Заключительная часть трилогии «Русское сердце бьётся за всех»
19 ДЕКАБРЯ
Двенадцать дней до Мегафлуда
Из докладной записки к очередному заседанию парламентского комитета по миграционной политике (migrationsutskottet).
Тема: Динамика ксенофобии по отношению к беженцам с территории бывшей Российской Федерации.
Подготовила: Ольга Катенде, штатный социолог департамента миграции.
«…респондентам предлагалось выразить своё согласие или несогласие с набором утверждений, касающихся различных этнических и религиозных групп. При этом русские так или иначе фигурировали в следующих утверждениях:
3. Приезжие из России не любят соблюдать законы.
4. Приезжие из России много мусорят.
7. В русской культуре много насилия.
8. Русскую культуру отличают фанатизм и нетерпимость.
11. Русская культура несовместима с нашей.
14. Русские постоянно говорят о том, как много исторических испытаний выпало на их долю.
17. В глубине души приезжие из России хотят создать и у нас диктатуру, коррупцию и беззаконие.
18. Из-за русских беженцев мне кажется, что я чужой/чужая в своей стране.
21. Я не хочу/не знаю, хочу ли, чтобы моими соседями были русские беженцы. (Отказ отвечать на этот вопрос приравнивается к частичному согласию.)
22. Я не хочу/не знаю, хочу ли, чтобы беженец/беженка из России стал/а членом моей семьи. (Отказ отвечать на этот вопрос приравнивается к частичному согласию.)
[…] На основе ответов для каждого респондента вычисляется условный коэффициент ксенофобии от 0 до 10. Исследования с аналогичным набором вопросов проводились ещё на рубеже десятых и двадцатых, т. е. до начала гражданской войны в России. Тогда средний коэффициент составлял 1,2-1,8; это был наиболее низкий показатель в Европе.
Первый опрос, в котором русские упомянуты как отдельная группа, проводился через девять месяцев после начала войны и не показал статистически значимых изменений (средний коэффициент ксенофобии 1,9). Однако в последующих опросах уровень ксенофобии стабильно рос. Так, если осенью 2025 года коэффициент составлял 2,4, то к сентябрю этого года, когда был принят новый пакет законов о миграции, он поднялся до 3,9. Хотя в общеевропейской перспективе это по-прежнему невысокий показатель, налицо двукратный рост за семь лет.
Как показывает анализ ответов, львиную долю роста обеспечило резкое ухудшение отношения к беженцам из России. Например, если во время первой волны лишь около 10% опрошенных не желали видеть русских в своей семье, то в последнем опросе таких уже 32%. Степень частичного или полного согласия с утверждением “Русская культура несовместима с нашей” за тот же период выросла почти вчетверо: с 6% до 22%.
Выделить какую-то одну причину столь резкого ухудшения невозможно. Свою роль, вероятно, сыграли следующие факторы.
В отличие от более ранних волн беженцев (из бывшей Югославии в 1990 гг. и с Ближнего Востока и из северо-восточной Африки в 2010 гг.), массовая миграция из России происходила в условиях сокращения расходов на помощь беженцам. Так, если бюджеты второй половины десятых предусматривали затраты порядка 70-80 тыс. крон в год на одного беженца, то к началу первой русской волны эта сумма снизилась до 30-35 тыс. крон в год.
Сильнее всего пострадали программы языковой и трудовой адаптации, а также равномерного географического распределения. Возможно, отчасти такие решения были обусловлены стереотипными представлениями о постсоветских трудовых мигрантах, существовавшими до войны, когда сюда ехали, главным образом, жители крупных городов с высшим образованием. Они не селились общинами, относительно быстро учили язык и не испытывали особых проблем с трудоустройством. Вероятно, поэтому в начале двадцатых бытовало мнение, что у русских, как однажды выразилась Луис Эриксон во время бюджетных прений, есть некий “особый талант к ассимиляции”.
Как бы то ни было, сворачивание программ адаптации, по-видимому, осложнило выход русских беженцев на легальный рынок труда. Другой фактор, обусловивший маргинализацию заметной части русских и возникновение так наз. “русских гетто” (напр., “Модулей” в Северном Ринкебю), – возросшая роль НКО и частных благотворителей, прежде всего зарубежных, в оказании помощи беженцам. В начале войны благотворительность частично восполнила бюджетные сокращения, но немалая доля такой негосударственной помощи была либо разовой, либо не позволяла долгосрочного планирования. Как следствие, фактическая годовая помощь среднему взрослому беженцу из России в денежном эквиваленте составляла в первый год войны около 68 тыс. крон, а уже через три года – не более 34 тыс. крон.
Сегодня легальный беженец, прошедший все проверки, может получать около 28 тыс. крон в год. Очевидно, что в отсутствие иных источников дохода жить на такие средства можно только в KFB [место коллективного проживания беженцев – прим. пер.] или в условиях массовой субаренды с нарушением всех нормативов жилплощади – другими словами, в квартире, уже набитой другими беженцами.
Не секрет, что маргинализация этнической группы нередко сопровождается её криминализацией и радикализацией. По данным полиции за прошлый год, мужчины работоспособного возраста, получившие убежище в последние семь лет (т. е. преимущественно русские), в среднем совершают преступления разной степени тяжести в 1,8 раз чаще, чем другие категории мужского населения. Активное вступление русскоязычной молодёжи в крайне правые группировки (“Арийская стена”, “Новое нордическое сопротивление” и т. п.) неоднократно освещалось в СМИ. По данным Полиции безопасности, в ряде местных отделений “Арийской стены” русские составляют до трети действующих членов.
В целом, можно говорить о возникновении в общественном сознании устойчивой ассоциативной связи между беженцами из России и неонацистской идеологией. Как следствие, опросы показывают парадоксальную ситуацию: уровень ксенофобии по отношению к русским быстрее всего растёт (пусть и с низкого исходного уровня) среди сторонников левых и либеральных партий, традиционно отличающихся положительным отношением к беженцам.
Далее, маргинализация беженцев из России происходила и происходит на фоне растущего информационного загрязнения со стороны московского режима и других участников российского конфликта. Как показывают опросы (напр., Edebro, 2028, и Lastakauskaite & Simmons, 2027), постоянная циркуляция пропаганды и фейков российского производства в информационном пространстве создаёт впечатление, что “русские везде”, т. е. в каждом телефоне и компьютере. Вполне вероятно, что это ощущение проецируется на беженцев из России. А если случаи нацеленной хронической фальсификации новостного потока, имевшие место осенью в Балтийских государствах, станут массовыми и здесь, можно ожидать, что значение этого фактора возрастёт.
Стоит упомянуть и факторы, которые особенно плохо поддаются измерению, но могут иметь не последнее значение. Беженцы из России, в основной своей массе, воспринимаются как “белые”, «христиане» и (пусть и в меньшей степени) “европейцы”. Другими словами, многие респонденты (см. Edebro, 2028) исходят из того, что русские в Европе не являются этническим меньшинством и, следовательно, не могут быть объектом системной дискриминации. Респонденты склонны видеть в неприязни к русским легитимную критику “своих”, принципиально отличную от предрассудков по отношению к чернокожим, мусульманам или евреям.
