституции. Девочка Настя была очевидным фальстартом. С таким же успехом личную жизнь можно было прослеживать до фантастически рыжей соседки Олеси, с которой он в пятилетнем возрасте играл в дочки-матери, исполняя роль семейного пса Трезора. Волшебные улицы и, следовательно, личная жизнь начались с Оли. Угроза для нормальности тоже началась с Оли. Но даже если Оля и являлась делом рук мальчика, его план сделать Тёму ненормальным посредством Оли бездарно провалился. Когда Тёма познакомился с ней, она уже была очень красивой и умной, но она не была избалованной. Даже тогда. Избаловаться ей помешали старшая сестра, младший брат, угрюмый папа-машинист метрополитена, нервная мама-учительница и минимальное количество карманных денег.

Оля допускала и одобряла наличие желаний у других людей. Просто она не влюбилась в Тёму. Однажды она честно ему это объяснила. Тёма промямлил что-то несусветное, в последний раз поцеловал её и пошёл домой. Ему было страшно смотреть по сторонам, и он смотрел только под ноги. Но когда он выходил из своего метро, в его поле зрения невольно попали дома и большой кусок густого январского неба, и оказалось, что мир продолжал быть уютным и глубоким. Она не любила его, но ток по трамвайным проводам всё равно бежал вперемешку с волшебством. Она не любила его, но магические бомжи всё равно пахли в другую сторону. Она не любила его, но было слишком поздно, потому что вся самая красивая музыка уже была написана о ней, о ней уже было сказано во всех хороших книгах, о ней сменялись времена года и объявлялись пять станций метро на второй линии.

Теперь это было десять лет назад.

– Ну что, может, нам в кино с тобой пойти?.. А, Витька? Не хочешь? – Оля прищурилась, чтобы разглядеть красные буквы на табло за кассами. – Сали два, тару сора… тару сормустен… херраста… куникааааааан… Херраста! Какой ужас! Толкин бедняга.

– Ты же ни фига не поймёшь, – пробасил Витька.

– Ха-ха! А ты что, поймёшь, что ли? Ничего, Тёмка нам переведёт, а, Артём? Переведёшь? Или ты будешь этой своей немкой занят?

Тёма усмехнулся.

– Ну чё ты пристала к человеку? – полусерьёзно сказал Витька. – Не видишь, у него скоро аллергия на тебя начнётся.

Тёма посмотрел на него счастливыми хлопающими глазами. Витька был бесконечно далёк от истины.

Оля ехидно ткнула Тёму в бок.

– Ну ладно! Жди тут. Приятно провести вечер и всё такое. А где здесь туалет, ты знаешь?

Тёма уже знал. Все сходили в туалет, потом вернулись к входу и начали прощаться. Витька высказал желание всё-таки посмотреть на красивую немку и убедиться в её красивости. Оля сказала, что Тёма в Питере придёт к ним в гости, обязательно непременно, и покажет фотографию. Тёма пообещал. Оля ещё раз ткнула его в бок и, смеясь, утащила мужа в сторону привокзальной площади. Из левого кармана её пальто торчали небрежно скомканные перчатки.

Тёма в четвёртый раз за день вошёл в Кинопалатси и встал у окна рядом с кассами. Было двадцать минут седьмого. У касс цивилизованно толпились финские подростки и финские взрослые. В Тёминой голове мешались догадки и предположения. Как Питер Джексон снял побоище под Минас Тиритом? Где ночевать? Во что будет одета Вивиан?

Вивиан, несомненно, была во что-то одета, во что-то сверху чёрное снизу не такое чёрное, во что-то простое и, наверное, красивое, но это перестало быть интересно, как только она появилась и сказала «привет». Она прибежала ровно в семь. Она извинилась, оказалась красивей, чем в памяти, и кинотеатр провалился в сентябрь и Берлин. Они выкупили билеты, прошли в зал номер два, сели в первом ряду за центральным проходом, свалили перчатки, шарфы и пальто на Тёмин рюкзак, посмотрели рекламу и лосей с мобильными телефонами, посмотрели «Возвращение короля», сходили в туалеты и вышли на улицу.

– В сентябре и Берлине было теплей, – сказал Тёма, поднимая воротник.

– В сентябре и Берлине?.. В Барселоне даже сейчас теплей.

– Что с твоим хохдойчем?

– А что с ним? – засмеялась Вивиан.

– Что это за местечковый выговор? У тебя его раньше не было.

– Это мой родной выговор. Ты же знаешь. Южносаксонский. Я наполняю Барселону испанцами с южносаксонским акцентом. Мне надоело напрягаться и говорить на языке Гёте, – она продекламировала последние слова с неестественно-литературным произношением. – Ты куда сейчас?

– … Никуда. То есть, я придумаю. Я сейчас придумаю. Подожди, я сейчас придумаю, – Тёма обернулся вокруг своей оси, пытаясь заставить себя думать о чём-либо помимо голоса Вивиан и холода.

На лице Вивиан нарисовалась европейская озабоченность.

– Ты ещё не нашёл гостиницу?..

– Не совсем, нет…

Они шли мимо вокзала. Вокзал умеренно шумел и горел электрическим светом. У перехода напротив вокзала возбуждённо ждали зелёного света подвыпившие африканцы в лыжных шапочках и лёгких кожаных куртках. Они подпрыгивали и говорили на околофранцузском языке. Не останавливаясь, Тёма скосил глаза в сторону вокзала. Ему не хотелось ночевать на вокзале. Ему было жаль денег и не хотелось искать гостиницу. Ему не хотелось навязываться в гости к Анне. Ему всё ещё было холодно.

– Я думаю, Анна могла бы… – из вежливости начала Вивиан.

– Анна не хотела бы, – сказал Тёма. – У неё маленькая квартира, она живёт с другом, она уже принимает тебя, она не знает, кто я такой, она знает, что я русский. Я знаю, что она не хотела бы. Я провожу тебя. Где она живёт?

