Ты прекрасно всё понимаешь

— До четырёх лет лошади, рождённые у Скагафьорда, не знают седла. Они редко боятся людей, к ним можно подойти совсем близко, можно учтиво погладить им гриву. Но эта приветливость обманчива. Горе тому глупому туристу, что вздумает покататься на молодой, необъезженной лошади в долинах Трётласкаги.

Катла не хотела, чтобы Фрея попала под седло. Когда пришёл Гисли, местный берейтор, и мать стала перечислять молодых лошадей, которых предстояло объездить в этом году, и под конец вспомнила рыжую коротышку с белой проточиной, Катла вмешалась в разговор.

«Но папа же говорит, что всё равно её никто не купит, — сказала она. — Росту в ней метр пятнадцать, брюхо висит, копыта заплетаются. Зачем Гисли зря тратить время? Зачем мотать нервы лошади? Оставьте её в покое».

Мать улыбнулась. Покачала головой.

«Папа твой ничего не понимает в современном рынке… Ингвар у нас как тот генерал из пословицы, — пояснила она, снова обращаясь к Гисли. — Вечно готовится к прошедшей войне. Всё думает, что мы растим только чемпионов для Ландсмоута. А у нас же половина покупателей кто? Европейские девочки с измученными родителями. Они тёльт от рыси отличить не могут. Что им вислое брюхо? Им только и надо, чтоб маленькая и хорошенькая. Чтобы грива во все стороны. Увидят нашу Фрею – и хлоп в обморок от умиления: «Оооо, she’s so cute! Soooo cute! Мама, папа, я хочу такую!»

Гисли засмеялся, вежливо и невесело. Он был берейтором старой закваски. Когда брался за новую лошадь, всегда представлял себе, что готовит нового чемпиона для Ландсмоута. Солнце, флаги, толпа народу, лучшие кони Исландии – и вдруг выступает такой красавец, что все ахают. «Кто ж это выездил такого молодца?» «Гисли Бьорнссон, кто ж ещё?»

Несколько секунд Катла не могла найти слов.

«Продать Фрею чёрт знает кому?! — выдохнула она наконец. — Какой-нибудь избалованной шведской дуре? Ну мама, ну что ты вообще несёшь? Это же моя лошадь!»

Мама перестала улыбаться.

«И что, ты её в августе с собой возьмёшь? Когда в Рейкьявик учиться поедешь? В сумку запихнёшь, вместе с телескопом? Я гляжу, за избалованными дурами в Швецию ездить не надо…»

Катла посмотрела на мать с юношеской яростью, но промолчала. Парировать было нечем. Катла знала, что мать права.

«Ну, хватит ребячиться, — сказала мать, осторожно взяв её за локоть. — Ты же прекрасно всё понимаешь. Уроками езды по выходным ты на свой Беркли не заработаешь. Чтобы платить такие деньги, нужно продавать лошадей».

«Я получу стипендию, — привычно буркнула Катла, сама не зная зачем. — Через три года я получу стипендию».

«Обязательно получишь, — мать три раза примирительно сжала её локоть. — Ты у нас умница. Гисли, ты бы видел, какие она книжки читает. Я даже из названий половину не понимаю».

Гисли ухмыльнулся, вежливо и кисло. Он тоже любил умные книжки. Сидел над ними всё снежное время года. Тридцать лет назад мечтал учиться в Нью-Йорке. Но у его родителей не было табунов. У них не было даже общего дома. Отец ловил рыбу в Сейдисфьордюре, мать перебирала рыбу в Дальвике.

«Метр пятнадцать – это не конец света, — сказал Гисли. — Я Фрею помню. Крепкая лошадка. Поработаем с ней чуть-чуть – и хоть на Ландсмоут, хоть в Швецию».

Огромные карлики становились огромней

— На исходе лета, когда северный ветер уже хлестался холодным дождём, Катла уехала в Рейкьявик.

Накануне отъезда она пришла попрощаться с Фреей.

Гисли поработал на совесть. Сама Катла ни разу не седлала Фрею, но Андри, её двоюродный брат, объездил на рыжей лошадке все окрестности, и вечно нервная тетя Тинна ни капли не переживала за сына – так бережно Фрея таскала на себе девятилетнего мальчишку в громоздком шлеме.

Конечно, в движениях рыжей коротышки было мало изящества. Любой ценитель аллюра сказал бы, что она ковыляет, а не ходит, и что все попытки Гисли выправить это за следующее, пятое, лето обречены на неудачу. Гисли и сам всё понимал, когда не хорохорился. С одобрения хозяев, он готовил Фрею к терпеливой возне с детьми, а не к провалу на любом турнире.

Когда Катла приехала прощаться, Фрея стояла у деревянной ограды, окружавшей просторный загон для лошадей, которые жили на Земле четвёртое или пятое лето. Был вечер. Гисли уже уехал домой, забрав с собой неугомонного Андри, чтобы сдать его тёте Тинне – из рук в руки.

Сверстники Фреи толпились у дальнего края загона. Там же махал телефонами выводок туристов. Туристы прикатили на двух прожорливых внедорожниках по грунтовому отростку Кольцевой. Родители Катлы проложили дорогу для потенциальных покупателей, но компания, махавшая телефонами, конечно же, не собиралась ничего покупать. Она остановилась погалдеть и поахать на каком-то языке. Поснимать себя на фоне хорошеньких лошадок и водопада, что лился со скалы по другую сторону загона.

Катла спешилась. Пролезла под оградой. Подошла к Фрее. Погладила белое пятно на внимательной морде.