Таким образом, русские попадают в поле “допустимой” внутриевропейской ксенофобии. Расистские стереотипы о русских встречают не больше социального отторжения, чем расизм по отношению к жителям юга Европы или немцам. Не секрет, что в рамках “допустимой” ксенофобии негативная стереотипизация воспринимается как “юмор” или “меткая гипербола”. Так, даже многие члены образованного космополитичного класса не видят особой проблемы в шутках о “страстных” итальянцах, “вечно загорающих на солнце” греках или «патологически законопослушных» немцах-“андроидах”, а в других социальных слоях подобные расистские клише могут вообще не ставиться под сомнение.
В случае русских, “допустимость” негативной стереотипизации подкрепляется ещё и тем, что Россия на протяжении долгого времени являлась крупной колониальной империей, а в период Холодной войны – одной из двух мировых сверхдержав. Московский режим по-прежнему обладает значительным ядерным арсеналом, а территория, которую Москва номинально контролирует на данный момент, превосходит по площади Западную и Центральную Европу вместе взятые. Как отмечает Sjöblom (2025), Россия, “наряду с Китаем и США”, обычно воспринимается как “независимый, сильный актор, в полной мере несущий ответственность” за свои действия во внешней и внутренней политике.
Резонно предположить, что такая установка может проецироваться на русских беженцев, тем самым делая их легитимной мишенью ксенофобии. Характерно в этой связи то, что ухудшение отношения к русским сопровождалось некоторым улучшением отношения к мусульманам. Можно предположить, что так наз. “усталость от беженцев” (refugee fatigue) всё больше фокусируется на русских.
[…] Имеющиеся данные указывают на то, что ухудшение отношения к беженцам из России, а также к русским в целом, – не просто артефакт медийного дискурса, а реальная тенденция в общественном сознании последних 5-6 лет. Пожалуй, наиболее красноречивое тому свидетельство – Rjazanova (2028), анализ 32 подробных интервью с русскими, приехавшими в страну ещё в десятые и нулевые. Системная русофобия, до войны существовавшая, главным образом, в российской пропаганде и конспирологии о «коварном Западе”, который «ненавидит русских», теперь становится статистически значимым явлением, которое следует учитывать при обсуждении политических решений».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОКЕРЛЮНД
20 ДЕКАБРЯ
Одиннадцать дней до Мегафлуда
Столица, Vanadisplan.
Накануне беспредельного дня, когда Это Началось, Окерлюнд (в девичестве Терехова, в первом браке Рцхиладзе; местный координатор движения «Русское сердце»), вернулась домой в начале одиннадцатого. Слишком поздно, чтобы лично погулять с Бастенькой. Пожилой мопс (полное имя: Бастер Китон), любимец покойного мужа, встал с лежанки, выбежал в прихожую, добросовестно лизнул хозяйке руку, но было ясно, что суточный заряд его псиной энергии уже истощён.
— Выходили с Бастей, да? — спросила Окерлюнд, стягивая с ног дизайнерские казаки.
— Полдесятого! — отчиталась Даша. — Как вы сказали. Тапочки ему одела, жилетик. Пятнадцать минут гуляли… Но тока во дворе, по холмику! — добавила она, спохватившись. — С двора не выходили никуда.
Окерлюнд невольно поморщилась. Заставила себя улыбнуться. Даша приехала с мамой и младшим братом из неизвестного науке райцентра в Псковской области. Откуда там культура речи? Главное – хорошая девочка. Старательная. Умница.
— Надо говорить «надела тапочки», — объяснила Окерлюнд, протягивая Даше укороченную шубу из бельгийского мехозаменителя, не отличимого от настоящей мёртвой норки. — Одежду, обувь и головные уборы НАдевают. Одевают людей… тех, кто носит одежду, — поправилась она, вспомнив о Басте. — Там сзади немножечко испачкано. Посмотришь?
По-хорошему, следовало поправить Даше и это страхолюдное деревенское «с двора». И попросить заодно, чтобы звуки не глотала. «Скзали», «пьтнац» – куда это годится? Но Бог с ней, не всё сразу. Первый день работает девочка. Будет ещё время.
— Конечно! — Даша взяла шубу за плечи – так бережно, словно боялась уронить и разбить. — Я щас вычищу всё щёточкой.
Раздевшись и умывшись, Окерлюнд прошла на кухню. Кажется, Даша пыталась что-то приготовить. Или не пыталась? Смутно пахло варёным, тушёным, пряным. Или не пахло? Стол был пуст, посудомойка тоже, плита – по-прежнему (по-новому?) надраена до блеска.
— Дашенька?.. — позвала Окерлюнд.
Откуда-то из большой комнаты торопливо зашаркали тапочки.
(И ноги придётся её научить поднимать.)
— Да, Лариса Евгеньна! — застыла Даша на пороге кухни.
Её обветренные полудетские руки держались за карманы фартука. Глаза нервно моргали. Между растрескавшимися губами виднелись неровные зубы. Но, кажется, здоровые, светленькие. Плохо только, что дышит через рот постоянно. Надо будет её носом заняться, разблокировать как-то.
— С едой не получилось? — участливо спросила Окерлюнд. — Давай я тебе ещё раз покажу, как плита работает. Она такая – немножечко хитрая…
Даша затрясла крашеными волосами, которые напоминали Окерлюнд сине-зелёные водоросли.
— Неее, я сразу разобралась! Я наготовила к восьми ещё. Вы же говорили, что вы, скорей всего… — она запнулась. Отлепила руку от фартука. Неловко махнула. — Я там вам накрыла, на большом столе. Всё тепленькое, я завернула. У вас грелки такие красивые…
— Декоративные, — сказала Окерлюнд.
Она посмотрела на резную деревянную вешалку для грелок над боку винтажного шкафа. Действительно: грелок на месте не было.
— Очень декоративные, — кивнула Даша.
— Значит, на большом столе ты накрыла… В комнате…
Окерлюнд сделала нерешительный шаг в сторону Даши. Та отскочила в прихожую, освобождая выход из кухни.
— Извините, Ларис Евгеньна! Извините – я на кухне накрою в следщий раз. Мне, ну, мама скзала, что здесь как бы некультурно на кухне есть… Что в гостиной накрывают…
— Молодец твоя мама, — Окерлюнд подошла к Даше, чтобы ласково потрепать её по плечу. — Сделает из меня культурного человека.
Еда, ждавшая под грелками на овальном столе, где покойный муж-германофил читал по воскресеньям бумажную Frankfurter Allgemeine, оказалась ничего себе. Окерлюнд с аппетитом съела половник борща (наваристого, но безупречно постного) и пять ложек рагу с кабачками. Даше она приказала поужинать как следует:
— И без возражений. У тебя ключицы торчат, смотреть больно.