– Hameenlinnawajla, – старательно и по-немецки выговорила Вивиан

– Хаме..? Хямеенлинна что..? Как ты это запомнила?

– Она написала мне на бумажке. Я выучила. Не сразу, конечно, – на пару мгновений озабоченность сменилась улыбкой. – Туда идёт трамвай. Десятый трамвай. Вон с той улицы. Вон там остановка, за этим универмагом.

– Я люблю трамваи, – Тёма почувствовал прилив уверенности неизвестно в чём и готовности неизвестно к чему. – Я безумно люблю трамваи. Во всяком случае, финские. Я провожу тебя?

Вивиан кивнула, растерянно поправляя шапку.

Трамвай, к счастью, ехал долго и был жёлто-зелёным. Внутри трамвая было теплее, чем снаружи, и очень хотелось незамедлительно выпить глинтвейна и быть хоббитом. Но это было невозможно, и поэтому пришлось ещё активней обсуждать «Властелина колец» вообще и его новый немецкий перевод в частности.

– … нет, я из любопытства читала пару глав у Креге, и мне тоже показалось… Это же как-то смешно, когда Сэм говорит Фродо «шеф». Но люди, конечно, слишком близко это принимают к сердцу. Собирают подписи, устраивают пикеты, это уже чересчур. Мне самой ближе перевод Карру, но это ведь… Это естественно, я думаю. Я же первый раз читала Толкина в переводе Карру, мне было лет двенадцать. Все остальные тоже сначала читали перевод Карру. Точность здесь ни при чём, и художественные достоинства тоже… Это не так уж и важно, во всяком случае. Просто он был первый… В любом случае, оригинал мне нравится больше всего, – Вивиан задумчиво усмехнулась.

– Мне тоже.

– А русский перевод один?

– Русских переводов, наверное, сто. Я не знаю, – Тёма увлечённо следил за тем, как на щеках Вивиан появлялись и исчезали ямочки. – Я первый раз читал Толкина, когда мне было тринадцать. В каком-то, по-моему, урезанном переводе, который считается ужасным и кощунственным… Но там Галадриэль в иллюстрациях была похожа на девочку, в которую я был влюблён. Да и вообще мне всё понравилось… Я даже увлёкся. Придумал музыку для I sit beside the fire and think. И для песни энта. Всё в том же кощунственном русском переводе… Но потом у нас с Толкиным несколько лет были натянутые отношения. Однажды… Однажды в самом большом книжном магазине в Санкт-Петербурге я увидел группу людей – в грязных эльфийских плащах. Со щитами и мечами. И с безумием в глазах.

Вивиан закивала.

– Я тоже таких видела. В Бремене. Целую тусовку. Один был в шлеме. А у моей сестры был в университете друг, он выучил эльфийский. Он разговаривал с ней по-эльфийски… Пока она его не бросила.

– Нет, те не разговаривали по-эльфийски… В общем, мне несколько лет потом было как-то неловко увлекаться Толкиным. Переводы сравнивать… А потом я выучил английский. Прочитал Толкина по-английски. Справился с неловкостью… Но ты права, что первый перевод, который прочитал – он всё равно потом кажется самым… Самым непогрешимым… Я в детстве очень любил Туве Янсон, книжки про муми-троллей. Недавно увидел их в другом переводе…

Внезапно Тёму осенило. Он удивлённо смолк и увидел перед собой тактический смысл жизни и несколько размытый, но определённый план действий.

– Я придумал, – сказал он в ответ на ожидание в глазах Вивиан. – Я сейчас поеду в Тампере.

Вивиан машинально посмотрела на часы. Потом на Тёму.

– Сейчас? – не поняла она.

– Да. Автостопом. Это улица Маннергейма, правильно?.. В конце этой улицы можно поймать машину до Тампере. У меня есть прогрессивный приятель, он слушает только исландскую музыку. Ещё он хочет объехать всю Европу автостопом. И взять меня с собой. Но ему никак не собраться… У него есть десять справочников про путешествия автостопом. Я позавчера смотрел один из них.

Вивиан собиралась что-то сказать, но пришло время выходить. Они вышли вслед за компанией жизнерадостных молодых людей, один из которых, услышав немецкую речь, подмигнул Тёме и Вивиан и крикнул «Finnland ber alles!» Компания посмеялась, сказала много финских слов и предложений и ушла. Тёма и Вивиан проводили её взглядом. Потом перевели взгляды друг на друга.

– Тебе идёт зима, – наугад сказал Тёма.

– Спасибо, – неинтересно ответила Вивиан. – Ты не пошутил? Про Тампере?

– Нет. Вот там, я так понимаю, остановка. У которой нужно голосовать…

Тёме показалось, что земля вместе с мостовой, снегом и городом уходит у него из-под ног. Вивиан всё ещё стояла напротив него, но она уже почти перестала казаться реальной. Она стремительно превращалась в прошлое. Осталось попрощаться. Или проводить её до дома Анны и попрощаться. Или попросить её постоять с ним, пока он не поймает машину, и попрощаться. Или попросить о чём-нибудь другом.

– Мне кажется, сейчас будет трудно поймать машину так далеко, – нерешительно сказала Вивиан.

– Я фантастически везучий, – сказал Тёма. – Только я не хочу с тобой прощаться. Давай сделаем так. Если я поймаю машину до Тампере в течение пяти минут, мы поедем вместе.

Вивиан рассмеялась, посерьёзнела и снова рассмеялась. Тёма продолжал наблюдать ямочки на её щеках. Параллельно он поправил воротник. Поправил рюкзак. Непроизвольно шмыгнул носом. Проверил наличие телефона в кармане. Перенёс вес тела с одной ноги на другую. Пощупал накопившуюся за время убийства семи часов мелочь в другом кармане.

– Договорились, – сказала Вивиан.