«Я завтра уезжаю, — сказала она. — Надолго».

Фрея пошевелила ушами.

«Я буду учиться, — сказала Катла. — Чтобы лучше смотреть на звёзды».

Фрея понюхала рукав её ветровки. Ткнулась носом в локоть.

«Я хочу знать, как всё началось, — сказала Катла. — И чем всё кончится. Там, наверху, есть подсказки. Я буду учиться их искать».

Фрея тихонько фыркнула. Переступила с копыта на копыто. Оглянулась, словно проверяя, на месте ли скала с водопадом. Потом выгнула шею и как будто подтолкнула Катлу в бок.

«Что ты?» — не поняла Катла.

Фрея развернулась и засеменила к водопаду.

Катла побежала за ней.

Вместе они пересекли загон и остановились у ограды. Теперь водяной столб ревел и дымился всего в десяти метрах от них. Катла невольно поморщилась. Мелкие ледяные брызги покалывали лицо.

Между оградой и берегом бурлящего ручья, начинавшегося у водопада, мокла каменистая площадка шириной в несколько шагов. На ней пробивалась трава, валялся обрывок верёвки, белела выцветшая пачка из-под сигарет. Больше там ничего не было – вернее, Катла больше ничего там не видела, но Фрея не отрываясь глядела именно туда, на редкие травинки и клочья мха среди мокрых камней.

«Что это? — громко спросила Катла сквозь шум воды. На несколько секунд она напрочь забыла, что разговаривает с лошадью. — Что ты видишь?»

Ей стало не по себе. Стало до головокружения жутко, словно она разглядывала звёздное небо из уютного далёка, через безопасные стёклышки телескопа, но вдруг всё перевернулось, звёзды очутились внизу, небо оказалось бездной, и телескоп сорвался в эту бездну вместе со штативом, камерой и компьютером, а ещё пару секунд спустя она сама рухнула вслед за телескопом, и аккуратные острые точечки, высокомерно названные разноцветными карликами, начали расти, превращаясь в лохматых термоядерных чудовищ, на которых невозможно было смотреть. Но она смотрела, потому что веки больше не смыкались – век больше не было, не было даже глаз, осталось только страшное нечеловеческое зрение, обречённое видеть весь электромагнитный спектр, каждый распад атомного ядра, каждую гравитационную складку в пространстве, каждое квантовое рождение ещё одной бесконечной вселенной.

«Что ты видишь?» — повторила Катла шёпотом.

Она продолжала падать, огромные карлики становились всё огромней, среди них показалась тусклая горошина – чудовище поменьше, выгоревший белый карлик под боком у дряблого красного гиганта. Он жадно высасывал материю соседа и тяжелел, подбираясь всё ближе к пределу Чандрасекара, и за мгновение до начала цепной реакции Катла успела понять, что сейчас произойдёт: карлик взорвётся, вспыхнет ярче пяти миллиардов солнц, и во все стороны полетят его ошмётки – углерод, из которого однажды сложится её тело, и кислород, которым это тело будет дышать. Как только реакция началась и сияние сверхновой затопило половину бездны, Катла увидела, что взрыв не один. Насколько хватало её нечеловеческого зрения – а его хватало на бесконечность – повсюду вспыхивали сверхновые, и через миллиарды лет, то есть в то же мгновение, повсюду кончалось лето в северном полушарии третьей планеты звезды типа G2V, и на исходе этого лета, у стыка тектонических плит, на базальтовом острове, возле воды, падающей со скалы, повсюду стояли два живых существа, человек и лошадь, а рядом, за изгородью – что-то или кто-то ещё.

Катла не видела его, но знала, что оно не живое, потому что не может умереть. При этом оно могло смотреть — и смотрело прямо на неё. Оно разглядывало её, Катлу, в каждой из её бесчисленных вселенных и видело целиком: от первых проблесков эпизодической памяти до угасания под натиском Альцгеймера — нет, после столкновения с грузовиком в Сантьяго – да нет же, после раковой боли и долгожданной инъекции в швейцарской клинике — после короткой борьбы с новым штаммом гриппа – после бешеного страха в падающем самолёте — после тысячи разных сценариев с одинаковой концовкой.

‘Are you OK?’, услышала она, когда на мгновение перестала кричать, чтобы набрать в лёгкие воздуха для нового крика.

‘Are you OK? Why are you screaming? Are you OK? Can we help you?’

Катла повернула голову. Рядом стояла запыхавшаяся девушка, её ровесница, — высокая, полноватая, в шерстяной кофте из сувенирной лавки, с большим веснушчатым лицом. Она добежала первой. Её спутники подбегали следом: долговязый мальчик-подросток, за ним седеющий мужчина с какой-то палкой в руке, за ним сухопарая женщина с аптечкой. За женщиной семенили ещё три человека, но они отстали на половину загона, и Катла не рассмотрела их в подробностях.

‘Yes, yes, I’m OK’, ответила она, поворачиваясь к Фрее.

Фрея по-прежнему смотрела на площадку между оградой и водопадом. Её уши внимательно шевелились. Там, куда падал её взгляд, были камни, воздух, брызги, обрывок верёвки и выцветшая пачка из-под сигарет.

Катла в последний раз провела ладонью по рыжей шерсти на её спине. Потом повернулась к подоспевшим туристам.

‘I’m OK’, повторила она, не глядя в их лица. ‘I’m sorry. Thank you.’

Она сорвалась с места, обогнула туристов и побежала прочь — к Мауни, который ждал по другую сторону загона.

‘I’m sorry!’ ещё раз крикнула она на бегу, не оборачиваясь. ‘I’m sorry! I have to go!’

