ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИСКАЛИЕВА

29 ДЕКАБРЯ

Менее трёх суток до Мегафлуда

Северо-запад европейской части России. Квартира, реквизированная ополченцами, воюющими на стороне московского правительства. 1118 км по кратчайшему маршруту от дома Ларисы Окерлюнд.

На этот раз Целка зашёл в Мирину комнату не только для того, чтобы изнасиловать. У него в руке был розовый телефончик нестандартного, детского размера. Целка радостно нёс его перед собой экранчиком вперёд. На экранчике дёргалось что-то мультяшное.

— Видела?

Он присел на корточки рядом с диваном и сунул телефон Мире под нос.

— Анимеху видела?

Его лицо сияло. Из-за этого сияния Мира никак не могла сосредоточиться на экране. Оцепенев, смотрела в Целкины зелёные глаза с пушистыми ресницами, на бледную синеву под глазами, на чёрные угревые поры, на гаррипоттеровский шрам под русой чёлкой. Разглядывала мальчишескую грязь под ногтями пальцев, державших телефон. Ногти были щербатые, криво стриженые – видимо, ножницами, причём большими.

— Мне пацан один знакомый скинул, который там у вас.

От Целки пахло вчерашней водкой, одеколоном и кислым потом с гнильцой. Почему-то от него всегда пахло хуже, чем от остальных. Даже Пудель в своём вечно засранном камуфляже (жирный, старше Целки лет на пятнадцать) – и тот вонял не так мерзко. Даже когда тёрся об неё своим кучерявым брюхом и хрипел прямо в лицо. Пудель вообще любил зубы чистить после еды. Мира много раз видела своими глазами.

— Ты ж Искалиева по фамилии? — спросил Целка.

— Да, — ответила Мира на автомате. — Искалиева.

До того мгновения ей бы не пришло в голову, что Целка знает её фамилию. Она сама начала забывать, что у неё когда-то водилась фамилия. В документах (которых больше не было). В аккаунтах (которые не открывала год с лишним). Да хотя бы в памяти о школе, универе, о работе в Нижнем. Последние одиннадцать месяцев её звали «Мирка», «Мирок», «ты», «шкурка», «иди сюда». А также с тонким юмором – «Европа». Как раз Целка к ней всегда с этим юмором и обращался. Уменьшительно-ласкательный суффикс добавлял, когда кончал: «Еврооопочка…» «Еврооопушка…»

Теперь он тоже засмеялся – по-доброму, как школьник, подаривший щенка на день рожденья младшей сестрёнке.

— Чё, не узнаёшь, Европа?

Оцепенение тем временем прошло. Оно прошло, как только Целка произнёс «Искалиева». Теперь Мира видела, что происходит на экранчике. Трогательный анимешный очкарик стоял в свете анимешного фонаря посреди тёмной аллеи, левой рукой прижимая к себе девочку в ядовито-фиолетовой куртке не по размеру – до пят. Правой руки у очкарика не было. Пустой рукав его свитера с оленями мультяшно свисал до колена.

«Ребят, ну как же вам не стыдно!» — крикнул очкарик нелепым театральным голосом. Внизу, поперёк аллейной дорожки, вспыхнули жёлтые субтитры с переводом на тот самый язык с точечками, который Мира очень хотела выучить, но так и не успела до депортации.

— Запусти с начала, — сказала Мира.

— А волшебное слово? — хихикнул Целка.

— Пожалуйста.

Целка поводил ногтем по экрану и вернул мультик на исходную позицию.

— Ариджинал нетфликс продакшн! — пошутил он, великодушно передавая розовый телефончик прямо ей в руки. — Тока ты до конца смари. Там в конце бомба.

Он подсел к ней на диван, справа, так близко, что его колено в лоснящихся чёрных джинсах коснулось её бедра. Всё внутри стянулось в привычный блевотный клубок, но ненадолго, секунды на две – пока до неё не дошло. Она поняла, какой очкарик шагает в анимешке по вечерней аллее и что это за девочка ему делает знаки умело нарисованными ручонками.

Девочку звали… А никто, кажется, так и не спросил тогда, как её звали. Мира помнила только, что девочка была глухая и что папа, когда подъехала скорая, представился Анатолием. И ещё что свитер у Анатолия был, конечно, не с оленями. Нормальный такой свитер в широкую полоску поперечную. И рукав не болтался. Рукав к боку был пришит. Кривовато. В двух или трёх местах прихвачен просто нитками, будто наспех. Выглядело это, впрочем, так же несуразно. В смысле, так же, как в анимешке, где рукав болтался до колена.

Видео, судя по хронометражу, длилось 7 минут 52 секунды. С первой минуты стало ясно, что в Целкиной шутке про «нетфликс ориджинал» больше правды, чем шутки. Мультик был очень профессионально сделан. Офигенно сделан. Мимика, движения, голоса, постановка – всё цепляло, будто смотришь видео с места событий, а не шаржики в японском стиле.

Первыми в кадре появились говорящие детские руки. Несколько секунд они говорили без перевода, слышался только неровный стук шагов. Потом вступил детский голос за кадром. Пошли субтитры на языке с точечками. «Камера» попятилась, чтобы показать девочку и очкарика-отца в полный рост.

«Папа, ну ты же должен признать, — переводил детский голос, — что эта гипотеза не выдерживает критики. И ничего я не придумываю. Об этом вчера говорил представитель китайского космического агентства на пресс-конференции. Никто никогда не видел кристаллов гибонита таких размеров и такой необычной формы. Я вовсе не утверждаю, что их искусственное происхождение можно считать доказанным. Для такого вывода не хватает данных… — руки девочки застыли, приложившись друг к другу ладошками. — Ужасно жалко, — вскоре продолжила девочка с удвоенным жаром, — что посадочный модуль не вышел на связь! Неизвестно, когда ещё у нас будет шанс встретить такого межзвёздного странника. Ведь это всего лишь третий подтверждённый межзвёздный объект за всю историю наблюдений Солнечной системы!..»