Они встали сразу за остановкой. Через три минуты напротив Тёмы притормозила тойота. Тёма опустил руку, открыл дверь машины и посмотрел на водителя.

– Do you think you could give us a lift to Tampere?

– Тампере? – водитель почесал правое ухо, глядя перед собой. – Сёти еврос.

Он был русский. Тёма не стал объяснять, что автостопом путешествуют бесплатно. Он сказал okay и улыбнулся в сторону Вивиан. Вивиан позвонила Анне и забралась на заднее сиденье. Тёма забрался вслед за ней. Водитель слушал радио «Спутник» и монотонно подпевал песне про невесту, заменившую другую невесту. Две следующие песни были англоязычными, и водитель не подпевал им. Он достал телефон и сообщил кому-то, что будет на месте, как собирался. Ему было лет тридцать. По радио началась сводка новостей. Сначала о главной новости этого часа, сказал бодрый женский голос. Террористы, захватившие в начале дня гимназию номер … в Санкт-Петербурге, передали полномочному представителю президента в Северо-Западном регионе видеокассету с изложением своих требований к президенту и правительству Российской Федерации. Полный список требований был также разослан пособниками террористов во все ведущие телеграфные агентства России и Европы по электронной почте. Бодрый женский голос перечислил некоторые требования, слегка запнувшись на фразе «полная демилитаризация прилегающих территорий». Кроме того, террористы согласились отпустить около сорока заложников из числа учащихся восьмых классов, в основном, девочек. Восьмиклассники – самые младшие из тех, кто занимается по субботам. В здании школы продолжают оставаться более двухсот школьников и не менее семнадцати учителей. По заявлению террористов, ещё в середине дня они расстреляли одного из учителей при попытке оказать сопротивление. Напомню, что оба охранника школы и ещё трое подростков погибли непосредственно во время захвата школы. Ближе к вечеру террористы позволили врачам забрать из фойе школы четвёртого мальчика, также раненного во время захвата. По последней информации, около двух часов назад мальчик скончался в реанимационном отделении больницы. Родители захваченных детей выступили с обращением к президенту России Владимиру Путину. Родители, многие из которых уже провели по десять часов на улицах вокруг района оцепления, опасаются, что непродуманные действия силовых структур могут привести к повторению трагедии «Норд-Оста» осенью 2002 года. Родители призывают…

– Ээээ, вот ведь дерьмо-то какое, – мрачно сказал сам себе водитель.

Тёма посмотрел на Вивиан. Вивиан напряжённо вслушивалась в бодрый поток русских слов, пытаясь что-нибудь разобрать.

– Нет, почти ничего не понимаю, – она виновато улыбнулась. – Только отдельные слова, изредка. Нам с тобой нужно попробовать поговорить по-русски… О чём новости? Что-нибудь важное?

Тёма слегка напряг воображение и представил обезлюдевшие окрестности гимназии номер …, оцепленные спецназом. Потом он представил фойе гимназии номер … .

– Да так, – он покачал головой. – Всё как обычно.

После новостей по радио заиграла песня про то, что никого не жалко, никого. Водитель монотонно подпевал ей.

ДОЛИНА МУМИ-ТРОЛЛЕЙ

Через две минуты после песни про никого не жалко Тёма познакомился и разговорился с водителем. Водителя звали Миша, он ехал домой к жене и ребёнку и в конце концов не взял тридцать евро. Он сделал крюк и проехал через центр, чтобы высадить Тёму и Вивиан возле гостиницы, в которой он жил, когда первый раз приехал в Тампере.

– Дёшево и по-родному, – сказал он. – Туалет в коридоре, комнаты убирают только после отъезда.

– Это не страшно, – сказал Тёма.

– Да, это не главное, – подмигнул Миша и уехал к жене и ребёнку.

В номере приятно пахло гостиницей. На стене висела лампа и репродукция абстрактной живописи. За окном горел фонарь. В городе стояла тишина. Часы напротив абстрактной живописи показывали половину третьего. В таких ситуациях молодые и нормальные мужчина и женщина должны раздеться, сходить в туалет в коридоре, раздеться дальше и заняться любовью.

Тёме очень понравилось заниматься любовью с Вивиан. Он даже не ожидал, что ему настолько понравится, и очень обрадовался, и ему стало нравиться ещё больше. Пропорциональное и ухоженное тело Вивиан было недопустимо красивым и нежным. Ямочки на её щеках появлялись и прятались с частотой, от которой немного кружилась голова. Кроме того, Вивиан не шептала глупости, почти не жмурилась, улыбалась, сразу говорила, где неприятно, не кусалась и не кричала в ухо. Они стащили одеяла с кроватей и бросили их поверх ковра. После первого раза, не одеваясь, они сходили в душ по извилистому спящему коридору. Потом они вернулись, и почти весь второй раз Тёма боролся с романтическим желанием целовать мокрые волосы Вивиан, и в конце концов сдался, и она беззвучно смеялась, проводя рукой по его лицу. После второго раза она сидела на нём и шёпотом рассказывала о влюблённых испанских студентах, о странностях Анны и о том, какой смешной ей показалась в фильме битва у Минас Тирита. Засыпая, Тема отвечал на её вопросы о чём-то – ещё менее важном, чем всё остальное. Он успел почувствовать, как начала засыпать и она, он встряхнулся, он положил её на кровать, накрыл одеялом, лёг на другую кровать, и в следующий момент было уже утро.

Тёма проснулся первым. Он спустился на первый этаж и съел континентальный завтрак за отдельные пять с половиной евро. Цветущая семья за соседним столиком беззаботно переговаривалась на одном из маленьких славянских языков. Она приехала из маленькой страны, которая, наверное, готовилась вступить в Евросоюз. В этой стране дети никогда не ходили в школы для того, чтобы их убивали при попытке к бегству. Тёма жадно хрустел континентальным завтраком и украдкой смотрел на смешную девочку и смешного мальчика, входивших в состав семьи за соседним столиком. Нос девочки был измазан вишнёвым джемом. Мальчик ёрзал на стуле и рассеянно стучал ложкой по столу.