Даша не выдвигала никаких возражений. Она уплела две тарелки супа и половину рагу. Хлебала и жевала быстро, но тихо, не чавкая. Только чаю не попила по-человечески – оставила полчашки, вскочила, потащила тарелки на кухню. Вернувшись, замаячила на пороге комнаты. Да что ж это за повадка такая – в дверях торчать?
— Ты что, — спросила Окерлюнд, — забегала вдруг?
— Ларис Евгеньна, мне домой надо… Мойку щас запустить? Или вы чашку ещё сунете?
— Куда ты на ночь глядя? Спи здесь, — Окерлюнд указала чашкой на диван у камина, ни разу не топленого после смерти мужа. — На кушетке.
«Завтра всё равно к девяти сюда», — хотела добавить она. Однако сдержалась из чувства такта.
— Я поеду, если можно, Ларис Евгеньна… — Даша сняла фартук, больше не глядя на Окерлюнд, и понесла его на кухню, чтобы повесить куда надо. Договорила она уже на ходу: — Я ещё своим обещала помочь.
Это кольнуло. «Дашенька, — захотела сказать Окерлюнд по-матерински. — Мы, русские, в этой стране все друг другу свои». Захотела сильно, но не сказала. Снова помешало чувство такта. Рано ещё об этом. Поработает недельку, пообвыкнется – тогда всё будет уместно.
В общем, Даша ушла в начале двенадцатого. С нею пропало настроение допивать чай. Окерлюнд повесила на место декоративные грелки (чудом обошлось без пятен) и расставила правильно чашки в мойке. Запустив мойку, она какое-то время стояла и слушала, как та шипит и урчит, отрабатывая программу для экстра-грязной посуды. Ей всегда нравился этот шум.
Затем Окерлюнд принесла свою сумочку из прихожей. Достала телефон. Присела.
В интернете всё шло по плану. Семьдесят два человека подтвердили участие в завтрашней акции «Русского сердца». Двадцать шесть из них придут кровь из носу – Окерлюнд знала их лично, на них всегда можно было положиться. Из оставшихся сорока шести, как подсказывал многолетний опыт, явится от силы половина. Округляем эту половину вниз, до двадцати. Добавляем человек пять из тех двухсот с лишним, которых мероприятие «интересует». Плюс как минимум человека три, которые приедут без «интереса» и подтверждений. Плюс Наташа с Витей, которые уже второй год невидимки, живут вне сети, ходят с тупыми ретро-мобильниками и шлют бумажные записочки через «тёмных» курьеров. Плюс она сама. Итого не меньше пятидесяти семи человек. Вполне достойно, учитывая, что это середина дня в четверг перед рождественскими. Если расставить всех умело, займём визуально треть площади. Света Берйквист подтвердила, что везёт плакаты. Светин муж отвечает за голограммку над толпой. Expressen TV пообещало вменяемых корреспондентов. Портал «Русский Север», само собой, подтянется – в лице Васи Гребельникова. И самое главное: из полиции в седьмом часу пришло наконец бекрэфтэльсэ по усиленной охране. Обеспечат на всё время мероприятия. Что-то они долго тянули в этот раз.
К началу первого Окерлюнд убедила себя, что пора ложиться. Надо было устроить себе несколько часов глубокого сна с отключенным внешним миром. Она заглушила телефон, приняла необходимые таблетки и легла.
Последним, что она запомнила из последнего дня нормальной жизни до Начала Этого, стал Бастя и огромные мокрые снежинки. Снежинки густо падали наискосок за пришторенным окном, то и дело влепляясь в стекло, а Бастя шлёпал губами и смешно похрапывал на своей лежанке между окном и кроватью. Что-то ему такое снилось безмятежное, собачье.
21 ДЕКАБРЯ
Десять дней до Мегафлуда
Столица, Vanadisplan.
Ей часто казалось, что она просыпается от духоты. «Как будто у меня в организме датчик, — сказала она как-то своему терапевту, — Отслеживает процент кислорода и пикать начинает, когда мало». Терапевт был русский, по имени Владислав, из Питера, он уже не раз выслушивал такие признания от клиентов, которые выросли в советских квартирах, прожаренных центральным отоплением, и привыкли сбивать температуру воздуха при помощи форточки. Он кивнул с пониманием (датчик так датчик), сделал в блокноте пометку на будущее («подкрутить батареи?») и спросил Окерлюнд как бы невзначай при следующей встрече, часто ли она регулирует температуру в спальне. С тех пор Окерлюнд крутила туда-сюда колёсико с цифрами на батарее за Бастиной лежанкой, и порой ей казалось, что это действует. Но в другие ночи она всё так же вскакивала от страха, что вот-вот задохнётся, и открывала окно, и жадно дышала уличным воздухом.
Утром, когда Это Началось, она именно так и проснулась. Вылезла из постели, схватившись за горло. Повернула ручку окна вниз, до упора, чтобы рама открылась по-человечески, то есть настежь, а не щелью в потолок. Минуты две она глотала уличный холод, чуть ли не высунув язык, словно Бастя после восхождения на холмик во дворе. Снегопад поредел, но не кончился; снежинки залетали в комнату, липли к лицу, осыпали подоконник.
За ночь похолодало, и выпавший снег больше не таял. Он густо белел на сумеречной крыше дома напротив и внизу, во дворе. Поначалу Окерлюнд решила даже, что светает, но нет, до рассвета было далеко: часы на лампе-будильнике показывали 5:27, а Бастя ещё никуда не просился – он только приподнял морду, когда Окерлюнд бросилась к окну, и тут же уткнулся обратно в лежанку.
Сходив в туалет, она пошла на кухню, чтобы выпить кипятка с лимоном. После кипятка ей иногда удавалось доспать. Выключатели на кухне были слева от двери; она машинально протянула к ним руку, но замешкалась, ещё не совсем понимая из-за чего. Холодильник, вытяжка, винтажные шкафы, декоративные грелки, бокалы, книжная этажерка с русской поэзией Серебряного века, фотографии родных мужа на свободном кусочке стены – все внутренности кухни пульсировали багровым заревом, как будто за окном, прямо на уровне пятого этажа, висел полицейский дрон с красной мигалкой.
«Телефон», — поняла Окерлюнд мгновение спустя.
Она медленно выдохнула и подошла к столу, так и не включив свет. Телефон лежал экраном вниз. Поэтому его огонёк и не бросился ей в глаза сразу. Огонёк мигал в белую столешницу, накрытую стеклом, а уже та распыляла красное зарево по кухне.
— Господи, — шепнула Окерлюнд.
Ещё никогда на её памяти огонёк не наливался красным до такой степени, не мигал так лихорадочно. Господи Всевышний. Да что ж это там наприходило вдруг.
Она взяла телефон со стола и поднесла к левому зрачку, чтобы снять блокировку. Экран вспыхнул с учётом темноты, неярко, и ей не пришлось жмуриться. Она увидела восемь пропущенных звонков, одиннадцать новых сообщений и два извещения от служб новостей.