— Отличница, по ходу, — сказал Целка с неожиданной ноткой одобрения.

Мира сглотнула первый комок, набухший в горле. (До конца мультика оставалось ещё много таких комков.) Господи. Это же тоже было в прошлом году, а не тысячу лет назад. Шняга эта космическая, которая пронеслась через Солнечную систему, – она тоже была в прошлом году. Китайцы послали к ней спутник. И прошлой осенью как раз этот спутник долетел, пока они все в парке жили в палатках. Димка Заварзин из Ярославля тоже грузился, как девочка из мультика, когда у китайцев что-то криво пошло. Сначала, во время подлёта и посадки, Димка игнорил всех целые сутки. Валялся в спальнике, втыкал в телефон до посинения. Не ел почти ничего. Реально ждал встречи китайцев с инопланетной цивилизацией. А потом убивался, что спутник как-то не так сработал. Что улетели инопланетяне. Так и не найденные.

Дня за три до облавы это, кажется, было. Фиаско это китайское на межзвёздном страннике.

Папа-очкарик на экранчике взмахнул между тем своей единственной рукой. Девочка повернула голову, чтобы видеть его рот.

«Вот здесь, — сказал папа, тщательно артикулируя каждое слово, — мы с тобой полностью согласны. Очень жаль, что посадочный модуль не вышел на связь. Очень жаль и очень, надо сказать, странно. По-моему, если что и указывает на возможное искусственное происхождение объекта, так это, в первую очередь, необъяснимая…»

«Хей-сап, Россия!» — взвизгнул за кадром новый голос.

На мгновение картинка застыла. Потом крупный план: очкастый папа огромными глазами смотрит на зрителей. Потом смена перспективы: взгляд со стороны и чуть сверху. Хорошо видно, как аллею перегородили три фигуры в спортивных костюмах с полосками.

«Вы с какого города?» — спросила одна из фигур.

Вид из-за плеча девочки.

«Конфетки есть?» — спросила другая фигура.

Лицо девочки во весь экран. Зубчатый шрам, сползающий с детской скулы на подбородок. Улыбка.

«Ми иииз Занг-Бедербурга», — сказала девочка.

Шрам на её щеке змеисто пошевелился.

Разворот на сто восемьдесят градусов. Лица обладателей костюмов с полосками. Мира думала, что вместо лиц будут карикатурные рыла. Она ожидала мультяшной прямолинейности, дешёвого контраста с ювелирной прорисовкой папы и девочки. Но лица оказались вполне человеческими. Мальчишескими даже. То, которое слева, вообще напоминало Целку. Такие же вздёрнутые ноздри, такой же подбородок мятым треугольником, те же ресницы пушистые над близко посаженными глазами.

«Ми ииииииз!» — передразнило девочку человеческое лицо в середине.

«Заебись в Питере акцент пошёл», — осклабилось лицо, похожее на Целку.

«А ты чё не учишь ребёнка по-русски нормально говорить? — опечалилось лицо номер три, обращаясь к папе. — Родной язык на чужбине беречь надо».

«Мии ииииз! — повторило лицо в середине. — Занг-факин-Бедербурга!»

Они заржали. Несколько секунд анимешка смаковала их черты, обезображенные смехом.

Смена ракурса. Картинка, которую Мира уже видела: очкарик и его дочка, застывшие в свете фонаря. Фиолетовая куртка не по размеру. Пустой рукав свитера с оленями.

«Ребят, ну как же вам не стыдно! — крикнул очкарик. — У ребёнка врождённая глухота. Её родной язык жестовый. При этом она прекрасно владеет русским!»

Среднее лицо крупным планом:

«Ты хули возбухаешь, оптика? Вторая рука надоела?»

Мира знала, что будет дальше. Отца девочки собьют с ног, начнут пинать, девочка закричит, и какая-то из фигур в костюмах с полосками ударит её. Девочка упадёт, стукнется головой об асфальтовую дорожку, потеряет сознание. Её неподвижность спугнёт полосок. Всем, конечно, давно насрать, когда русские пинают русских. Главное, чтоб на окраине пинали, вдали от приличного общества. Но убийство – это другое дело. За убийство, во-первых, поймают. А во-вторых, не посадят, нет-нет-нет, даже если у тебя вид на жительство. На эту тему есть договор с Москвой. За убийство депортируют на ближайшую московскую территорию, к так называемым «своим», якобы для «отбывания тюремного наказания». А там уже, к примеру, расстреляют неформально – если повезёт, то сразу же. И полоски знают это. Они рефлекторно прочистят своим жертвам карманы и бросятся наутёк.

Когда всё это случилось в анимешке, папа девочки нашарил очки с отломанной дужкой и трясущимися руками напялил их на нос. Затем он встал на ноги. Подошёл к дочери. Щупая пульс под рукавом фиолетовой куртки, начал звать на помощь:

«Елп!!! Еееееелп!»

Он кричал с нарочито твёрдым русским «л». Мира вспомнила, что реальный папа по имени Анатолий произносил иностранные звуки поприличней. Её, во всяком случае, впечатлило, когда он говорил с врачами скорой. Другим отступлением от исторической правды было число людей, которые выскочили из темноты, услышав крик о помощи. В анимешке их набежала целая толпа. Не сосчитаешь сразу. А на самом деле сорвались только двое. Она сорвалась, и Димка Заварзин с ней. Тот самый Димка, который переживал за китайскую встречу с инопланетянами на межзвёздном объекте.

Девочка уже приходила в себя, когда они подбежали. Иначе говоря, девочка спокойно долежала бы до каких-нибудь прохожих. До сердобольных граждан долежала бы или до обладателей вида на жительство, которые могли вызвать скорую, не засвечиваясь.