Нужно было вернуться домой. Собрать несобранные вещи. Попытаться заснуть хотя бы на пару часов. Они с матерью планировали выехать в Рейкьявик не позже семи утра.

Она знала, что не вернётся

— В Рейкьявике Катла задержалась всего на год.

За тот год она впервые сильно влюбилась в человека и овладела разделами математики, без которых не читаются подсказки, разбросанные в небе. Она научилась просыпаться и жить с тем, что люди неряшливо называют “разбитым сердцем”. Научилась понимать формулы, говорящие о вселенной то, что не под силу словам и воображению. Привыкла терпеть тесные сутки между минутами счастья.

Несколько раз она ездила домой, в сонный посёлок у Скагафьорда на краю Трётласкаги. На Рождество провела дома целую неделю. Безвылазно сидела в своей комнате на втором этаже, не выключая компьютер и обложившись учебниками.

Из окна её комнаты, если встать у самой стены, были видны зимние конюшни. Катла знала, что в одной из них ждёт своей пятой весны Фрея. Чтобы увидеться с ней, нужно было всего ничего: спуститься, накинуть куртку, сунуть ноги в чьи-нибудь сапоги, пять минут прошагать по морозу. Каждый раз, отрываясь от математики, чтобы поесть или сходить в туалет, Катла набиралась решимости. И каждый раз эта решимость испарялась на последних ступеньках лестницы, что вела на первый этаж.

Всё следующее лето Катла водила туристов на конные прогулки в пригороде Рейкьявика. Она знала, что осенью не вернётся в Университет Исландии. Она знала: когда лето кончится, она улетит в город Орхус на самом западном берегу Балтийского моря. Там, в одном из лучших университетов Европы, хорошо готовят людей, которые смотрят на звёзды и получают за это деньги. Кроме того, там была намного ближе родина человека, который, сам того не желая, научил её просыпаться и жить несмотря ни на что.

В полдень последней субботы августа, когда самолёт Катлы взлетел из Кефлавика и взял курс на Данию, Фрею купила шведская семья.

Внутри как будто щёлкнуло

— Покупателей встретила мать. Отец не любил возиться с клиентами, да и в любом случае был в отъезде – провожал Катлу.

Шведы приехали в начале десятого. Они сказали, что остановились неподалёку, в гостевом доме с горячими бассейнами на берегу фьорда. Взрослых звали Анна и Сверкер. При всей моложавости и спортивности, им было явно за пятьдесят. С ними приехала белобрысая девочка лет десяти. Она называла их мамой и папой и без конца что-то им объясняла. В её голосе звенели наставительные нотки. Её звали Мариэль.

«Заласканный поздний ребёнок», — подумала мать Катлы.

Она пригласила гостей в дом. Сварила кофе взрослым и налила лимонада девочке.

Говорила, в основном, Анна. Сверкер всё больше кивал в такт. Иногда радостно поддакивал. Мариэль слушала напряжённо, но сама рта не открывала. Она стеснялась говорить по-английски с незнакомым человеком.

По словам Анны, их поездка в Исландию началась весной, в супермаркете. Сверкер и Мариэль покупали продукты на неделю. Сверкер катил тележку, а девочка шла впереди со списком в руке. Она брала продукты с полок, укладывала их в тележку и старательно загибала пункты списка, пока листок не превратился в одну толстую полоску.

Пункт номер 23, последний, находился в отделе сладостей. Там же, на полке с шоколадом (экологическим и справедливым), лежала красивая книжка под названием «Даже эльфы любят Ньорви». Видимо, какой-то ребёнок подцепил в книжном отделе, а потом то ли променял на сладкое, то ли просто бросил.

С обложки на читателя смотрела гривастая лошадь, нарисованная хорошим иллюстратором. Далеко за лошадью, под первым словом названия, дымился вулкан. Текст на обороте обещал увлекательные, захватывающие, необыкновенные приключения Йоханны и её лучшего друга, исландского коня Ньорви, в стране овец и вулканов, где всё не так пустынно, как может показаться на первый взгляд.

Мариель замерла в нерешительности. Половина её одноклассниц научилась читать по бесконечной серии книжек про Сигге, самого неотразимого шетландского пони на свете, с которым никогда не происходило ничего особенного, но почему-то всегда хотелось знать, что же будет дальше. Хотелось всем, кроме Мариэль. Её не трогали рассказы про лошадей. В книжном магазине она даже не смотрела на полку, где пестрели гривы и хвосты, а с ними золотые волосы счастливых детей из обеспеченных стран северного полушария. Она предпочитала истории про юных сыщиков и старые дома с привидениями.

В то же время Мариэль не сомневалась, что книжка с конём на фоне вулкана попала в отдел сладостей не просто так. Книжка явно поджидала её. Не зря же она лежала прямо на продукте номер 23 из списка. Таких случайностей, терпеливо объяснила Мариэль отцу, в жизни не бывает. И потом, если коня Ньорви любят эльфы, то книжка уже совсем даже не про лошадей. Она про эльфов и разную другую нечистую силу, которая живёт в Исландии. То есть почти про привидения.

В общем, Мариэль положила книгу в тележку. Дома она сразу села читать, хрустя продуктом номер 23. К началу одиннадцатого, когда Анна пришла уговаривать её готовиться ко сну, у Мариэль уже завелась новая огромная мечта.