Три из восьми звонков были от Лены Бобковой, Дашиной мамы. Один звонок от Светы Берйквист. Остальные с номеров, которых до этой ночи не было в телефонной книжке. Телефон распознал эти номера и снабдил ярлыками: Polishuset Rinkeby и просто Polisen. Под каждым пропущенным звонком из полиции в журнале действий чернел приказ: «Пожалуйста, немедленно перезвоните».
— Господи…
Окерлюнд села и поставила локти на стол. Руки слишком тряслись.
— Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится…
Шепча молитву, она со второй попытки попала большим пальцем в имя Дашиной мамы. На экране завертелся символ вызова.
— Говорит Господу: прибежище мое и защита моя… Бог мой, на Которого я уповаю…
После серии долгих гудков ей сообщили (почему-то по-английски), что абонент временно недоступен. Окошко вызова схлопнулось. Окерлюнд зажмурилась и дошептала псалом до конца, чтобы набраться твёрдости для разговора с полицией на безжалостно нерусском языке, но твёрдости всё равно не хватало, и она решила, что какая, собственно, разница. Минутой больше, минутой меньше. Никто её не посадит в тюрьму за то, что не перезвонила в ту же секунду, как разблокировала телефон.
Она открыла все сообщения – из одного мессенджера, из другого, из третьего. Прочитала как попало, не задумываясь о том, какие пришли раньше, какие позже и кто отписался после кого. Лишь много часов спустя, уже вечером, она методично установила, что к телефонной хронологии не придерёшься.
Раньше всех, ещё в 0:51, пришёл вопрос от Дашиной мамы:
«Лариса извините что так поздно пишу. Даша у вас осталась? Не могу до ней дозвонится»
Первый звонок от Дашиной мамы оставил след в телефоне через полчаса после этого сообщения. Сразу же за ним, в 1:29, отметился второй звонок. В третий раз Дашина мама позвонила гораздо позже, в 2:48, вскоре после вызова с одного из полицейских номеров. Потом ещё дважды отзвонилась полиция (2:53 и 3:01). Дальше пауза до половины четвёртого. В 3:28 последний звонок полиции – теперь, если верить телефону, из полицейского управления в богомерзком районе на севере города. За этим звонком, по хронологии, шло второе и последнее сообщение от Дашиной мамы. Коротенькое, два слова:
«Дашу убили».
Позднее, вечером того дня, читая ночную корреспонденцию по энному кругу, Окерлюнд поняла, что ей крупно повезло. Слава Богу, что сообщения открылись не в хронологическом порядке. Если бы «Дашу убили» попалось ей на глаза раньше всего остального, она бы наверняка рехнулась.
К счастью, до этих двух слов она прочитала многих других слов. В частности, поток сознания Светы Берйквист. Он в какой-то момент затопил весь экран:
«Лариса, звоню ты не отвечаешь. Боже мой, ужас какой, как ты?? Я заснуть не могла, Эрик болеет, вдруг Лена мне пишет, что на Дашеньку напали, убили за юльставегеном. Боже бедная девочка! 18 лет!! Бедная Лена, как такое пережить!!? Я б точно умерла, если бы с Эриком что-то случилось. Хорошо у нее Феденька остался. А мы предупреждали столько раз, что в этом районе черные банды, категорически нельзя после девяти одной. В новостях само собой опять будут черных выгораживать, свалят все на русских как всегда что мы сами себя грабим, убиваем насилуем. Мы с тобой знаем как это у них бывает. Надо скорее Васю подключать и ты же говорила, эспрессен будет сегодня? Мы напечатаем дашиных портретов штук десять А3, думаешь хватит?! Я нашла хорошую фотографию, подпись придумаю. Это нельзя так оставить!!!! Как ты там держишься? Боже, не могу поверить».
К этому сообщению тоже было не придраться. Света Берйквист знала Лену и Дашу Бобковых с их приезда, то есть четыре месяца с лишним. Она опекала их через «Русское сердце». Помогла им оформить немосковский статус и подать на асюль, нашла им комнату где-то за шоссе и модулями, страшно далёкую от всех станций метро, но в нормальном доме. Второй этаж, русские соседи. Почти белая школа для их младшего в десяти минутах. (Шестой год мальчишке. Родили, когда война уже шла. Чем они там думают в своих райцентрах в Псковской области? Когда детей строгают?)
Вполне логично, что Лена Бобкова сразу известила благодетельницу Светочку. И не менее логично, что сделала она это раньше, чем написала ей, Окерлюнд. Минут, скажем, на десять раньше – учитывая, что «Дашу убили» пришло от Лены в четыре ноль шесть, а Светин поток сознания пролился уже в четыре ноль девять. Даже Света Берйквист, при всей её атомной энергии, не могла бы
(а) отойти от подобной новости,
(б) «найти хорошую фотографию»
и (в) настрочить своё послание
за пару минут на всё про всё.
«Хорошая фотография» пришла тоже – отдельным сообщением в 4:18. Дашино лицо в анфас на фоне чего-то открыточного, какой-то тесной улочки в Старом городе. Сине-зелёные волосы собраны в куцые хвостики, карие глаза щурятся от смеха. По зубам сразу видно, что снимок отфотошопили: все Дашины кривоватые резцы магически выровнялись, превратились в образцовый европейский оскал. Это тоже было вполне логично. Света Берйквист любила выправлять фото и видео во имя пиара. «Хомякоиды западные, — говорила она вполголоса на каждой акции «Русского сердца», — только няшек умеют жалеть».
После фотографии Света прислала ещё четыре сообщения. В трёх были варианты текста на плакат с Дашей. «Убита ненавистью». «Убита русофобией». «Убита русофобией этой ночью». «Русофобия убивает». «Русофобия убивает детей». «Русофобия убила Дашу». «Ваша ненависть убивает наших детей». Ещё несколько штук в том же духе. «Как думаешь, что лучше? Я думаю… А с другой стороны…»
Финальная весточка от Светы прилетела в 5:06. В ней была реакция на первые новости о ночной трагедии:
«Ленту читаю. Как я говорила. Ни намека вообще нигде, что черные. Свт вообще! Полное днище! Опять русские сами во всем виноваты».
Всё, от Светы больше вестей не было. Остальное наприсылали СМИ. Кроме «полного днища», то есть SVT, уже отписался Expressen, портал Hufvudbyn и, само собой, «Русский Север» в лице не спящего никогда Васи Гребельникова. Все просили прокомментировать. Все были в курсе, что «молодой русской беженке», убитой за Юльставегеном, помогало не просто безликое «Русское сердце», а лично она, Окерлюнд. SVT знало даже, что Даша накануне работала у неё «допоздна», «прислугой», и что из квартиры на Hälsningehöjden Даша вышла «менее чем за час до гибели».
Прочитав личные сообщения, Окерлюнд открыла новости. Начала с репортажа SVT, добавленного в ленту последних событий без пяти минут пять. Светочка была права как никогда: днище. Полное и окончательное. SVT прямым текстом приплело к делу и русских, и «Русское сердце», и её, Окерлюнд – «видную фигуру консервативного русского движения, известную скандальными выступлениями». Спасибо на добром слове, уродцы.