Тупость. Тупость ужасная. Зачем их дёрнуло? Точнее, её зачем дёрнуло – Димка-то за ней поволокся стихийно. Он просто болтался рядом у её палатки, тоже под лёгким градусом. Наташа из Москвы, кажется, в тот вечер всех угощала – она притащила с Модулей открытую коробку вина трёхлитровую. Наташа убиралась дома у легальных беженцев за еду и мелочь.

Скорую вызвали с Димкиного телефона. Сказали: тут девочка споткнулась, упала, головку расшибла. Машина приехала быстро, минут через десять. Пока её ждали, папа Анатолий тараторил как заведённый. Благодарил их с Димкой без конца, деньги совал, звал в гости, признательно хватал их за пальцы своей оставшейся рукой, когда не гладил девочку по плечу или не успокаивал её жестами. Деньги они с Димкой, естественно, взяли. Двадцать четыре евро с копейками. Местной налички уже не было в ходу – её годом раньше изъяли из оборота, чтобы прижать «теневую экономику».

В анимешке полиция приехала одновременно со скорой, и всю толпу горе-спасителей запихнули в стильный автозак. На каждого спасителя нацепили с мультяшным проворством по джипиэсному браслету. А в реальности минут сорок прошло от скорой до полиции. И все эти минут сорок они с Димкой думали, что их подвиг останется безнаказанным. Успели вернуться к палаткам, всё рассказать в подробностях. Выпить ещё вина. Когда вино кончилось – вот тогда прикатила полиция.

“You entered this country illegally!!!”

Так рявкнула полиция в анимешке. Матюгальник на крыше мультяшного евро-автозака задрожал, подскочил от напора децибелов.

В реальности люди в форме просто вынырнули из темноты вокруг палаток. Без каких-либо криков. Их заметили, только когда они фонарики включили. Когда стали этими фонариками светить в глаза.

— You really shouldn’t have called the ambulance, — меланхолично сказал немолодой полицейский, надевая браслет на реального Димку.

На Миру браслет надевала девушка с восточным лицом. Казашка, бурятка – что-то в этом роде. Она говорила по-русски.

— По новому закону, если нерезидент звонит врачу, это сразу идёт в миграционную, — объяснила девушка. — А те нас оповещают, если что-то не сходится. У вас, — она посмотрела на Димку, — сим-карта на гражданина Литвы зарегистрирована. С рук покупали?

Димка послушно кивнул.

— Официальный владелец карты, — сказала девушка, — там и живёт, по месту её регистрации. В населённом пункте Швенчёнис рядом с белорусской границей. На него сорок две симки записано. Пойдёмте, — она взяла Миру за локоть и слегка потянула, повела за собой. — Вещи вам вернут, не беспокойтесь.

Мира зашагала по сырым октябрьским листьям. Далеко впереди, за всеми деревьями, беззвучно полыхали мигалки.

— Нас депортируют? — спросила она.

— … Мне очень жаль, — через несколько секунд отозвалась девушка.

Всего этого в анимешке не было. И московской Стаси, которая набросилась на них с Димкой в микроавтобусе, – её тоже не было. Создатели мультфильма не показали, как Стася разбила Димке нос и разодрала ногтями челюсть. Стася в Москве занималась какими-то боями без правил, у неё такое хорошо получалось. Её, Миру, она схватила за голову. Вероятно, хотела пригнуть к себе и долбануть в лицо коленом. Но не успела. Девушка-полицейская, говорившая по-русски, прижгла Стасю электрошокером и надела на неё наручники. Вернее, наручники после этого инцидента надели всем. На всякий случай.

В анимешке вместо этого показали совсем другое. В анимешке скорая увезла девочку с папой, полиция увезла толпу нелегальных спасителей, в кадре помаячил обрывок бинта на асфальте (супергерои, выскочившие из леса, сноровисто перевязали девочке голову ещё до приезда скорой). Потом бинт начал удаляться от зрителя – вместе с аллеей, вместе с тёмным лесопарком и радостными огнями большого города. Поднявшись на двадцать тысяч км над планетой Земля, до ближайшего джипиэсного спутника, картинка застыла. Хорошо поставленный женский голос заговорил на языке, который Мира не успела выучить до депортации.

Субтитры перешли на русский:

«Восемь дней спустя всех беженцев, оказавших помощь Кате Семеновской и её отцу Анатолию Семеновскому, посадили в грузовой самолёт и вывезли на территорию, которая, по мнению департамента миграции, контролировалась Москвой и на которой, опять же по мнению департамента миграции, не велись боевые действия. Всё было сделано в полном соответствии с законом о так называемой “прозрачной миграции”. Закон этот, напомним, вступил в силу за шестнадцать дней до инцидента, реконструкцию которого вы видели. А буквально за неделю до инцидента правительство заключило с Москвой договор об упрощеной депортации. Московский режим обязался принимать всех беженцев с так называемым “московским статусом”, то есть всех, кто проживал на территории, которая считалась московской на момент срыва последних мирных переговоров в Риге более двух лет назад. Взамен режим получил частичное дипломатическое признание и экономическую помощь».

— Вот щас будет, — Целка по-товарищески пихнул Миру в рёбра. — Самое!

«С тех пор прошёл год, — продолжили субтитры. — К сожалению, нам не удалось выяснить дальнейшую судьбу каждого беженца. Вот что нам известно».

Планету Земля на экранчике заменили фотографией Наташи из Москвы. Снимок был старый. Кажется, вообще довоенный. Лицо выглядело совсем по-девчоночьи. За волосами, просвеченными солнцем, угадывался пляж и кусочек моря.

«Natalja Da-ni-lo-va, — старательно произнёс женский голос. — Двадцать шесть лет. После возвращения на московскую территорию неоднократно подвергалась сексуальному насилию. Находится в Новгороде».