Когда Тёма вернулся в номер, Вивиан ещё спала. Какое-то время Тёма сидел на краю её кровати, осторожно перебирая пальцами пряди её светлых волос. С каждым мгновением он всё сильней хотел её, но ему было неловко нарушать её сон. Он встал, включил телевизор и пододвинул к нему пластиковое кресло. Российских каналов не было, и Тёма остановился на «Евроньюз». Он посмотрел спортивные новости, потом биржевые новости, потом снова начались просто новости, и профессиональный британский голос заговорил о Санкт-Петербурге, террористах и заложниках.

Ночью погибла ещё одна женщина. Она прорвалась сквозь оцепление и была застрелена у крыльца школы. Утром выпустили ещё двенадцать девочек. Застреленная женщина была матерью одной из них. Захват школы осуществили не менее двадцати пяти террористов. По словам заложников, некоторые из них были женщинами. И женщины, и мужчины были одеты совершенно обыкновенно, без камуфляжа и шахидских балахонов. У них были автоматы и несколько кислородных масок, которые они носили по очереди. Террористы заявили, что заминировали актовый зал и столовую. В этих помещениях они держали заложников. В полночь президент Путин произнёс мужественную речь для граждан Российской Федерации. Показали отрывок речи. Показали улицы Санкт-Петербурга. Показали мужественные профили спецназовцев оцепления. Показали ряды машин, припаркованных как попало на прилегающих улицах. Мужчину с невидящими глазами и трясущейся сигаретой в руке. Мужчину на раскладной табуретке посреди улицы, сжимающего голову руками. Женщин с распухшими глазами и дрожащими губами. Красивую женщину с короткими чёрными волосами, прислонившуюся к стене и теребящую конец дорогого шарфа.

– Доброе утро, – сказала Вивиан.

Тёма выключил звук и повернулся к ней.

– Ты давно встал? – она сонно улыбнулась из-под одеяла.

– Да. Я уже позавтракал. Но я ещё раз позавтракаю. С тобой.

– Это хорошо, – она откинула одеяло и встала с кровати.

– Ты очень красивая, – машинально сказал Тёма. – …Сегодня мы идём в Mumindalen.

– В Mumindalen?

– Mumintal. В долину муми-троллей.

На улице было солнечное зимнее воскресенье. Магазины были закрыты, и многие из людей, ходивших по улицам, ходили просто так. Снег искрился на солнце. Небо было голубым.

Тёма и Вивиан побродили по городу и постояли на берегу озера. От озера они вышли на широкую улицу с аллеей посередине. На этой улице было совсем тихо и находилась центральная библиотека с долиной муми-троллей. Сначала они прошли мимо неё, чтобы дойти до бухты и башни. Во льду бухты меланхолично стояли присыпанные снегом буксиры и яхты. С башни они, конечно, казались игрушечными и ещё более меланхоличными. Залитый солнцем город под голубым небом казался неожиданно большим и закономерно счастливым.

Они спустились с башни и вернулись к библиотеке.

Долину муми-троллей заполнял прекрасный полумрак. В ней не было других посетителей и работали продуманно одетые пожилые женщины, которые бесшумно передвигались и неуверенно говорили по-английски с пожилыми финскими акцентами. Вивиан попросила немецкий путеводитель по муми-творчеству Туве Янсон. Женщина у кассы достала с полки аккуратную жёлтую папку.

– There are two main rooms, – полушёпотом сказала другая женщина, когда Вивиан и Тёма вошли в зал. – This room is for spring and summer in Moominvalley. The other room is for autumn and winter.

Вивиан поблагодарила её и тронула Тёму за локоть.

– Здесь приятно, – прошептала она.

– Да, – прошептал Тёма.

Пузатые, хвостатые и остроухие экспонаты стояли под стеклом, изображая сцены из соответствующих книг. На стенах висели рисунки карандашом, ради сохранности которых поддерживался прекрасный полумрак. В двухметровом макете Муми-дома имелась комната с круглой белой печью, приоткрытым сервантом, цветочными обоями и Муми-мамой в полосатом переднике, с неизменной сумкой в левой лапе. Из весенне-летнего зала, через дверь для больших и дверь для хоббитов и маленьких, Тёма и Вивиан прошли в комнату для рисования, где лежала бумага и цветные карандаши – много бумаги и очень много цветных карандашей.

– Я не умею рисовать, – сказал Тёма, набрав в руку горсть карандашей.

Вивиан взяла у него карандаши и присела к столу с бумагой. Она сказала Тёме встать посреди комнаты, лицом к ней. Она провела много линий и набросала много штрихов. Когда она развернула лист и встала, Тёма подошёл ближе. Штрихи и линии складывались в муми-тролля в Тёминых ботинках и Тёмином свитере. В левой лапе муми-тролль держал бутылку вина с огромной гротескной пробкой. Под ботинками Вивиан написала Moomintyoma.

– Может быть, они повесят тебя на стену, – она обвела взглядом детские рисунки на стенах комнаты.

– Замени бутылку на цветок. Тогда повесят.

Вивиан покачала головой.

– Это было бы нереалистично… Детский рисунок должен быть реалистичным.

Через зал зимы и осени они вошли в комнату с телевизором и скамейками разной невысокой высоты. Скамейки для самых маленьких были не выше двадцати сантиметров. Телевизор говорил по-фински и показывал анимационного Снусмумрика и Сниффа.

– Снусмумрик – это муми-буддист и муми-битник, – пояснил Тёма. – Но без завихрений в голове. Он ходит по свету и играет на губной гармошке – там, где красиво. Он садится и играет на губной гармошке. Хотя, я думаю… Если очень красиво, он не играет. Он просто сидит и смотрит.