Конечно, больше всего ей хотелось попасть прямо в книжку. Больше всего хотелось быть Йоханной, с первой до последней страницы. На первой странице начинались летние каникулы, и родители отправляли Йоханну в Исландию. Там у неё жил исландский дедушка со странностями. В один прекрасный день он брал Йоханну на загадочную прогулку и строго-настрого наказывал не отступать от него ни на шаг, но Йоханна, конечно, отступала на много шагов и сразу же терялась. В результате, только случайное знакомство с пылким и преданным Ньорви в горной долине спасало её от хитрых эльфов и вспыльчивых троллей. Эльфы и тролли норовили заговорить ей кроссовки и подменить воспоминания, чтобы она никогда не нашла дорогу обратно к дому дедушки. Отважный Ньорви несколько раз выносил Йоханну прямо у них из-под носа.

Но Мариэль понимала, что быть Йоханной из книжки можно только у себя в голове, да и то если закрыться в комнате и закрыть глаза. Она прочитала уже сорок девять книг от начала до конца (не считая учебников), и некоторые из них по три раза, а то и по четыре раза, а одну даже семь раз. Она понимала разницу между литературой и реальностью.

Поэтому её новая огромная мечта была немножко реальней. Мариэль просто хотела поехать в Исландию и найти настоящего друга с нечёсаной гривой.

Она представляла себе, как будет вспоминать встречу с ним из далёкого будущего. Через год или два. Например, если в класс придёт новенькая и начнёт спрашивать про её исландского коня. Как ты его выбрала? спросит новенькая. В Исландии столько лошадей, и все, наверно, такие красивые. Я не выбирала, скажет Мариэль. Настоящих друзей не выбирают. Мы с ним посмотрели друг на друга, и внутри как будто щёлкнуло. Как будто открылся замок на сердце. Я поняла: это ОН! И он, кажется, понял то же самое.

Так постаревшие взрослые воображают забытую встречу с человеком, который когда-то научил их просыпаться и жить несмотря ни на что. Так описал знакомство Йоханны и Ньорви автор книги, найденной на полке с школадом.

‘I understand’, сказала мать Катлы на этом месте. ‘Do you want to see the horses?’

Она больше не могла слушать. У неё всегда сводило скулы от дешёвой сентиментальности. «Ещё и детей пичкают этой ерундой, — брезгливо подумала она, пытаясь отвлечь собственную совесть. — Книжки пишут. Хорошо, что я не покупала такого Катле».

Когда шведы допили кофе, она проводила их к загону, где Катла годом раньше прощалась с Фреей. Там, после часа метаний и расспросов, белобрысая девочка положила глаз на смешную рыжую лошадку с белым пятном на морде. Лошадка стояла в стороне, у водопада, будто дичась сородичей, но незнакомых людей встретила приветливо, словно ждала их прихода. Даже специально опустила голову, чтобы Мариель могла обнять её за шею.

«Молодец, Фрея, — прошептала мать Катлы, пока маленькая шведка гладила рыжую гриву, воображая тот самый щелчок в своём детском сердце. — Молодец».

Ей часто бывало стыдно перед лошадьми, которых продавали европейцам. Мать Катлы прекрасно знала, что их ждут кошмарные дни в пути, неизвестно какие хозяева, ненасытная мошкара и зудящая пытка под гадким названием «экзема». В тот полдень, в ту последнюю субботу августа, стыд держал её за горло крепче и дольше обычного. Она чуть не сорвалась, когда подписывала бумаги. Чуть не выпроводила шведов вместе с их мечтательной, избалованной дочкой.

Как обычно, её остановила мысль о деньгах. Точнее, о деньгах для Катлы. Мать верила в Катлу. Она верила, что рано или поздно увидит имя дочери в новостях, рядом с большими открытиями, которые плохо лезут в голову даже в популярном изложении. Но до открытий ещё надо было доучиться. А шведы не торговались. Они с ходу согласились выложить тысячу двести евро за неуклюжую коротышку с косой отметиной.

Закон остаётся законом

— Самолёты, увозящие лошадей, не летают в Европу полупустые. Перевозчики ждут, пока на борту не останется свободных мест. Им редко приходится ждать долго. Каждый год тысячи молодых жеребцов и кобыл, выросших прямо под небом, покидают Исландию, чтобы никогда не вернуться.

Таков закон, безжалостный и правильный. Там, куда улетают самолёты, много других лошадей. Они носят в себе болезни, которых нет в Исландии. Вернувшись на остров, лошадь может привезти такую болезнь с собой.

Если это случится, говорят самые осторожные, то будет, как было в обеих Америках. Пять веков назад, напоминают они, люди в деревянных кораблях пересекли Атлантический океан. Невидимые паразиты, тайно приплывшие вместе с ними, попали в новые, податливые тела. По этим телам они разбежались на юг, расползлись на север и за считаные годы убили девять десятых местного населения.

Стоит лишь отменить строгий закон, твердят осторожные, и смерть объявится повсюду. От Боргарнеса до Хорнафьорда и подножия Ваттнайёкюдля. От Вика до Скагафьорда и Трётласкаги. Только умирать и мучиться в этот раз будут не люди, а смешные лошадки с косматыми чёлками.

Скептики смеются над осторожными. У страха, говорят они, глаза велики. Закон, говорят они, нужен только для бизнеса: чтобы во всеуслышание беречь чистоту породы и драть с иностранцев втридорога. Нечего, машут рукой скептики, нам тут рассказывать слезливые истории про умирающих жеребят.

Но и скептики втайне побаиваются заезжих микробов. И закон остаётся законом.

Когда исландскую лошадь продают европейцам – особенно тем, кто покупает по интернету, — она ещё не привита от чужих болезней. Иногда она даже не подкована. Она ещё думает, что мир должен быть бесконечным, что мир должен быть наполнен запахом травы, что он должен журчать талой водой в ручье и вздрагивать от копыт молодых коней, задиристо играющих друг с другом.