За Наташиной фамилией, по алфавиту, шла Стасина:

«Stanis-lava Du-bov-ka. После депортации в Новгород сбежала из-под надзора и присоединилась к одной из вооружённых группировок, воюющих с московским правительством. Убита недалеко от Санкт-Петербурга в мае этого года. Незадолго до гибели Станиславе исполнилось двадцать три года».

У Стаси на фотке были волосы ниже плеч. Она казалась намного старше той дёрганой бритоголовой девахи, которая чуть не расплющила Мирино лицо об колено. При всём при этом Стасе с длинными волосами было максимум восемнадцать. Она сидела за столом в какой-то квартире, явно российской, и подмигивала фотографу. Перед ней лежали карандаши и цветные наброски на листах А4. Что за наброски – на экранчике Целкиного телефона было не разглядеть. Вроде бы узоры какие-то.

«Vale-rij Gorod-ni-tjen-ko, — выговорила женщина следующее имя. — Двадцать лет. Судьба после депортации неизвестна. Последняя активность в социальных сетях датирована октябрём прошлого года».

Валерина фотка имела официальный вид. Угрюмое лицо в анфас на белом фоне. Наверное, хакнуто с какого-нибудь госсервера.

Мира успела вспомнить, как Валерка прибился к ним в Минске. Он тогда ничего не умел: ни гречку варить, ни работу искать, ни врать людям в форме, не опуская при этом невинных глаз. По-английски, как потом выяснилось, тоже двух слов связать не мог. Он из какого-то райцентра сбежал в Тверской области, чтобы под московский призыв не попасть. Прямо от мамы с бабушкой.

Как назывался райцентр – Мира вспомнить не успела.

«Mira Iska-li-je-va, — сказала женщина в розовом телефончике. — Тридцать два года».

— А?! — снова пихнулся Целка, торжествуя. — Чё я говорил?

Они (кто бы они ни были) подобрали оптимальную фотографию. Мира почувствовала горячую влагу в глазах. Со снимка дразнились её последние месяцы в Нижнем. Начало апреля, Покровка, сзади видна ёлка у Театра кукол. (Точно! Ёлки же тогда ещё стояли – они позже сгорели, летом, после стрельбы на Чкаловской лестнице.) В Нижнем не было войны до второго переворота. В Нижнем почти всё разрешалось, почти всё работало – библиотеки, музеи, театры. В кукольном спокойно шёл «Муми-тролль и комета», несмотря на чуждые финские ценности. Несмотря на гей-пропаганду в лице Туве Янссон и Тофслы с Вифслой.

Адельку, Мирину племянницу, как раз той зимой подсадили на муми-троллей, и Мира повела её на спектакль в Театр кукол – в награду за первую в жизни четвёрку по физкультуре. На снимке в телефончике Аделя ела предспектакльное мороженое, задрав голову влево, то есть в сторону Миры, и благодушный европейский зритель, конечно же, додумывал, что эта хорошенькая девочка с хвостиками, в этом чистеньком кашемировом пальто, смотрит на свою добрую тётю глазами, полными любви и благодарности, и всё это очень трагично, потому что навсегда осталось в прошлом, а если до кого сразу не доходило, насколько это трагично, то хорошо поставленный голос всё разжёвывал своими красивыми европейскими словами:

«Девочка на этой фотографии, сделанной два с половиной года назад, – племянница Искалиевой, дочь её старшего брата. Её звали A-de-lja. Нам удалось выяснить, что Аделя умерла во время эпидемии холеры, поразившей минувшим летом центральную Россию. Сама Искалиева в первые месяцы после депортации находилась в Новгороде. Как и другим беженцам, депортированным в Новгород примерно в то же время, Искалиевой надели умный браслет и, судя по всему, запретили покидать город».

— Заебись в Европе всё пасут, — восхитился Целка.

«Её след, — продолжила европейская женщина, — теряется в феврале этого года. Шестого февраля сигнал с её браслета прервался, а её статус в базе московской госбезопасности сменился на “Пропала без вести”. Возможно, она погибла. Возможно, ей удалось сбежать из-под наблюдения. Высока вероятность того, что её продали в сексуальное рабство боевикам так называемого “ополчения” или других вооружённых формирований, выступающих как на стороне Москвы, так и против московского режима. Нам известно более тридцати подтверждённых случаев такой торговли депортированными женщинами».

— Крутяк, да? — Целка обхватил Миру за спину. — Ты, по ходу, наша рабыня сексуальная, — он потискал её левую грудь. Добавил, переводя голос в ласковый регистр: — Очень сексуальная.

— Я не знала, — сказала Мира, — что Аделя умерла.

Снимок у Театра кукол исчез. На экранчике появилась Лена из Орехово-Зуева, почему-то чёрно-белая. Женщина продолжала говорить. Теперь она рассказывала сердобольному европейскому зрителю, сколько всяких ужасов случилось после депортации с Ленкой, но Мира не понимала ничего, кроме слова Novgorod, а читать субтитры больше не могла. Слёзы мешали.

— Жалко племяшку? — Целка отлепил руку от Мириной груди и вцепился ей в плечо. Потискал плечо – так же, как тискал сиськи. — У меня тоже сеструха умерла от холеры. Но это не этим летом, это прошлым ещё. Отвезли в больницу. А чё там в больнице сделают? Врачи съебались давно, три медсестры на район. Антибиотиков новых нет ни хуя.

— Меньше надо в «Красный крест» стрелять… — прошептала Мира.

— Да ладно те, — почти не обиделся Целка. — Я те грю, ополченцы не стреляют в «Красный крест». «Врачей без границ» мы тоже не щемили никогда. Это ваши в них стреляют, чтоб на нас гнать.