«МОЛОДАЯ БЕЖЕНКА НАЙДЕНА МЁРТВОЙ – ПОЛИЦИЯ РАССЛЕДУЕТ УБИЙСТВО
Труп молодой женщины найден у шоссе E18 в Norra Rinkeby в ночь на четверг. По словам Сильвии Шекараби, дежурной комиссарки полиции в этом районе, “наряд, обнаруживший женщину, пришёл к выводу, что она умерла насильственной смертью”. Сеть безопасности оповестила полицию о признаках нападения у пешеходного моста через шоссе E18 вскоре после полуночи. Наряд, приехавший по вызову, нашёл тело женщины в кустах в слепой зоне между спуском с моста и зданием русской православной церкви на Almbygatan.
“Место преступления оцеплено, ведётся сбор улик, — сообщила Сильвия Шекараби. — Мы исходим из версии преднамеренного убийства”.
По предварительным сведениям, убита 18-летняя русская беженка, жившая неподалёку. Она получила временный вид на жительство несколько месяцев назад при содействии НКО “Русское сердце”. Как нам стало известно, координатор организации, Лариса Окерлюнд, видная фигура русского консервативного движения, известная своими скандальными выступлениями в СМИ, лично помогала семье убитой.
Информации о возможных подозреваемых пока нет.
“Идёт сбор улик, на месте работают несколько нарядов, — сказала Сильвия Шекараби. — Оцепление продлится как минимум до середины дня. Следствие идёт в установленном порядке. Мы ищем свидетелей и выполняем другие необходимые действия”.
Есть ли задержанные?
“Нет”.
Связано ли это убийство с конфликтами внутри русской общины?
“На данный момент я не могу ответить на этот вопрос”.
Полиция просит всех, кто имеет какую-либо информацию о преступлении, воспользоваться приложением безопасности или позвонить по телефону 114 14».
Под текстом стояли буквы AI в синем кружке. Ааа, ну разумеется. Артифишл интеллидженс. Их дежурная нейросетка написала эту журналистику. Живых сотрудников держать в ночную смену им чересчур накладно. Господи, даже компьютеры! Даже компьютеры у них заражены русофобией.
Окерлюнд почувствовала, как внутри, где-то пониже грудины, заподнималась волна благородного гнева. Это было очень кстати, это скачкообразно повышало общий тонус организма. Придавало самообладания и твёрдости, необходимой для разговора с полицией. Разговор с полицией нельзя было откладывать бесконечно.
Она вспомнила, зачем пришла на кухню. Да-да, надо всё же выпить кипятка с лимоном. Сначала кипяток, потом полиция.
Выпустив из рук телефон, Окерлюнд встала, подошла к буфету, где стоял чайник, и нажала пластмассовый рычажок. Пока закипала вода, она включила свет над плитой. Выудила из мойки чистый ножик, приготовила разделочную доску. Стала искать в холодильнике лимон. Хотя бы один лимон там должен был найтись. Вчера утром, когда уходила, желтел на полке. Куда он делся? На борщ его что ли Даша пустила?
— Господи… — на вдохе прошептала Окерлюнд. — Дашенька…
Она захлопнула холодильник и опёрлась на край плиты. Чайник за спиной достиг точки кипения, щёлкнул, затих.
— Живущий под кровом Всевышнего… Под сенью Всемогущего покоится…
Не добравшись и до середины псалма, она зарыдала – взахлёб, как не рыдала со смерти мужа. Не могла остановиться, не могла даже разогнуться минуты четыре. По телу бежали судороги, в горле клокотало, слёзы и сопли забрызгали полплиты. Бастя проснулся от шума. Он прибежал из комнаты перепуганный и заскулил у неё в ногах, слюнявя ей щиколотки и края халата.
Благодаря походам к терапевту Владиславу из Питера, у Окерлюнд всё чаще получалось видеть себя со стороны. Даже в самые дикие минуты. Пока она рыдала, кусочек сознания беспощадно разглядывал её горе, словно постороннее, и не мог решить, кого же ей, Окерлюнд, больше жаль: бедную восемнадцатилетнюю дуру из псковского райцентра или саму себя.
Разумеется, хотелось думать, что она плачет о Даше, хотя бы процентов на семьдесят о Даше. Любому приличному человеку, не говоря уже о воцерковлённом человеке, в такой ситуации полагалось жалеть полуграмотную девочку с цветными волосами, которая ничегошеньки в жизни не видела, кроме своей псковской нищеты, войны и лагеря беженцев под Новополоцком, самого адского из белорусских (смертность от новой холеры во время последней эпидемии выше 20%). Тащиться через Бог знает что за тысячу километров, в так называемую «безопасность», чтобы тебя здесь убили арабы в кустах! Господи. Рассказом о такой девичьей судьбе можно всех Светочкиных евро-хомякоидов навсегда выбить из зоны комфорта.
Раньше, до терапии, Окерлюнд очень старалась быть приличным, воцерковлённым человеком. Даже когда вокруг никого не было – всё равно старалась. Раньше она приказала бы себе верить, что льёт слезы как положено: все сто процентов по убиенной Даше – и потом ненавидела бы себя за эту ложь, и вымещала бы эту ненависть мелкими дозами на ком попало, вплоть до Басти. Теперь она реже лгала себе, гораздо реже, и кусочек сознания, который глядел со стороны, пока она рыдала над плитой, заключил в конце концов, что бедная Даша, конечно, бедная, и мама её бедная, и рахитичный Феденька (братик) – невинная жертва войны и родительской глупости, но её, Окерлюнд, больше печалит собственное горе. Даша, как ни крути, отмучилась. Господь прибрал к рукам – Господь и приголубит. Маме с Феденькой устроим сбор средств, под убийство надают много, особенно если и правда чёрные убили, а не русские. Вылечим Феденьку, маме найдём работу человеческую, переселим их общими усилиями из комнаты в отдельную квартиру. Всё у них будет хорошо.
А вот как теперь будет у неё, Окерлюнд, – это бабушка надвое сказала. В последнее время (читай «как минимум последние два года») Окерлюнд расслабилась, начала срезать углы, махать рукой на так называемые мелочи. Взять хотя бы Дашу – не конкретно Дашу, а прислугу вообще, то есть всех горничных, нянечек и гувернанток из Модулей и Бог знает откуда ещё, трудоустроенных в хорошие семьи её, Окерлюнд, стараниями. Раньше у неё никто не платил девочкам чёрным безналом или в евро. Ни при какой погоде. Все деньги шли по-белому. Сначала в виде помощи из благотворительного фонда, а дальше, если девочка выдерживала испытательный срок, начислялась полноценная зарплата через Ujut, агентство домашних услуг, платившее все налоги в соответствии со всеми законами.