Теперь, после продажи, всё изменится. Её загонят в машину, погрузят в самолёт, и окажется, что мир может вонять железом и бензином. Мир будет греметь и взвизгивать, трястись и ходить ходуном, а потом реветь истошным рёвом, как будто ему больно, и без конца падать в пропасть. Он будет падать всего четыре человеческих часа, но лошадь не знает об этом человеческом времени, собранном из понарошечных кубиков. В её голове мир будет падать всегда – пока не упадёт.

А он всё-таки упадёт – на что-то твёрдое. Ненадолго успокоится.

Её вытащат из самолёта. Появятся новые люди, издающие новые звуки. Они осмотрят, ощупают, ужалят её металлическим жалом и снова загонят в машину. Мир будет трястись и греметь ещё несколько человеческих часов. Когда кончится и эта кошмарная вечность, её выведут из машины и поставят в конюшню.

Всё, что было до того, как мир падал и не мог упасть, пропадёт. Жизнь начнётся с выцветшего листа, и жить её будет совсем другая лошадь. На голову этой новой лошади каждый день будут напяливать то узду, то недоуздок. К её копытам приделают куски железа. Её будут учить трюкам и абсолютной покорности.

Её перепродадут, когда хозяйка дорастёт до лошади покрупней или просто наиграется. За первой перепродажей последует вторая, потом третья. На ней будут ездить всё новые девочки и мальчики, ей придётся уживаться с новыми соседями по конюшне, и каждое лето, до самого конца этой второй и последней жизни, её будет мучать страшная аллергия на укусы мошек и комаров, которых не было и не могло быть в затёртом прошлом у Скагафьорда, в долинах Трётласкаги.

Она послушалась котёнка Шрёдингера

— Через три года, по дороге из Орхуса в Беркли, Катла на месяц задержалась в Исландии. Она хотела попробовать ни о чём не думать и ничего не делать. Никто специально не объяснил ей, что наступивший июль будет одним из лучших в её жизни, но она догадывалась, и в этой догадке была львиная доля счастья.

Само счастье было особенное – невесомое, рассеянное в блистающем воздухе, как пылинки в памяти о солнечном дне из детства. Такое бывает только у тех, кто хорошо сдал много экзаменов и собирается учиться дальше, на новом месте, с новыми людьми, и твёрдо знает при этом, что это единственный правильный выбор, но прямо сейчас, между достигнутыми и поставленными целями, есть несколько дней бесцельной, набитой друзьями молодости, и уже хватает ума увидеть всё это со стороны, но ещё не хватает опыта испугаться, что так бывает только однажды.

Первую неделю Катла провела у знакомых в Рейкьявике. Она вставала, когда в кафе на Лёйгавегюр уже заканчивали подавать завтрак, и каждый день, переходящий в ночь, занималась тем, чем занимается в Рейкьявике умная молодёжь с крепким здоровьем и деньгами, отложенными на летние каникулы.

Из Рейкьявика она поехала к родителям.

Там всё было по-прежнему. Мать с отцом крутились на ферме и продавали лошадей, посёлок дремал, туристы ели комплексный обед в столовой музея, построенного для туристов. На месте была даже Ирис, лучшая школьная подруга. Она отучилась три года в Акюрейри, проработала год в Эгильсстадире и вернулась домой, как только в музее открылась вакансия.

«Старый Сигмюндюр – помнишь его?» — спросила Ирис, когда Катла зашла к ней в середине рабочего дня.

Катла прекрасно помнила старого Сигмюндюра. Он сидел в сувенирной лавке музея со дня открытия, то есть почти всю её жизнь. Всегда седой, всегда в клетчатой рубашке. Под бородой всегда ухмылка – невидимая, но читаемая по глазам. Конечно, она помнила Сигмюндюра! Она разговаривала с ним всего полтора года назад, когда прилетала на очередное Рождество. Вопрос мог показаться нелепым. Но им с Ирис было по двадцать с куцыми хвостиками. Катла ехала из Орхуса в Беркли, Ирис ждала первого ребёнка, после школы прошло полжизни, и было ясно как день, что вопрос оправдан.

«Помню», — сказала Катла.

«Он пропал этой весной. Ты не слышала? В новостях про него постоянно…»

«Я не слежу за новостями», — призналась Катла.

«И я не слежу, — засмеялась Ирис. — Просто все говорят: ”Сигмюндюр постоянно в новостях!” В общем, пропал он. В ночь последнего снегопада. Вечером поехал к Бьярни на маяк. Со скрипкой, как обычно. Бьярни говорит, вечер был как вечер, ничего из ряда вон. Помузицировали, выпили, почесали языками. Дальше по программе было вождение транспортного средства в нетрезвом виде. В смысле, Сигмюндюр сел в машину в начале первого и поехал домой. Ну, по всегдашней дороге, езженой-переезженой. Три с половиной километра…»

«И разбился? — ахнула Катла. — На том повороте? Там где круто, над ручьём?»

«Нет, — Ирис покачала головой. — Не разбился. Не на машине, по крайней мере. Я же говорю: пропал. Машину нашли сразу же, наутро. Да – как раз недалеко от того поворота, над ручьём. На обочине. Скрипка на сиденье, передняя дверь как следует не захлопнута. Бензин выгорел весь. То есть двигатель он не заглушил, когда выходил. Вначале все думали: ничего непонятного. Ну, остановился отлить, ну, встал над обрывом. Ну, свалился. С кем не бывает. Потом прочесали весь ручей ниже по течению – и ноль. Нигде тела нет».