Он ещё милостиво потискал её плечо. Потом вынул телефончик у неё из рук и положил на спинку дивана, не выключив европейскую женщину.

— Ну чё, давай, звезда интернета, — сказал Целка, поднимаясь, чтобы расстегнуть штаны. — Укладывайся, мажься.

Пока Мира ложилась на спину и наносила мазь, он подготовительно надрачивал, смакуя вполголоса новое, волнующее выражение:

— Сексуальная рабыня… Сек-су-аль-ная… Ра-быня…

Женщина в телефончике добралась тем временем до конца нерусского алфавита:

“Dmit-rij Za-var-zin. … … … Novgorod … … …”

Обе «з» в Димкиной фамилии она произнесла как «с»: «Са-вар-син».

От мелодичной инопланетной речи хотелось фантазировать. Мира зажмурила мокрые глаза. Хлюпнула носом. Устроила поудобней голову на свёрнутом покрывале. В первые месяцы (ещё до лета), пока её насиловали в этой комнате с бурым потолком и принудительным видом на трубу котельной, она, если было не слишком больно, рисовала в уме, как убивает всех по одному. Целку. Пуделя. Грыжу. Начиная с того, кто в данный момент насиловал. Она представляла, что наточила втихаря маленький кухонный ножик и спрятала под спинкой дивана или на полу под краешком ковра (Грыжа насиловал на полу), и что сейчас ловко нашарит этот ножик, и засадит по рукоятку – лучше всего в горло, тогда хватило бы одного раза, но можно и в тушу, несколько ударов подряд.

Постепенно этих фантазий стало не хватать. Они, конечно, были кровавые, сладкие – хорошая профилактика стокгольмского синдрома. Но в остальном бессмысленные. Оторванные от реальности. В реальности имело смысл убивать только всех сразу, потому что она, Мира, не хотела умирать. Она хотела жить назло Целке, Пуделю, Грыже и московской хунте номер два, назло кэ-джэ-дэ и законам о «прозрачной миграции». А чтобы жить хотя бы какое-то время после побега, надо было замочить всех троих.

Этому городу до сих пор не обрезали газ, можно было отравить газом. Открыть им конфорки под конец очередной пьянки, когда уже вырубились. Но как самой при этом не надышаться? Снять браслет и выйти из квартиры она не могла. Пудель никогда не отключался до такой степени, чтоб не среагировать на визг сигнализации у входной двери или на тревогу в своём телефоне. Голову высунуть в форточку и так стоять, пока они не сдохнут? Тупость. С открытой форточкой они фиг знает когда сдохнут. Сто раз успеют встать, унюхать запах и размазать ей голову об стену с кедровыми веточками на обоях.

Стася из Москвы (царство ей, оказывается, небесное), наверно, посмеялась бы над ней. Стася извернулась бы, как черепашка-ниндзя, и заколола бы всех троих вилкой, как только б они сели жрать за один стол. Мира знала, что не способна на такое, у неё всю жизнь была плохая координация и до обидного слабые руки. Поэтому в ранних фантазиях, с февраля по лето, она и протыкала отдельные голые туши специально заточенным ножичком.

Но реальный выход всегда был ровно один: застрелить.

Когда они не таскали оружие с собой (а они вечно таскали его с собой – «обеспечивали законность на улицах»), оно находилось в шкафчике в прихожей. Три чёрных автомата с прицелами («калаши»), сколько-то пистолетов и нечто импортное с коротеньким стволом. Это короткоствольное нечто Пудель, Грыжа и Целка называли «трофеем». Трофей из шкафа почти не вынимался. К нему «не было боеприпасов».

Шкафчик запирали на крепкий замок, у каждого было по ключу. Пудель носил ключ в нагрудном кармане своего камуфляжа. У Грыжи ключ висел на шее, на длинной металлической цепочке. Иногда, пока Грыжа насиловал Миру, цепочка выскальзывала у него из-под футболки, и кусочек омерзительно тёплого железа падал ей на спину или на шею. (Грыжа всегда заставлял её встать раком, громко объясняя это нежеланием смотреть на её «татарский ебальник».)

Целка с ключом, кажется, особо не заморачивался, совал его то в штаны, то в рубаху. Однажды вечером забыл вынуть его из кармана, когда отдавал шмотки в стирку. Мира тогда минут пять стояла в ванной, загрузив стирку в машину, и тёрла пальцами этот золотой ключик. Прикидывала, сможет ли той же ночью незаметно открыть шкаф в прихожей, снять один из калашей с предохранителя и убить всех троих – сначала Грыжу и Целку в большой комнате, затем Пуделя в его эксклюзивных покоях. Мира десятки раз наблюдала краешком глаза, как они чистят калаши прямо на кухонном столе, подстелив замасленное покрывало, как они упоённо щёлкают магазинами, дёргают затворы, складывают и раскладывают приклады. Она была почти уверена, что понимает, как и что надо дёрнуть, куда нажать, но не могла решиться. Она только раз в жизни стреляла – из охотничьего ружья, ещё подростком, когда зачем-то с дядей потащилась на охоту. Стрелять было громко, мерзко, страшно. Даже в дерево. Она почувствовала стыдливое облегчение, когда Целка избавил её от необходимости выбора. Он ведь быстро спохватился. Ворвался в ванную, как только заурчала стиральная машина. Мира протянула ему ключ: «На. Ты в кармане забыл. Чуть не выстирала».

В конце августа это было. Четыре месяца назад. Больше Целка не забывал вынуть ключ перед стиркой.

— Еврооопушка…

Кроме повышенной вонючести, у Целки было одно несомненное достоинство: он, в отличие от Грыжи с Пуделем, кончал очень быстро. Максимум секунд за двенадцать. Иногда Мира даже не успевала почувствовать никакой боли. Раз-раз-раз, улёгся, запихнул, подёргался, зловонно выдохнул в лицо:

— Еврооопушка…

– и тут же отлипал, вскакивал на ноги, натягивал штаны и утекал из комнаты, сконфуженно матерясь. Как будто его всякий раз ошеломляло невыносимое открытие. Одно и то же невыносимое открытие.