Они сели на самую высокую скамейку в последнем ряду и насколько минут просто смотрели в телевизор. Их бёдра соприкасались.

После музея они зашли в Муми-лавку. Вивиан купила тёплые варежки с вышитой Муми-мамой и, по совету Тёмы, немецкий перевод «Папы и моря». Сам Тёма долго стоял у полок с книгами. В Муми-лавке шведские оригиналы доступно продавались в мягкой обложке. Здравый смысл запрещал в этот раз потратить на книги больше двадцати евро плюс мелочь в кармане. Тёма пытался сопротивляться здравому смыслу, но тот в очередной раз победил. Тёма обиженно посмотрел на огромного белого хемуля, почесал себе и ему нос и, больше не задумываясь, взял с полки Kometen kommer, Trollvinter и Pappan och havet. Остальные шведские оригиналы остались в будущем.

– Oh, that’s a good one, – сказала пожилая женщина за кассой, взяв в руку Kometen kommer. – It was my favourite.

На её лице не было эмоций.

Потом Вивиан и Тёма провели остаток дня.

Когда кончился остаток дня, они вернулись в номер, разделись, выпили немного вина и около часа занимались любовью. Тёма заснул, не успев включить телевизор. В последние мгновения перед сном мир был маленьким и чистым.

В три часа ночи Вивиан разбудила его. У неё были заплаканные глаза. Очень красивые заплаканные глаза.

– Что случилось?

Вивиан смущённо присела рядом с ним.

– Я прочитала «Папу и море». Ты заснул. Мне не хотелось спать… Я стала читать. Думала, прочитаю несколько страниц. Думала, это просто детская сказка с забавными иллюстрациями… – она покачала головой. – Как дети понимают это? Неужели им… Это же так грустно, так по-взрослому… Правда? Муми-мама, она ищет землю среди камней. Папа хочет открыть тайны моря, хоть что-нибудь открыть. Зажечь маяк и кому-то светить. Муми-тролль смотрит на прекрасных морских лошадок, хочет с ними дружить. Но они слишком прекрасные. Он кажется себе неуклюжим и толстым. Хранитель маяка боится маяка… – она погладила Тёмину руку. – Мне кажется, я понимаю. Я понимаю, почему тебе так нравятся эти книги… Ты думал об этом? Ты думал, почему они тебе нравятся?

– Нет. Нет, на самом деле нет.

– Потому что там только настоящие радости и проблемы. Самые настоящие. Самые чистые. Те проблемы и радости, которые остаются, когда больше нет ничего… ненастоящего. Это неправильно звучит… Лучше сказать… То, что есть, когда нет того, из-за чего люди убивают… Ведь люди убивают только из-за фальшивых вещей. Например… Например, люди убивают из-за политики. Из-за денег. Из ревности Или из-за религии. Или потому, что хотят власти. Из-за таких вот вещей… В том мире, то есть в этой книге нет таких фальшивых вещей. Из которых получается грязь… У муми-семьи есть только жизнь. Без фальшивых вещей. Но только так грустно… Неужели всё правда так грустно? Даже когда всё только самое настоящее? Тьома?

Тёма сжал зубы и веки.

– … Я не знаю, – сказал он. – Наверное. Или, может, просто нужно было купить другую книгу. «Шляпу волшебника». Она веселей.

Утром он снова проснулся первым. Была половина одиннадцатого. Он оделся и сел в кресло перед телевизором. Через несколько минут он включил телевизор. Посмотрел сюжет про китайский Новый год. Спортивные новости. Биржевые новости.

Накануне, поздно вечером, спецслужбы воспользовались загадочным удобным моментом и осуществили штурм захваченной школы. Операция длилась около пятнадцати минут. Все террористы были уничтожены. До того, как они были уничтожены, они взорвали актовый зал. В зале находились около ста детей. Взрыв столовой удалось предотвратить. По свидетельствам очевидцев, звуки стрельбы не затихали ещё не менее десяти минут после взрыва. После восьми часов утра съёмочным группам российских и зарубежных телекомпаний позволили приблизиться к территории школы. В здание школы всё ещё не пускали никого, кроме спасателей и врачей. Все раненые дети уже были доставлены в больницы. Показали здание школы с разрушенным правым крылом. Показали сжавшееся оцепление. В Петербурге было стандартное серое утро. На прилегающих улицах стало намного меньше припаркованных легковых машин. Машины переместились к больницам. Показали людей во дворе больницы. Девочка в испачканной белой блузке немного дрожала от холода и слабо улыбалась в объятиях плачущей женщины. Полный мужчина лет сорока кричал в камеру. Мальчик с длинной царапиной на щеке садился на заднее сиденье машины. Красивая женщина с короткими седеющими волосами стояла на тротуаре у больничного забора. Она держала в руках шарф. На обледеневшем асфальте сбоку от неё, обхватив руками колени, сидел мужчина. Он медленно водил головой из стороны в сторону. Их показывали четыре или пять секунд, под мягкие английские слова о приблизительном числе погибших.

После завтрака Тёма и Вивиан поездом вернулись в Хельсинки. Они разговаривали о пустяках и много смеялись. Они сходили в гости к Анне. Тёма научил Анну варить рассольник, а бойфренд Анны всё время играл на трубе, говорил о горнолыжном спорте и был шведом. Тёма слушал игру на трубе и думал про то, что такое настоящее счастье, и о своём праве выбора. Вечером Анна, бойфренд и Вивиан, объевшиеся рассольника и пьяные, проводили его до трамвайной остановки. Вивиан без комментариев поцеловала его. В трамвае Тёма пытался думать о ней. Но у него получалось думать только о Муми-папе, который хотел открыть тайны моря и зажечь маяк.