«А следы? Никаких следов не было, что ли?»

«Так снег же валил всю ночь. Мокрый. К полудню всё растаяло. Ищейку приводили – она покрутилась у машины, погавкала – и всё».

«А следствие? Идёт же, наверное, до сих пор следствие?»

«Наверное, — Ирис пожала плечами. — Я не очень в курсе. Ты спроси у родителей. Они, наверно, больше знают. Я-то к чему это всё. Сигмюндюра, само собой, ужасно жалко. Хороший был дед. Но место его мне досталось очень кстати…»

Она улыбнулась и погладила свой округлившийся живот под мешковатым старинным платьем, которое надевала на работе, потому что исторический колорит радовал туристов.

«И надолго ты сюда?» — спросила Катла.

Её бодрый голос не допускал никакого ответа, кроме «Да ты что! Как сюда можно надолго?»

«Не знаю, — медленно сказала Ирис. — Как получится. Я, вообще-то, хотела сюда. Домой. Ну, то есть, подальше от будущего папаши, в первую очередь, — она снова погладила живот. — Но и домой тоже. Я, ты знаешь, поняла, что я не ты. Ещё когда в Акюрейри училась. Рассказывала про тебя кому-то. Какому-то немецкому студенту. Говорила, говорила, какая ты обалденная, и вдруг замолкла на полуслове. Сижу с открытым ртом, думаю: а ведь я же не Катла. Катла уехала за самыми большими телескопами. А я? Я еду за Катлой. Зачем, спрашивается, я еду за Катлой? Мне не нужны телескопы. — Ирис скрутила пальцы, сложила руки в подзорную трубу и поднесла к правому глазу. Зажмурила левый глаз. — У меня же всё есть, — продолжила она, разглядывая Катлу со своей табуретки сбоку от кассы. — Краски, бумага, компьютер. Камеру вот ещё куплю получше. Куда мне уезжать? Мне и здесь хорошо рисуется».

Ирис разжала свою подзорную трубу. Опустила руки. Открыла зажмуренный глаз.

Катла набрала воздуха, чтобы ответить. Она чувствовала много чего сразу: жалость, отчаяние, злость, обиду, презрение. Все эти набившие оскомину эмоции нашёптывали одно и то же. Подсовывали одни и те же слова:

«Но если ты никуда не уедешь, ты же никогда не узнаешь, что ты могла бы нарисовать в другом месте!»

Катла чуть не сказала именно это. И чуть не добавила: «Ты же сама себя обманываешь! Успокаиваешь сама себя!»

Ей помешал кот Шрёдингера.

Вернее, сначала в памяти промелькнуло уравнение Шрёдингера, в простейшей форме. Потом прокрутилась старая задачка на волновую функцию — она когда-то билась над этой задачкой полдня, ещё в Рейкьявике, а скорее всего даже дома, в то Рождество, когда так и не смогла дойти до Фреи. От этого воспоминания стало стыдно. Чтобы заглушить стыд, Катла ухватилась за следующую ассоциацию: портрет котёнка в суперпозиции – живого и мёртвого одновременно. Влюблённый знакомый в Орхусе однажды повесил ей такого котёнка на стену. Мол, вот он я, ни жив ни мёртв в ожидании твоего сигнала.

Конечно, котят на рисунке было двое: один сидит, улыбается, другой лежит кверху лапами. Просто одного наложили на другого, причём неумело, некрасиво. Ирис нарисовала бы в сто раз лучше.

Ирис.

«А что ты сейчас рисуешь?» — спросила Катла.

Вместо набивших оскомину чувств она послушалась котёнка Шрёдингера. Котёнок объяснил ей, что Ирис не обманывала и не говорила правду. Её слова дрожали в суперпозиции. Они становились ложью или правдой только задним числом. Например, если их назначала ложью школьная подруга. Например, если та же подруга спрашивала:

«А что ты сейчас рисуешь?»

В ответ Ирис по-заговорщицки подмигнула ей.

«То же, что и ты, — сказала она. — Вселенную. Только не всю, а немножко. Маааленький кусочек Вселенной. Который видно отсюда, без телескопа».

Никаких подсказок не было

— В том июле Катла прожила у родителей девятнадцать дней. Каждый день был похож на предыдущий, и каждый был счастливей предыдущего.

Она просыпалась рано, чтобы успеть поваляться в кровати с фантастикой, двадцать раз перечитанной ещё в средней школе. После завтрака помогала родителям. После обеда седлала коня.

Мауни болел и сильно сдал за последние месяцы. Катла навещала его, виновато гладила, просила прощения, но на прогулки брала его сына, Сокки. Шестилетний Сокки был рассеян и немного упрям – в мать, своенравную каштановую Бирту. К счастью, от отца ему достались не только серебристые чулки, но и всё добродушие. Куда бы Катла ни заводила его, сколько бы ни заставляла карабкаться в гору и неуклюже сползать обратно, он не держал зла.

Ближе к вечеру она снова помогала родителям, читала или шла к Ирис – сидеть, прихлёбывая дешёвое вино прямо из коробки, и смотреть, как подруга рисует. Ирис и раньше рисовала так, что хотелось смотреть, но именно в то лето, первый и последний раз в жизни, у неё без конца получалось что-то совсем гениальное.