В этот раз он кончил даже быстрей обычного. Но дальше в сценарии пошли изменения. Целка не отлип и не вскочил. Наоборот – сполз набок, в тесную щель между Мирой и спинкой дивана. Оттуда он просунул руку Мире под лопатки, другой рукой обхватил её грудь, стиснул и шепнул в ухо:

— За границу хочешь обратно?

Мира открыла глаза. Комната, наполненная уродливой мебелью и Целкиным запахом, погружалась в сумерки. В окне, за трубой котельной, гасло декабрьское небо. Кусок пятиэтажки слева от трубы уже светил двумя жёлтыми квадратами.

—  У анимехи просмотров триста тыщ, — шепнул Целка, прижав нос к её волосам. — Ну, почти. Неделю назад залили – щас уже почти триста тыщ. По ходу, кампания пошла. Это ж энкаошники залили, «Фром Раша виз лов». Знаешь про них, да? Которые наших пидоров и либерастов спасают.

— Знаю, — сказала Мира.

Она не понимала, куда он клонит, и от этой неизвестности мутило ещё больше, чем от его запаха.

— Тебя там заебись жалеют все, — продолжил Целка. — Я каменты читал. Ну, через транслейт. И в поиск твоё имя забил. Про тебя сайты пишут какие-то ваши гейропские. Я не втыкаю там до конца, серьёзные или нет, но, по ходу, серьёзные. Покажу те потом… — он помолчал, сипло дыша. — «Сэ-вэ-тэ» – это серьёзно? Так прямо называется, тремя буквами: «Сэ-вэ-тэ».

— …Кажется, — вспомнила Мира. — Это национальное телевидение, кажется.

— Крутяк ваще, — воодушевился Целка. — Там шкура какая-то была русская с нерусской фамилией. Выступала про тебя со сцены. Типа вы, депортянки, жертвы нехуёвой русофобии. Какой кошмар, какой позор. В правительстве фашисты. Я её тоже транслейтом…

Целка протащил свой нос по Мириному виску, приподнял голову и посмотрел ей в глаза с расстояния в несколько сантиметров.

— Я чё думаю, — прошептал он. — Надо те ебашить обратно, пока тебя все жалеют. Под жалость тя сразу обратно пустят. Вид на жительство дадут. Как думаешь, дадут?

Мира заставила себя не закрывать глаза.

— … Дадут, — согласилась она.

— Стопудово дадут, — Целкино лицо снова засияло. — Я думаю, мне тоже дадут. Я с тобой поеду, помогу те до границы добраться. Типа спасу тебя от московских карателей, — он хихикнул, восхищённый своим остроумием. — Освобожу от этого – от сексуального рабства.

31 ДЕКАБРЯ

Менее суток до Мегафлуда

Северо-запад европейской части России.

В последний день уходящего года, на тот момент худшего в её жизни, Миру Искалиеву разбудил щелчок выключателя. А также Целкины шаги. Бум-бум-бум – в армейских ботинках.

— Европ! — позвал Целка. — Завтрак.

Целка, Пудель и Грыжа почти никогда не вставали раньше неё. Как правило, они вываливались на кухню в своих семейниках и зелёных футболках, усыпанных перхотью, когда завтрак уже давно прел на столе, укутанный в полотенца (Грыжа утверждал, что у него «аллергия» на остывшую еду). Но сегодня, тридцать первого, был особый день. Местный «комбат», приказы которого они иногда выполняли, хотел, чтоб они «вышли на патруль» с восьми утра. «Крайне необходимо, — гласил приказ, зачитанный Пуделем вслух за пару дней до праздника, — обеспечить усиленные меры безопасности непосредственно в самом кануне любимого народного торжества – Нового года». Поэтому они повскакивали на ноги в седьмом часу и теперь ползали по квартире, как издыхающие шершни, осоловевшие и злые.

Вернее, Пудель и Грыжа так ползали. Целка выделялся бодростью и одетостью. Мира заметила это, как только разлепила веки и повернула голову в его сторону. Целкины ботинки были не просто надеты – они были зашнурованы. Ремень застёгнут. Ширинка застёгнута. Мокрые волосы зачёсаны назад. Одеколоном разило на всю комнату.

— Давай-давай, — Целка склонился над её диваном и вытянул руку. — По-быстрому.

Мира ожидала, что рука похлопает её по заднице. Но рука нырнула под край одеяла, нашла её пальцы и вжала в них что-то маленькое, угловатое, твёрдое.

— Пиздуй в толчок, — подмигнул ей Целка, выпрямляясь. — И на кухню. Нам через полчаса на патруль. Забыла?

Мира ощупала маленький предмет и зажала его в кулаке.

— Ага, ага… — она рывком села, откинув одеяло. — Я щас всё… — она нашарила ногами тапки. — Приготовлю всё…

Её затошнило от волнения и надежды. Кажется, Целка позавчера не шутил. Кажется, он и правда что-то задумал. Он сунул ей в руку бумажку. Какую-то бумажку, свёрнутую в несколько раз.

Она развернула Целкину бумажку в туалете, пока шумела вода, наполнявшая сливной бачок. С одной стороны была листовка, напечатанная на принтере от имени «Военной Администрации». Листовка оповещала население, что с 25 сентября «ввиду сокращения светового дня», «во благо безопасности мирных жителей нашего города» начало комендантского часа переносится с 22.00 на 20.00. А с другой стороны Целка написал карандашом послание. Все буквы у Целки были заглавные, «печатные». Они косились в разные стороны, будто подпирая друг друга. Раньше, до войны, Мира сказала бы, что это писал ребёнок лет восьми.