Очевидно, в какой-то момент чаша переполнилась. Всего стало слишком много: горничных, нянечек, беженок без асюля, хороших семей, несчастных детей, акций протеста, акций по сбору денег, «скандальных выступлений в СМИ». Ей элементарно не хватало времени на чистоплюйскую бухгалтерию. Платить стали как попало, чем попало, особенно на испытательном сроке и на краткосрочных заказах. И хорошо ещё, когда напрямую девчонкам, а то ведь обычно ей, Окерлюнд, поскольку как бы «через фонд». Клиенты совали ей нелегальную наличку, как в светлом прошлом на покинутой Родине – в стыдливых белых конвертиках. При этом долго жали руку, сердечно обнимали, говорили со значением: «Спасибо вам огромное, Лариса! За всё, что вы делаете!»
«Полиция вас балует», — пошутил однажды Светочкин муж, Берйквист, по какому-то другому поводу. Светочка ему сразу вправила мозги, провела ликбез о вопиющих случаях полицейского насилия и произвола в отношении русских. Но в шутке Берйквиста имелась доля правды. Если бы агентством Ujut и Ларисой Окерлюнд занялся мало-мальски компетентный следователь по экономическим преступлениям, он бы вмиг собрал железные улики и отправил дело в суд. Нет, полиция и в самом деле не трогала русских без особой нужды. Давала им вариться в собственном соку, покуда они трудоустраивали и материально обеспечивали друг друга, «снижая социальную напряжённость» в «проблемных районах».
Убийство Даши – расследование убийства Даши – означало конец прекрасной эпохи. «Лафа исчерпала себя», как любил острить Миша Рцхиладзе, муж Окерлюнд в её доисторической петербургской жизни. Ночь ещё толком не кончилась, а четыре звонка из полиции уже набежало. «Следствие идёт в установленном порядке». Просветят рентгеном всех и вся: и её, и Светочку Берйквист, и агентство Ujut, и фонд при «Русском сердце».
Окерлюнд сполоснула лицо под кухонным краном. Ей больно икалось, в глазах жгло, но слёзы больше не текли. Она взяла дизайнерскую салфетку из аккуратной стопочки в ящике буфета. Высморкалась в малиновую ткань. Бросила салфетку на забрызганную плиту.
Бастя не успокаивался, хотя и перестал скулить. Он следовал за ней по кухне, жалобно пыхтя и встряхивая мордой.
— Сейчас, Бастенька, — Окерлюнд присела на корточки и потрепала сальную шерсть на спине пожилого мопса. — Сейчас, мой сладкий. Пойдём с тобой погуляем…
Вспомнился давний разговор с Тильдой. Тильда была у них юристом первый год-полтора. Она как-то рассказывала о статистике по приговорам за экономические преступления. Злостная неуплата налогов – почти всегда реальный срок: 85 процентов осуждённых по статье. Злостное искажение финансовой отчётности ещё хуже – 92 процента в тюрьму прямым ходом. За незлостные финансовые грехи давали условно. И штрафовали, разумеется.
То, что в «Уюте» у них, – это злостно или не очень злостно? А в «Русском сердце»? Впрочем, на «Cердце» в уголовном кодексе наверняка найдётся отдельная статья. За злоупотребление статусом НКО, за бизнес под видом благотворительности. Что-нибудь в таком духе.
Нет, это точно конец. И не важно даже, срок дадут или штраф. Это конец всей её работе, всей русской взаимопомощи, всей русской общине, которая наросла вокруг неё, Окерлюнд, «как жемчужина вырастает вокруг золотой песчинки» (Вася Гребельников раз двадцать вставлял это сравнение в репортажи и «аналитические материалы» на «Русском Севере»). Шесть лет она вкалывала, как прóклятая, чтоб у русских была работа, крыша над головой и чувство собственного достоинства; чтобы русские как можно меньше напрягали туземных хомякоидов, чтобы не клянчили подачки у этой русофобской хомякоидной страны, где арабам и неграм всегда пожалуйста – асюль и щедрые пособия, живи не хочу, а белым, образованным людям, носителям европейской культуры, наследникам великой русской цивилизации, – хрен маринованный на блюде, извините за выражение. Шесть лет без единого отпуска! И нате, вот вам благодарность. Смешают с грязью в новостях, посадят и не поморщатся.
Внутри опять поднялась волна гнева. Этим надо было пользоваться. Окерлюнд закончила гладить Бастю, встала с корточек и вымыла руки дегтярным мылом. Налила кипятка в любимую чашку, купленную до войны в фирменном магазине Императорского фарфорового завода в Санкт-Петербурге. Выпила кипяток так, без лимона.
— Сейчас, Бастенька, — сказала она мопсу, возвращаясь к столу. — Сейчас поговорим по телефончику кое с кем… — она взяла телефон и открыла пропущенные вызовы. — Потом тапочки наденем… По дворику пойдём топ-топ-топ… — она выбрала номер полицейского управления в Rinkeby. — По снежку свежему…
В ожидании ответа она замерла возле этажерки с поэзией Серебряного века. Присаживаться не стала. Ей всегда было легче говорить по телефону стоя.
На экране вспыхнула фотография женщины лет сорока пяти. Парадная улыбка, длинные волосы с бордовым отливом, красивое европейское лицо кирпичом.
— Kriminalinspektör Frida Brodsky, — представился женский голос.
Голос был с хрипотцой, но всё равно какой-то непристойно бодрый. Таким тоном, подумала Окерлюнд, впору заказы на столики принимать в ресторане. А не расследовать ни свет ни заря убийство беженки возле шоссе E18.
— Мне звонили два часа назад с этого номера, — сказала Окерлюнд, натужно артикулируя каждый звук. Во время таких разговоров она особенно ненавидела свой русский акцент, и особенно презирала себя за то, что ненавидит его.
— Вы Лариса Окерлюнд, — констатировала женщина.
— Да.
— Вы видная фигура русского консервативная движения.
Окерлюнд почувствовала, что краснеет. Слава Богу, никто этого не видел, кроме Басти. Ну что же, браво, уродцы с SVT. Брависсимо. Цитата пошла в народ.
— Так пишут, да, — подтвердила она.
За этими словами потянулась тишина. Вернее, не совсем тишина. На том конце, где-то в окрестностях полицейской по имени Фрида Бродский, тихо играла музыка. Похоже, классическая.
— Как хорошо, что вы позвонили, — объявила Фрида секунд через шесть. — Родина этого не забудет.
— … Простите? — Окерлюнд подумала, что неверно поняла какое-то ключевое слово. У Фриды был резкий южный выговор, с дифтонгами и горловым «р». Чёрт ногу сломит. — Что вы сказали?
— Лариса, — вздохнула полицейская. — Я вас понимаю. Грусти нет. Любви нет. Печали нет. Тревоги нет. В груди не болит. Кажется, что целая жизнь позади, а впереди только полчаса…
Вероятно, полагалось что-то сказать в ответ. Как-то отреагировать. Окерлюнд с ужасом прослушала несколько тактов симфонии, игравшей на заднем плане. Она не имела понятия, как реагировать.