Катла даже не думала, что картины бывают такими гениальными. Тем более, картины, нарисованные так быстро. Ирис фотографировала окрестности и жителей посёлка, оставляла от снимков одни линии, переносила линии на холст и раскрашивала всё заново, добавляя тут и там непонятные предметы и неясных существ. Она даже не пыталась объяснить, что это за предметы и что за существа, но гениальность была в том, что все они оказывались на своих местах. Стоило только сравнить законченную картину с исходной фотографией, чтобы увидеть: именно в этих местах на снимке не хватало чего-то странного.

Каждый день казался бесконечным и пролетал за одно мгновение, потому что в нём было всё это и трудная задача в придачу. Катла не умела быть до конца счастливой без трудной задачи. Неважно какой задачи. Лишь бы решаемой. На худой конец – нерешаемой.

Задача о пропаже Сигмюндюра казалась решаемой. Поставленный вопрос точно имел ответ, причём ровно один. Когда подвыпивший Сигмюндюр вышел из машины в ночь последнего снегопада, что-то случилось. У этого события (Катла сразу окрестила его буквой S, в честь исчезнувшего) не было вариантов. Во всяком случае, не в этой вселенной.

Казалось, нужно просто собрать как можно больше данных. Выдвинуть кучу гипотез. Опровергнуть те, которые опровергнутся. Сделать выводы из того, что не опроверглось: «Если S — это A, Сигмюндюра следует искать в точке B». Потом сообщить заинтересованным лицам, уехать в Беркли и ждать, какой вывод подтвердится.

По крайней мере, так обычно решались задачи про то, что случалось в космосе и оставляло следы на небе.

Если бы Катла однажды прошла курс философии науки, который советовал любимый профессор, она бы помнила, что люди – не звёзды. В их поведении слишком много скрытых переменных. Любая формула – бесполезное упрощение. Но Катла не выбрала тот курс. Она как будто знала, что освоит материал позже, в поисках Сигмюндюра, за девятнадцать июльских дней.

В первые дни она наивно боялась, что ей не хватит данных. В конце концов, у неё было так мало времени. Охота на S была игрой, случайным ребусом для полноты каникул. Катла не собиралась разгадывать его дольше, чем позволяли условия счастья.

Она боялась напрасно. Данные оказались доступней доступного. Загадочное исчезновение у Скагафьорда наделало много шума. Даже в теленовостях из Рейкьявика иногда мелькали сводки о ходе следствия, а на севере поиски Сигмюндюра вообще оставались главным событием года. «Викюдагюр» завёл отдельную рубрику под заголовком «Где Сигмюндюр?». На сайте газеты рубрика обновлялась не реже двух раз в неделю.

Масса информации, местами притянутой к делу за необыкновенно длинные уши, нашлась в блоге «Последняя тайна Сигмюндюра» (какие тайны водились за ним раньше, Катла так и не поняла). Блог вёл Рунар, младший сын Сигмюндюра. Рунар повредил позвоночник на стройке в Рейкьявике и жил на пенсию по инвалидности. За два месяца он написал десятки длинных постов, не считая подробной биографии отца, оформленной отдельным разделом. На одно только чтение всего этого у Катлы ушёл целый вечер.

Впрочем, даже если бы у неё была безнадёжная дислексия, если бы она совсем не могла читать, жители посёлка и так рассказали бы ей любые данные. Ирис, поглощённая рисованием и неозвученными мыслями, была островком равнодушия в море энтузиазма. Стоило разговориться с кем угодно на улице, и беседа сводилась к Сигмюндюру сама. Казалось, весь посёлок – от родителей Катлы до младших школьников – уже проделал работу, которой она занималась теперь. Каждый держал наготове свой хит-парад гипотез.

Катла внимательно слушала всех.

Дважды она заходила в гости к Рунару. Оба раза чувствовала себя неловко. Она видела, что её визиты – событие для Рунара. Он неумело прятал воодушевление за ворчливым тоном и хмурой физиономией. При этом его голос то и дело срывался от волнения, а руки жестикулировали слишком нервно, словно у иностранца. Когда говорила Катла, он полировал ладонями ручки инвалидного кресла. Без конца предлагал кофе, хотя перед Катлой уже стояла огромная кружка-термос.

Особенно неловко – неловко почти до слёз – было, когда он старательно употреблял солидные слова из учебников или ни с того ни с сего говорил что-нибудь по-английски. У Катлы всё сжималось внутри. Она видела себя его глазами: молодую, здоровую женщину, которая пятнадцать лет назад была маленькой девочкой и крутилась у него под ногами, тогда ещё живыми, а теперь снизошла в родной посёлок по дороге из Орхуса в Беркли. Она хотела объяснить, что всё не так, на самом деле всё совсем не так, но понимала, что это невозможно, и только бесперебойно строчила в блокноте, стараясь показать Рунару, насколько ей интересно.

При всём уважении к науке, Рунар увлекался паранормальными явлениями.

«Нельзя сбрасывать со счетов скрытых существ, — сказал он Катле с некоторым вызовом. — Эльфов, троллей – не важно, как их обзывать. Они могут быть причастны».

«Да-да, я читала у тебя в блоге», — закивала Катла.

«Против этой гипотезы нет априорных доводов», — подчеркнул Рунар, невольно повышая голос.

«Абсолютно согласна», — ещё раз кивнула Катла.

«Эльфийский след» с отрывом побеждал в интернет-опросах. Общество «Друзья лавы» уже обратилось к «сокрытому миру» с открытой петицией об освобождении Сигмюндюра. Ясновидящая Эрла Йоунсдоттир из Дальвика рассказала каналу N4, что Сигмюндюр исправно выходит на связь. С ним всё в порядке, заверила она телезрителей. Он вернул себе молодость и подумывает о свадьбе с эльфийкой.