Потом он дождался автобуса, выпил, проснулся на границе, снова заснул и проснулся напротив станции метро «Петроградская». Следующее предложение никак не получается сказать без пафоса. Но нужно ведь как-то его сказать. Короче, в своей оставшейся жизни, о которой мы как раз сейчас разговариваем, Тёма больше не видел Вивиан.

ВСЁ ТАКОЕ ХОРОШЕЕ

Приблизительно с середины восьмидесятых в кладовке у тёти Зины стояли двести гранёных стаканов, которые она приготовила на свои похороны. В 84-ом тётя Зина развелась с дядей Эдиком, и он перестал быть дядей, а она стала готовиться к похоронам. Хотя идея развестись изначально принадлежала ей, и дядя Эдик не разбил её сердце. Просто у тёти Зины не было детей, и ещё она недолюбливала мужа своей младшей сестры, то есть Тёминой мамы, и ещё она имела слабость к дешёвому драматизму. В связи со всем этим она начала готовиться к собственным похоронам в возрасте сорока двух лет. Она купила стаканы и по блату застолбила удобное место на кладбище – почти центральная аллея, на возвышении, с трёх сторон приличные могилы и т. д. Место, правда, спустя несколько лет пришлось уступить.

Двадцать лет постепенно прошли. Учебники истории несколько раз переписали, тётя Зина продолжала снашивать двенадцать пар клешёных дамских брюк, приобретённых в конце семидесятых, двести гранёных стаканов продолжали стоять в её кладовке. Стаканы не покрывались пылью. Они содержались в рабочем состоянии. Тётя Зина любила выпить крепких спиртных напитков и спеть песню «Ночь коротка, / спят облака, / и лежит у меня на ладони / незнакомая ваша рука». Обе подруги, с которыми она пила и пела, тоже не имели мужей и детей и тоже готовились к похоронам, но по-своему. Одна держала двух болонок; другая увлекалась комнатными растениями, особенно фикусами.

Каждый раз тётя Зина доставала из кладовки три других стакана. Она тщательно споласкивала их до и после крепких напитков. Утром она вынимала их из сушилки и ставила на свои места. Она осуществляла ротацию стаканов.

Двадцать лет тётя Зина готовилась умереть от инфаркта, но инфаркт всё время происходил с другими людьми. Он обходил тётю Зину стороной и настигал остальных Тёминых родственников. Первым, кто умер от инфаркта уже после Тёминого рождения, был двоюродный брат отца дядя Валера. Ему стало плохо во время обеденного перерыва, и он скончался в скорой за две улицы от больницы. Мама отца бабушка Таня всю жизнь проработала в школе и потеряла сознание на торжественной линейке первого сентября. Смерть наступила двадцать минут спустя. Где-то в середине двадцати минут бабушка Таня пришла в себя, грустно улыбнулась и сказала «я в цирке родилась и в цирке умру». Сердечный приступ дедушки Миши случился на следующий день после сорокалетия Победы. Через 12 лет отец Тёмы пришёл с работы, переоделся, вымыл руки, сел ужинать, прижал локоть к груди и упал с табуретки. Падая, он выбил из рук мамы кастрюлю с рассольником. Мама почти не плакала, но много молчала. Тремя годами позже она внезапно присела на пол, меняя календарь 2000-го на календарь 2001-го. Когда Тёма вернулся домой с унылого предновогоднего вечера в Международной Академии А. Арутюняна, она лежала на полу, прижав к груди старый календарь. Она уже не дышала. Тёма вызвал скорую и ещё хотел позвонить брату в Израиль, но начал плакать и никак не мог остановиться.

Тётя Зина перенесла две операции на почках, страдала от ревматизма и многочисленных расстройств желудка, но имела на редкость здоровое сердце.

– Это неправильно, Артём, – почти искренне говорила она и наливала Тёме кофейный напиток с курземе. – Надя умерла, а я всё небо копчу. Это несправедливо. Должно ведь было наоборот случиться.

В зависимости от настроения, Тёма либо про себя соглашался с ней, либо вообще не слушал её и думал о своём. Он посещал тётю Зину не менее одного и не более двух раз в месяц. Он сообщал, что у него и у брата всё нормально, пил напиток с курземе и выслушивал соображения о несправедливом распределении инфарктов.

В этот раз в обязательную программу предстояло внести изменения.

Проворно открыв дверь, тётя Зина произвела на Тёму трезвое впечатление. Была суббота, но подруги отсутствовали.

– Артёмушка, родной мой, здравствуй, – она попятилась, освобождая место в крошечной прихожей, и остановилась на пороге кухни. – А это?.. Ой, а я и не ждала!.. Какая симпатичная девушка. Ты нас не представишь?

Наташа напряжённо засмеялась.

– Здравствуйте, Зинаида Михайловна, – сказала она.

– Тёть Зин, это Наташа, – сказал Тёма. – Ты не помнишь?

– Да с тобой разве упомнишь… Наташенька! – тётя Зина всплеснула руками. – Это снова ты?

Тёма закашлялся.

Они прошли из крошечной прихожей в крошечную кухню и втиснулись за стол. На столе лежал раскрытый фотоальбом с чёрно-белыми фотографиями. Из трёхпрограммного радио на холодильнике пел Николай Басков.

– Я сейчас приготовлю кофе, – тётя Зина достала из шкафа банку напитка с курземе.

Наташа сказала «ой», взяла свою сумочку из прихожей и протянула тёте Зине упаковку арабики.

– Зинаида Михайловна, я принесла вам кофе. Я ещё… давно собиралась.

– Ааооой! Какой кофе! Какой кофе! Спасибо, Наташенька!

Тётя Зина осмотрела упаковку со всех сторон, убрала её в шкаф и продолжила заваривать курземе.

Тёма вздохнул.

– Значит, вы… – через полминуты попыталась сформулировать тётя Зина.

– Снова вместе, – помог ей Тёма.

– Как же это так у вас получилось?

Тёма медленно открыл рот и сделал вдох.