Целке было восемнадцать. Она знала его возраст с февраля. С того самого дня, когда её купили в Новгороде и привезли сюда, на квартиру, и первый раз изнасиловали. Ну, в смысле, именно эти трое – первый раз. Пудель тогда сказал: «Малой, тебе начинать. Чё мы – зря твою днюху вчера отмечали? Уже совершеннолетний, а всё целка целкой».

(Они звали друг друга благозвучно и пафосно: «Малой», «Захар», «Скобарь». Как-то по весне Захара-Пуделя, который до войны жил в Мытищах и поэтому был главным патриотом, осенило. Он понял, что что из «Малого», «Захара» и «Скобаря» можно сложить «ЗА МоСКву!» Целка сильно вдохновился, узнав об этом. Замутил немедленно паблик Вконтакте под названием «Боевая тройка ЗА МоСКву! Три ТОВАРИЩА Ополченца на Страже РОДИНЫ прекольные военные Мемасы». В начале декабря, когда он последний раз гордо показывал «Боевую тройку» Мире, там было 119 подписчиков и 342 фотографии, понадёрганные из других пабликов.)

«СЕВОДНЯ НОЧЮ БЕЖЫМ, — написал Целка в записке своими детскими карандашными буквами, без компьютерной поддержки шрифта и орфографии. — ГАТОВСЯ ДНЁМ ПОКА НИКАВО НЕТ ДОМА САБЕРИ МОЮ И ТВОЮ АДЕЖДУ САБЕРИ ЕДУ НАДВА ДНЯ ЗАПАКУЙ ОЛИВЙЕ Я ПРИЙДУ ДОМОЙ ВРАЁНЕ 22.00 СКАЖУ ПАЦАНАМ ШТО МНЕ ПЛОХА ОНИ ВСЮ НОЧ БУДУТ БУХАТЬ С БАТАЛЬЙЁНОМ В РИСТОРАНЕ СНЕМУ ТЕБЕ БРАСЛЕТ МЫ УЕДИМ ВПОЛНОЧ НА ЛИХКАВУХИ ЗАХАРА»

На всякий случай Мира прочитала записку четыре раза. Потом скомкала в плотный шарик и засунула в унитаз – поглубже, за стеночку. Снова нажала на слив. И только когда уже мыла руки, поняла, почему текст показался ей странным: в нём не было ни одного матерного слова. Даже вместо «хуёво» Целка написал «ПЛОХА». Мира не помнила, чтобы Целка хоть раз говорил при ней слово «плохо». Выходило, что у него в голове откуда-то имеется представление о разных стилях речи. По крайней мере, о двух: устном и письменном. Письменный стиль, видимо, был «культурный», без мата.

Завтрак она подавала, как в тумане. Руки дрожали. Чуть не выронила сковороду, когда накладывала Пуделю разогретую картошку с жареными сардельками. Грыже забыла подать его драгоценную ряженку – он по утрам пил «молочный продукт» «для здоровья».

— Мозги проспала последние? — осведомился Грыжа, указав на её проступок. — В бубен давно не стучали для профилактики.

Они редко били её на трезвую голову – во всяком случае, не били сильно, им хватало знания, что она всё равно никуда от них не денется, и Мира иногда пользовалась этим. То есть огрызалась. Посылала на хуй автора реплики, которую не было мочи терпеть. Но теперь она промолчала, боясь лишний раз вывести Грыжу или Пуделя из себя и поставить под угрозу Целкин план. Она даже не сразу присела на табуретку в углу кухни, пока они жрали. Стояла на посту возле раковины, скребла ногтями вспотевшую ладонь. Ждала приказов.

Пудель заметил это.

— Сядь, Мирк, — сказал он, стирая с губы томатный сок – ближайший эквивалент свежих овощей в их рационе. — Не маячь над душой.

За чаем они обсуждали количество грядущего оливье. В конце концов приказали Мире делать на десять персон, в лиловом тазике.

— Чтоб на гостей хватило, если чё, — аргументировал Пудель. — Может, ребята из батальона зайдут. Если кто жив будет под утро.

Он хрюкнул, обозначая шутку.

— Останется – не пропадёт, по-всякому, — поддержал его Целка. — В приют отвезём. Матушка Евдокия просила. Если, грит, останется…

Со своей табуретки Мира заметила, что Целка ищет глазами её взгляд, и в панике опустила голову. Перемигиваться, что ли, решил? Придурок. Господи, какой же придурок.

— Когда она такое просила? — оскалился Грыжа. — Чё, объедки прокисшие детям повезём? Ты хуебень-то не неси, Малой. Пускай она, — Грыжа повёл вилкой в сторону Миры, — на детей отдельно наделает. Со свежими огурцами.

— Витамины, — согласился Пудель. — Детям надо.

Целка неожиданно пришёл в восторг.

— Мужики, это крутяк идея! Я могу сгонять вечером. Свезти детям свежачок на ёлку. Захар, на легковухе твоей, а?

Кровь бросилась Мире в лицо. Она смотрела в пол, но догадывалась, с ужасом догадывалась, что Целка опять пялится на неё. Хренов заговорщик.

— Ага, — сказал Пудель. — Так я тебе бухому машину и дал.

— Да я в рот ни капли, пока не свожу! — поклялся Целка.

Мира вытерла взмокшие ладони о передник, чувствуя, как лицо остывает, возвращает себе нормальный цвет. Нет, ну а что, в самом деле. Хороший ход, Целка. Уважительная причина не пить всё тридцать первое – это в самый раз. Может, не такой уж ты и придурок.

— Ладно, — согласился Пудель серьёзным голосом Старшего Товарища. — Хорошее дело, Малой. Тока матушку набери днём. Предупреди.

В итоге Мире заказали два таза оливье: лиловый «на хозяйство» и большой, эмалированный «для детей».