Катла добросовестно внесла эльфов в список гипотез. Автоматически пометила: AFA (Accounts For Anything), FOR (Fails Occam’s Razor) и NTP ITF (No Testable Predictions – Impossible To Falsify). Эльфы-похитители, конечно, объясняли что угодно, но брались с потолка и не давали проверяемых предсказаний. Они годились для веры, а не для проверки.

Поддакивая Рунару, Катла подумала, что гипотезы бывают правильные, ошибочные и бесполезные. К последним, кроме эльфов, относилось вознесение Сигмюндюра в рай, отлов Сигмюндюра инопланетянами для галактического зоопарка, провал Сигмюндюра в иное измерение и бесконечное число блестящих идей, до которых пока не успели додуматься. Люди ненавидели неизвестность. Любая выдумка устраивала их больше, чем знак вопроса.

На исходе второй недели Катла почувствовала, что скоро начнёт фантазировать сама. Она пять раз гоняла Сокки к повороту, где случилось S. Облазила окрестные склоны. Трижды прошла ручей вниз по течению, до самого устья, и один раз поднялась на два километра вверх – до места, где ручей выбивался из-под толстого ледяного нароста, не таявшего даже в июле. Никаких подсказок нигде не было.

Единственной странностью, да и то с известной натяжкой, оказалось поведение Бьярни, хромого обитателя маяка. Бьярни был последним, кто видел Сигмюндюра в ту майскую ночь. Катла знала, что в первые недели после S он охотно общался с журналистами, не говоря уже о полиции, и мало кто сомневался в его рассказе. На десятый день своего следствия она приехала к бывшему маяку и постучалась в тяжёлую дверь, обтянутую ржавым железом.

Старик узнал её. Даже спросил про учёбу, вполне приветливо. Но когда Катла заикнулась про Сигмюндюра, он замялся, покраснел и в конце концов захлопнул дверь у неё перед носом, объявив, что у него «дела» и что Сигмюндюра давно пора «оставить в покое».

Девять дней Катла возвращалась к этому инциденту, так и сяк пытаясь привязать Бьярни к S. Бярни не поддавался. Он хромал, страдал одышкой, недавно разменял девятый десяток и сорок лет подряд был лучшим другом Сигмюндюра. Катла скорее поверила бы в эльфов, чем в его причастность.

А время шло. Каждый день был похож на предыдущий, и каждый был грустней и прекрасней предыдущего.

Надо было выйти из комнаты

— На девятнадцатый день, накануне отъезда, Катла признала своё поражение.

В тот вечер она задержалась у Ирис дольше обычного. Домой пришла в начале одиннадцатого. Недолго посидела с родителями на кухне. Поднялась к себе.

За девятнадцать дней, несмотря на лавину данных, она не сделала ни одного нового шага в сторону S. Самые правдоподобные гипотезы пришли ей в голову ещё в первый день, после ужина с родителями. С тех пор изменилось только соотношение вероятностей.

В первый день она расставила вероятности так: вторая машина – 90%, сход воды – 5%, прочее – 5%. Теперь она точно знала, что никто не видел высокой воды в ручье в ночь последнего снегопада. Конечно, никто особенно и не смотрел на уровень воды, тем более с двух до половины пятого, когда в посёлке, судя по всему, спали абсолютно все. Но такой паводок просто не мог пройти бесследно. Чтобы дотащить тело Сигмюндюра до океана, ручью требовалось разбухнуть в десятки раз. Такое с ним бывало, но продолжалось не часами, а днями, и всегда оставляло и следы, и свидетелей.

Поэтому вечером накануне отъезда Катла присудила внезапному паводку половину процента. Ещё половина процента досталась «прочему». 99 процентов отошли второй машине.

Сигмюндюр остановился, увидев другую машину, и дальше отправился в ней. Но кто был в другой машине? Почему в неё попал Сигмюндюр? Куда его увезли? Каждый вопрос по-прежнему допускал тысячи ответов. Данные, собранные за девятнадцать дней, оказались бесполезны. Утверждение «Сигмюндюра увезла другая машина» объясняло S не больше, чем утверждение «Сигмюндюр провалился сквозь землю».

Когда Катла признала поражение, часы в уголке экрана показывали 22:52. Она закрыла все открытые документы, выключила компьютер, захлопнула исписанный блокнот. Подошла к окну. Вершины холмов ещё горели в свете заходящего солнца. На одной из них стоял бывший маяк, под крышей которого в ночь последнего снегопада два старика играли на скрипках, пили водку и говорили о том, о чём ещё говорят на сорок первом году дружбы.

«Ночью, — прошептала Катла. — Он пропал ночью. После заката».

Она признала своё поражение, но не могла с ним смириться. Она знала, что это пройдёт. Знала даже, когда это пройдёт. Послезавтра, в Беркли, тайна Сигмюндюра сдуется, как проколотый шарик, и она будет смеяться над своим детским упрямством и даже немножко краснеть, и ни за что не расскажет про этот вечер своим новым друзьям, пока они не превратятся в старых.

Но теперь надо было выйти из комнаты, спуститься, накинуть куртку и надеть резиновые сапоги. Надо было доехать до места, где случилось S, чтобы проверить, не казалось ли оно совсем другим после заката.

«Мы с Сокки прогуляемся напоследок! — крикнула она родителям, спускаясь по лестнице. — А то кто знает, когда теперь!..»

«Хорошо!» — отозвалась мать откуда-то из гостиной.

Отец не отозвался. Может быть, он не расслышал.

ДАЛЬШЕ