– Артём повзрослел и поумнел, – помогла ему Наташа.

– Точно, – подтвердил Тёма. – Мы с Наташей повзрослели, поумнели и, в результате, снова обрели друг друга.

Наташа пнула его под столом и сделала серьёзное лицо.

– Ну и как у вас дела? – спросила тётя Зина.

Тёма объяснил, что нормально, и проиллюстрировал это примерами. Наташа добавила несколько фраз со своей стороны. Тётя Зина разливала напиток с курземе и кивала.

– А Илья там как, ты ему звонил?

Тёма открыл рот, сделал вдох и посмотрел на Наташу. Наташа посмотрела на репродукцию «Незнакомки» над дверью кухни. Наташа не могла ему помочь.

– Я не звонил. Ааа… Света мне звонила, – выдохнул Тёма. – Ночью. Эээ… Вот. Да. Илье стало плохо с сердцем, на работе. Вчера. Его в больницу отвезли. Сейчас он в больнице. Сказали, инфаркт. Но он в нормальном состоянии. В стабильном, то есть. В стабильном состоянии.

Тётя Зина опустилась на табуретку и закрыла рот ладонью. Слёзы появились в её глазах в следующее мгновение. Свободную руку она положила на фотоальбом. Теперь пожелтевшие выпускники начала шестидесятых улыбались в камеру сквозь её пальцы. Рядом с большим пальцем, третья слева в среднем ряду, стояла мама. У неё было ещё детское лицо и длинные светлые волосы. Тёма много раз видел эту фотографию.

– Он в порядке, тёть Зин, с ним всё будет хорошо.

– О Господи, – тётя Зина всхлипнула.

– Тётя Зина!

– О Господи, – она отняла руку от лица. – Ильюшенька… Ему же тридцать четыре только будет. Это же, это же заклятье просто какое-то. Заклятье просто какое-то… И Надя, и папа, и Лёшик, и Валерка, и Татьяна Григорьевна. И теперь ещё Ильюшка. Ему же тридцать четыре только, тридцать четыре только будет… А у тебя-то как?

– Что у меня? – не понял Тёма.

– Сердце-то у тебя как? – глаза тёти Зины неприятно наполнились жалостью.

– Да ты что, тёть Зин, – Тёма слишком энергично усмехнулся. – Что у меня должно быть? Мне-то уж совсем рано ещё. У меня ещё всё впереди.

Нога Наташи отвесила ему очередной пинок.

– Чего ты мелешь? – прошептала Наташа.

Тёма покраснел.

Тётя Зина стала медленно водить головой из стороны в сторону – совсем как отец Веры, сидевший на обледеневшем асфальте две недели назад. Она пролистала взад-вперёд несколько страниц альбома, потом обеими руками захлопнула его, бережно положила, открыла первую страницу и принялась смотреть с начала.

– … А я тут как раз сидела, прямо перед вами, смотрела альбом. Старый альбом, наш с Надей. Артём, ты видел эту фотографию? Видел? И эту видел? Совсем пожелтела. Мама и папа, в сорок четвёртом. Надя только-только родилась. А мне два года. Где они только взяли тогда это платьице? Смотри, Наташ, какое смешное платьице, правда? Неужели ты и эту видел, Артём? Это у Мсты, на берегу. В Боровичах. Надька ещё в школу не ходила. Это у нас собака была, Фриц. Привязался к отцу, когда он со станции шёл. Долго жил. Мы переехали в Ленинград когда?.. В пятьдесят восьмом. Лет десять, выходит, не меньше. Когда он сдох, мы с Надькой так ревели, две дурёхи. Это мой класс, уже ленинградский. Наш дом первый на Боровой. Такая страшная-страшная была коммуналка. Надькин класс. Этот вот мальчик, Володя, он ради неё с Дворцового моста прыгнул, вот ведь дурачок-то. Чуть не утоп. Потом стал дипломатом. Мама всё время Надьку пилила, любил тебя нормальный парень, ты, дура, нос воротила, была бы женой дипломата. Надя всегда злилась страшно. Это мы у бабушки последний раз, она умерла через год. Да, как раз через год, Хрущёва тогда ещё турнули. Это мы с Эдиком только познакомились, в Пицунде. Да, он меня всё время норовил на руках таскать. Сильный был. Очень сильный. Надя с Лёшкой перед свадьбой. В Хибины ездили. Отец ваш, он вечно в леса и в горы. На юг ни разу. Надька мне жаловалась. Я всё время говорила, сама за такого пошла, я тебе говорила. Но они всё равно хорошо жили. Очень хорошо жили. Вот Илья, одиннадцать месяцев. Татьяна Григорьевна, ты знаешь, Артём, она же сразу бросилась его читать учить. Заставляла Надьку таскать его по музеям, ему ещё и трёх лет не было. Тебя уже так не мучили. А это мы все. В Комарово, летом. Такие все молодые. Такое всё…

Она вынула фотографию из альбома, взяла её обеими руками, вытянула руки перед собой и посмотрела на чёрно-белые летние лица поверх очков. Потом опустила руки.

– Всё такое хорошее, – её голос потерял всякую устойчивость. – Всё такое хорошее… И всё уже в прошлом.

На улице продолжался мороз. Наташа обещала дать подруге шанс сходить в Red Club. Иными словами, она обещала посидеть с её двухлетней дочерью. Тема доехал с Наташей до «Удельной» и проводил до опрятного кирпичного дома на проспекте Энгельса.

У входа в подъезд они остановились и посмотрели друг на друга.

– Жизнерадостная у тебя всё-таки тётка, – сказала Наташа.

– Да, – Тёма поднял воротник пальто.

– Мёрзнешь? Может, пойдешь со мной всё-таки? Приобретёшь ценный опыт общения с детьми? Анька и Вовка не будут против.