— На столе пусто, — продолжила Фрида. — Паркет блестит. Плита тёмная. Пейзаж замер в раме, покрытой пылью. Только буфет, кажется, имеет душу.
Окерлюнд взглянула на свой буфет. Затем на оконную раму. Вечером, при свете люстры, там ни пылинки не было видно. А паркет из этой части квартиры вообще убрали десять лет назад. И плита нисколько не тёмная – она белая, и над ней лампочка горит. Нет, это явно не попытка дать ей понять, что за ней следят в режиме реального времени. Хотели бы запугать – не стали бы описывать кухню наугад.
Но что ж это тогда? Ведь не просто же так. Околесица, которую несла Фрида Бродский из полицейского управления района Rinkeby, казалась до боли знакомой.
— Здесь я одна. Между старыми и новыми улицами иду я одна, — не унималась Фрида. — Я не встречаю больше никого. Мне запрещено входить. Малая ширина чистых лестниц и квартиры других людей бьют в колокол над моей болью. Окей, бей в колокол, бей в колокол, новая жизнь, над моими слезами…
Господи Всевышний. Ну точно, ну это же –
— «…чистеньких лестниц узость», — неслышно, одними губами зашептала Окерлюнд строчки русского оригинала, — «и чужие квартиры звонят над моей болью…»
— Здесь, на планете Земля, — перескочила Фрида на другое стихотворение, — где я была иногда правоверной, иногда еретичкой. Где я жила и грелась в памяти других людей, как мышь греется в пепле. Где я была хуже, чем мышь, потому что грызла мелкий шрифт…
— «…где хуже мыши», — беззвучно подхватила Окерлюнд, — «глодал петит родного словаря, тебе чужого, где, благодаря тебе, я на себя взираю свыше…» Вы издеваетесь?! — взорвалась она. Очередная волна спасительного гнева перехлестнула через край. — Вы издеваетесь надо мной?!
Фрида перестала декламировать.
— … Я не поняла, — сказала она, выдержав паузу. — Повторите, пожалуйста, ваш вопрос.
(И музыка знакомая. Неужели Прокофьев?)
— Вы из-де-ва-е-тесь на-до мной? — повторила Окерлюнд, словно отрабатывая произношение. — Вы все там рассудок утратили на почве русофобии? Человека убили, а вы – вы – вы мне Бродского читаете. В шесть утра! Как вас зовут на самом деле, Фрида?
Молчание. Тихая музыка. (Точно, Прокофьев! Первая симфония, её любимая!)
— Как вас зовут, я спрашиваю? — почти крикнула Окерлюнд. — На самом деле? Мне надо знать, на кого жаловаться. Как ваше настоящее имя?
— … Моё имя иероглиф, — вкрадчиво ответила полицейская. — На моей одежде заплаты из ветра. Я буду тихо смеяться в ответ на все вопросы. Ни на один вопрос не будет…
— Идите к чёрту!
Окерлюнд в ярости шлёпнула пальцем экран и швырнула телефон на стол. Бастя, топтавшийся у неё под ногами, попятился к буфету, испуганно тявкая.
— Прости, Бастенька, — она встала на колени, подобрав халат, и принялась остервенело гладить мопса. — Прости, мой сладкий, я не на тебя… Ты хороший, хороший… Сейчас пойдём во дворик топ-топ-топ…
Она успокаивала пса, болезненно морщась от своей безалаберности. Как? Как она могла не записать разговор с этой полицейской сучкой? Всего-то и надо было в уголок нажать. Сто раз это раньше делала. Запись можно было бы сначала в Expressen, потом всем остальным, а к середине дня, с позиции силы, – официальную жалобу в полицию.
Ну ничего. Ничего. Жалоба будет в любом случае. Добьёмся проверки, вытащим на свет Божий их собственную, полицейскую запись. Они обязаны всё регистрировать.
Надев на Бастю тапочки, Окерлюнд умылась и оделась сама. Подвела зарёванные глаза. Кое-как уложила волосы. Прежде чем выйти из квартиры, она снова набрала Дашину маму – с тем же нулевым результатом. Разве что о недоступности абонента теперь сказали нормально, а не по-английски.
— Вот и слава Богу, — шепнула Окерлюнд, убирая телефон в карман пуховика. — Проветримся, — добавила она вслух, — будем дальше мучиться. Правильно я говорю, Бастенька? С новыми силами…
На улице слегка морозило. Минус три-четыре, не больше. По-прежнему шёл снег. В голове от холода стало ясней, спокойней. Жаль только, что ненадолго. Они с Бастей взошли по заваленной снегом тропинке на холм посреди двора, Бастя наложил кучу, вытоптав себе плацдармчик на вершине, и Окерлюнд как раз нацепила на руку мешочек, чтобы эту кучу подобрать, когда из кармана раздалась мелодия песни о Вологде-где.
Светочка Берйквист.
Окерлюнд вытащила телефон рукой без мешочка.
— Света, привет, — замогильно сказала она. — Хотела тебе сразу перезвонить и не могла. Начинаю отходить только-только. Какое чудовищное утро.
Со Светочкой всегда требовалось переигрывать. Нюансов и полутонов она не понимала.
— Утро чудовищное! — отозвалась Светочка своим базарным вологодским голосом. — Утро седое, Лариса. Крыши печальные, снегом покрытые. Боже мой! Как ты там держишься?
— … За краешек держусь, — сказала Окерлюнд, испытав новое потрясение. Она не помнила, чтобы Светочка прежде общалась цитатами. Но Бог её знает. Может, у неё от стресса. Бывают в жизни совпадения.
— А Бастенька как? Бастя?
— Бастя?.. — у Окерлюнд вырвался нервный смешок. — Бастя меня только и спасает. На улицу вытащил. Я уже – Света, я звонила в полицию. Ты себе не представляешь. Ты просто не представляешь, как они со мной…
— Ларис, — перебила Светочка. — Ларис, послушай. Я что подумала…
— Что ты подумала, Света?
— Меня одолели сомнения, — Светочкин голос налился пафосом. Она как будто начитывала закадровый текст для официального канала «Русского сердца». — Тягостные раздумья посетили меня. А что если дискурс забубённой виктимности русских – это стратегическая ошибка, Лариса?
Снежинки. Вдруг показалось, что они неправильно падают с неба. Что они замедляются. Вопреки формуле ускорения свободного падения, которую Окерлюнд зачем-то помнила уже тридцать девять лет.
— … Что ты имеешь в виду? — спросила Окерлюнд.
— Мы наследники великой цивилизации, — пояснила Светочка словами, которые Окерлюнд произносила на каждой акции за права русских беженцев. — Мы носители подлинно европейской культуры. Наше прошедшее было удивительно. Наше настоящее более чем великолепно. Что же касается до будущего…
— Света!
— …выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение. Как прав! Как прав был Александр Христофорович! Нам не пристало…
— Света, ты слышишь меня?!