– Да нет… У меня уже есть. Соответствующий ценный опыт. Не в этом дело… Я что-то как-то себя чувствую… – Тёма неопределённо поморщился. – Удачного бэйби-сидения. Ты во сколько завтра приедешь?

– Часам к двенадцати. Ты не заболеваешь, случайно?

Тёма отрицательно помычал.

– Ну смотри. Ешь мёд. Вино подогрей, если будешь пить.

– Ага.

– Ну… Поцелуй меня, что ли.

– Ага.

После поцелуя Тёма развернулся и пошёл в сторону метро. Он не хотел возвращаться по тому же пути и свернул с проспекта в маленькие улицы с деревьями и совсем низкими домами. Уже стемнело. На деревьях и низких домах лежали волшебные тени из прошлого и красивый мерцающий снег. От его красоты в груди делалось пусто. Через сколько-то десятков шагов прошлое хлынуло со всех сторон и затопило маленькие улицы, и стало трудно дышать, и захотелось, чтобы маленькие улицы никогда никогда не кончились. Захотелось, чтобы прошлое затопило весь мир, чтобы захлебнуться и больше не чувствовать мерзкого падения, больше не бояться дна, больше не цепляться за крошащиеся стенки колодца.

– Эй, парень, стой, – сказал околочеловеческий голос.

Тёма остановился. Их было двое. Один, который поменьше, в короткой кожаной куртке и чёрной шапочке, имел плохо выбритое лицо с приплюснутым носом и угреватой кожей. Другой был широкоплеч и смотрел довольно осмысленным взглядом. Он держал руки в карманах дублёнки. Тёма вопросительно посмотрел на него.

– Слышь, полтинник дай, – сказал маленький.

Тёма ещё раз внимательно осмотрел обоих. Подобно тёте Зине, они производил трезвое впечатление. Он не имел шансов справиться с ними.

– Ты чё молчишь?

Тёма стянул перчатку с правой руки и нащупал в кармане несколько денежных бумажек. Нужно было воспользоваться правом выбора. Вокруг и внутри было столько прошлого, что выбор показался лёгким. Тёма надел перчатку и пошёл дальше, обойдя маленького справа.

– Эй, парень, ты чё? Офонарел, что ли?

– Пошёл на хуй, – окончательно выбрал Тёма.

Он успел сделать три или четыре шага. Ему подставили подножку. Он упал и попытался встать, и получил несколько ударов ногами. Во вселенной не осталось ничего, кроме боли и ярости. Тёма рванулся, схватил ноги широкоплечего, опрокинул его, рванулся ещё раз, схватил его за воротник, тряхнул головой об лёд и начал душить. Секунды три он увлечённо сжимал холодное горло, не обращая внимания на удары маленького. Потом широкоплечий сбросил его. Тёма откатился и почти встал, и его два раза ударили в лицо, и он не понял, на которого из двоих бросился во второй раз. Он отметил, как оторвалась последняя пуговица и окончательно распахнулось пальто, и снова вцепился в шею, и ударил коленом, и его ударили ещё два раза – ногой в пах и ножом в левую часть живота. Он закричал и скорчился от боли, и получил ещё несколько ударов ногами.

Маленький и широкоплечий стихийно решили что хватит и ушли. Но сразу же вернулись и забрали телефон, деньги и на всякий случай ключи. После этого ушли насовсем. «Козёл», «пидор», «гандон» и «сука» постепенно затихли. Их место занял пульсирующий ватный шум в ушах.

В течение неизвестного отрезка времени Тёма лежал на обочине, вцепившись руками в пах. Когда там отпустило, он почувствовал снег под щекой, но боль во всех частях тела немедленно смазала это приятное ощущение. Живот заливало гадкое липкое тепло. Заскулив, Тёма попробовал встать на колени и, к своему удивлению, встал на них. Тёплая гадость потекла вниз. Улица лениво раскачивалась из стороны в сторону. Промелькнуло желание мужественно закурить сигарету и услышать откуда-нибудь вступительные аккорды «Группы крови».

Не переставая поскуливать, Тёма повалился обратно набок и заполз глубже в снег. Холодная слабость расползалась по нему. Сознание комфортабельно мутнело и таяло. Кто-то прошёл мимо, ускорив шаг. Осталось сделать ещё один небольшой выбор.

Тёма попытался думать. Судя по информации, полученной в Берлине, до третьего, последнего в его жизни инфаркта, было ещё как минимум двадцать девять лет. Жить можно было ещё как минимум двадцать девять лет. Можно было успешно дотянуть до вставной челюсти, коньяка, недописанных мемуаров и ощущения бездарно прожитой жизни.

Тёма открыл глаза, в том числе заплывший левый, и прекратил скулить. Ему сделалось противно от такого хода собственных мыслей. Ему гарантировали нормальную жизнь, с нормальными удовольствиями, нормальными гадостями и своевременным концом. Ещё как минимум двадцать девять лет сознания. Жену и детей. Работу. Никаких болонок, комнатных растений и гранёных стаканов. Третий инфаркт, как только всё такое хорошее в общих чертах сползёт в прошлое. Максимально допустимый счастливый конец. И скоро весна. Нормальные люди от такого не отказываются.

– Папа и море, – прошептал Тёма в снег. – Я ещё не дочитал «Папу и море» по-шведски.

Он снова заскулил и встал на четвереньки. Его колотило от холода и нарастающей боли в левой стороне живота. На снегу под ним темнело неровное пятно.

По улице, со стороны проспекта, шли мужчина и женщина. Они смотрели на него. Тёма поднялся на колени и помахал правой рукой.

– Прошу прощения, – выговорил он, когда мужчина и женщина подошли ближе. – Вы не могли бы мне помочь?.. Я трезвый. И нормальный. Меня просто, меня, кажется, ранили ножом. Я могу сказать телефон, вы не могли бы позвонить по телефону…

Он назвал телефон Наташи.

.

2004, февраль — март

..

ТЁМИНЫ СТИХИ