— …на себя роль вечной жертвы. Мы, русские, – хозяева своей судьбы, — процитировала Светочка агитматериалы «Русского сердца», сочинённые Васей Гребельниковым и подписанные именем Окерлюнд. — Мы не требуем никаких прав, кроме элементарных прав человека. Мы не будем попрошайничать! Не будем клянчить милостыню у тех, кто всегда нас ненавидел! кто посеял зёрна раздора на нашей Родине! кто вверг её в хаос гражданской войны! Нас заставили бежать, но нас не заставят унижаться. Мы не требуем ничего, кроме мира для своих детей. Нам вполне по силам…
— Света!!! — забывшись, Окерлюнд отдёрнула телефон от уха и поднесла ко рту, чтобы кричать прямо на Светочкину фотографию, которая лыбилась с экрана. — Света, ты рехнулась?! Ты слышишь вообще меня?! Гюстав дома? с тобой? Я позвоню ему, я подъеду сейчас, если он не дома. Слышишь меня?! Не уходи никуда! Я подъеду! Слышишь? Сиди…
Внезапно экран погас.
— …на месте, — тихо договорила Окерлюнд по инерции. — Света?.. Света?..
Телефон больше не издавал никаких звуков. Слышался только шум утреннего города за домами, окружавшими холм, и тихое фырканье мопса в снегу.
Ах да, и над головой что-то жужжало. Окерлюнд посмотрела в хмурое небо, подсвеченное городским заревом. Оттуда падали снежинки, теперь совсем редкие, и спускался маленький дрон с полицейскими огоньками по бокам. Он снижался наискосок, со стороны Ванадисплана, целясь прямо в неё, Окерлюнд.
Первым, иррациональным порывом было желание бежать, пуститься вниз кубарем по снежному склону холма, как в раннем, старательно забытом детстве на краю города Коммунара в Гатчинском районе, а потом спрятаться в подъезде, где-нибудь за лестницей, или сразу в подвале. Но удрать от полиции, разумеется, было невозможно, а главное, удирать от этого конкретного дрона было незачем. Окерлюнд не разбиралась в тонкостях полицейской техники, но она знала, что дроны с пулемётами или даже с пневматикой выглядят совсем не так. Она видела в ютюбе объяснялки для беженцев, где подробно, на реальных примерах, снятых дрожащими камерами в Смоленской и прочих областях, рассказывали, каким дронам можно спокойно показывать средний палец, а от каких нужно падать в канаву, в грязь, в дерьмо, во что угодно и лежать бревном, по возможности не дыша.
Она стряхнула с руки мешочек, приготовленный для Бастиной кучи, – стряхнула прямо в снег – и попыталась включить камеру на телефоне. Это надо было заснять. Обязательно надо было заснять, как полиция с утра пораньше кошмарит её прямо во дворе, во время прогулки с больным старым псом. Но телефон не реагировал ни на какие манипуляции. Экран оставался чёрным, без единого проблеска жизни.
Спустившись, дрон завис совсем близко, метрах в двух от головы Окерлюнд. Лёгкий поток воздуха, взбитого пропеллерами, зашевелил ей волосы. Бастя заскулил и прибился к её ногам, не отводя выпученных глаз от летучего чудища.
— Не бойся, Бастенька, — громко сказала Окерлюнд, чтобы на полицейской записи её голос можно было легко выпилить из жужжания дрона. — Это наша полиция. Она охраняет нас. Она заботится о нас без предупреждения.
— Важное сообщение для Ларисы Окерлюнд, — бесстрастно сказал дрон женским голосом с нормальным, столичным акцентом. — С вами говорит полиция. Важное сообщение для Ларисы Окерлюнд. С вами говорит полиция.
Создателей дрона явно не заботило качество звука. Голос был громкий, но шипучий, лишённый низких частот. Будто кто-то говорил по телефону в советском фильме.
— Если вы Лариса Окерлюнд, личный номер семьдесят пять ноль шесть двенадцать восемьдесят один восемьдесят шесть, пожалуйста, скажите «да». Если вы не Лариса…
— Да.
— Спасибо. Компания Telia, ваш провайдер мобильной связи, известила полицию, что ваш абонентский номер, а также все связанные с ним устройства, адреса и аккаунты подверглись несанкционированному захвату. Во избежание дальнейшего ущерба обслуживание вашего абонентского номера приостановлено. Все привязанные к нему аккаунты временно деактивированы. Возбуждено уголовное дело о хищении цифровой персоны. Пожалуйста, не пользуйтесь принадлежащими вам устройствами для выхода в интернет. Повторяю: не пользуйтесь принадлежащими вам устройствами для выхода в интернет. Ваш телефон будет разблокирован дистанционно. Как только это произойдёт, с вами свяжутся сотрудники полиции. Если вы поняли это сообщение, пожалуйста, скажите «Я понимаю». Если вы хотите прослушать сообщение ещё раз, скажите «Повторить». If you want to hear this message in another language, please…
— Я понимаю.
— Спасибо. Ваш телефон будет разблокирован дистанционно. Это произойдёт в ближайшие часы. До свидания.
Наговорившись, дрон ещё какое-то время повисел рядом. Затем он дернулся вбок, словно вдруг испугавшись чего-то, и взмыл обратно в небо. Там, в небе, его огоньки погасли. Осталось тёмное пятнышко на фоне подсвеченных туч. Вскоре оно поплыло в сторону центра.
За спиной Окерлюнд, у подножия холма, щёлкнула дверь подъезда. Близко. В её доме. Какой-то сосед, у которого всё в жизни было как всегда, вышел из дома. Окерлюнд представила, как этот счастливчик выдернет машину из розетки и будет смахивать щёточкой снег с ветрового стекла или отстегнёт велосипед и напялит шлем, или вообще (были у них в доме и такие) спустится в метро и поедет на работу с народом, в компании сонных счастливчиков с иными годовыми доходами и базовой налоговой ставкой.
Судя по шуму, сосед уехал на велосипеде. Хлопнула дверь подъезда с другой стороны холма. Послышались голоса.
Окерлюнд вышла из оцепенения. Она сунула в карман мёртвый телефон и подобрала мешочек, который бросила в снег, когда пыталась включить камеру.
— Молодец, Бастенька… Хорошо сходил мальчик…
Она надела мешочек на руку и сгребла Бастины какашки.
Вернувшись в квартиру, она два часа пролежала без сна на кушетке возле камина. Без пяти девять, на пять минут раньше назначенного времени, то есть в полном соответствии с местными обычаями, пришла Даша. Разумеется, живая и невредимая, хотя и квёлая от недосыпа. По-хорошему, надо было усадить её на кухне, отпоить чёрным кофе и сказать, что всё: впредь никаких подвигов. Никаких ночных мотаний туда-сюда через весь город. Будешь спать здесь, и не-не-не, без возражений.
Но ничего подобного Окерлюнд так и не сказала. Вскоре после Дашиного прихода разблокировали телефон, и позвонила настоящая полиция. Стало не до того.
ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 