— Можно рецепт посмотреть? — спросила Мира. — В интернете?.. Я, — торопливо пояснила она, увидев, как темнеет Грыжин взгляд, — очень давно не делала.

Она и правда не готовила оливье уже лет девять. Да и раньше, в древности, на новых годах на Бору и в Нижнем, когда её запрягали шинковать колбасу и морковку, она никогда не была одна. Процессом вечно руководил кто-нибудь другой. Папа, например. Мачеха. Сокурсницы, сёстры двоюродные.

— «Рецеееепт!» — проблеял Грыжа сквозь зубы. — Майнез и яйца – «рецееепт», блядь. Ну чё ты за баба-то такая? Салат она не может накромсать. Год целый, сука, хуею с этой шкуры, — Грыжа перевёл взгляд на ТОВАРИЩЕЙ по боевому трио «ЗА МоСКву!». Все трое к тому моменту уже толкались в прихожей. — Кто ваще такую вырастил? Я думал, у татар бабы нормальные. Татары же, сука, муслимы, не? У муслимов одно зачётное качество: баб своих умеют строить. Кто, спрашиваю, — он снова поглядел на Миру, — тебя вырастил такую?

Ей хотелось ответить Грыже. Обычно она и отвечала. Говорила в его конопатую морду с рыжей козлиной бородкой: «Папа меня вырастил». Искалиев Юрий Анверович, инженер-судостроитель, вдовец, книголюб, рыболов, человек. Годы жизни: 1967-2019. Папа воспитывал их с братом одинаково – книгами, рыбалкой и группой «Пинк Флойд». Он иначе просто не умел.

— Ладно, Скобарь, — сказал Пудель серьёзным голосом Рассудительного, Уравновешенного Товарища. — Осади. Какая она тебе баба? У неё, вон, матка даж вырезана. Мы её и взяли, потому что неполноценная. Ну, и это… — Голова Пуделя совершила четверть оборота на мясистой шее. Небесно-голубые глаза посмотрели на Миру с хозяйским расположением. — Новый год к нам мчится. Праздник. Да, Мирк?

В общем, Целка дал ей на три минуты свой розовый телефончик. Мира нашла в интернете рецепт «Оливье по-советски». Записала рекомендуемые пропорции на обороте другой, ещё не использованной листовки «Военной администрации». Их много валялось на полке в прихожей, этих листовок.

Где-то без пяти восемь они наконец свалили на свой праздничный патруль. Оставшись одна, Мира съела пару ломтиков сыра, вымыла посуду и снова легла на диван. В идеале, надо было поспать ещё хотя бы часа два, чтобы дотянуть до следующего утра с ясной головой. Но какое там поспать – она не могла даже нормально закрыть глаза, не то что заснуть. Без конца отрывала голову от подушки. Оглядывала комнату, тошнотворно уютную в предрассветной тьме. Как будто не знала наизусть, что и где находится.

У неё почти не было своих вещей – точнее, у неё вообще больше не было своих вещей; всю одежду в этой комнате она купила уже здесь, на деньги боевого трио «ЗА МоСКву!», во время дозволенных вылазок в «Продукты» и убогий ТЦ «Полевой» с одиннадцати ноль ноль до полудня. Джинсы здесь купила (две пары), футболки, носки, два джемпера. Кучу нижнего белья купила. Пудель любил потрындеть о том, что «шлюха должна быть чистой». Он лично накидывал ей по десять-двадцать евро на «свежие труханы и лифчики». Мира не отнекивалась; переодеваться в новое, чистое всегда было приятно, всегда напоминало, что ты человек.

Но залежи трусов не помогают бежать по зиме до границы. А нормальной зимней куртки у неё не было. Куртку отобрали ещё в новгородском приёмнике. Трио «ЗА МоСКву!» не разрешило купить новую. Одобрили только демисезонное пальто из плащёвки и осенние полуботинки на каблуке – уродские, со швами на соплях, а главное, неудобные, как и всё, что на каблуке. Этого хватало, чтобы доскакать до ТЦ «Полевой» на соседней улице, но пускаться в бега в такой экипировке? От одной мысли слабели конечности. А если машина сломается? Если – да какое там «если», почти наверняка машину придётся бросить в лесу и дуть пешкодралом тридцать кэмэ по ночи до какой-нибудь Луги. Хорошо, джемпера хоть есть. Ей разрешили купить джемпера, потому что в местной котельной случались перебои с мазутом. Батареи в такие дни были чуть тёпленькие. Температура в квартире – двенадцать градусов.

Можно напялить оба джемпера. И что-то из Целкиных вещей, свитер какой-нибудь. Целка был щуплый, низкорослый. Обрезанный курением, водкой и наркотой в раннем подростковом возрасте.

В десятом часу, когда наконец рассвело, Мира встала с дивана. Она не могла больше лежать. При этом уже решила, что соберётся вечером, не сейчас. Набивать сумки с утра было слишком рискованно, трио «ЗА МоСКву!» ещё могло явиться после полудня. Оно не всегда обедало в РИСТОРАНах в патрульные дни.

Надо было как-то убить время до одиннадцати. До «прогулочного» часа. В ванной шла горячая вода – видимо, дали на праздник. Мира приняла душ, подрезала канцелярскими ножницами волосы. Остаток времени тоже убила с пользой: нашла заначки в комнате Пуделя.

Она сто раз видела, как Пудель выходит оттуда с деньгами. Он явно держал у себя всю «хозяйственную мелочь» – всё, что не хранилось в «кубыхе», то есть в сейфе, прикрученном к полу под Грыжиной кроватью. Надо было всего лишь порыться внимательно. Да и то: прямо так чтобы совсем внимательно рыться не пришлось. У Пуделя над кроватью висела полка с книжками. С двадцатью тремя книжками, если быть точной. В толще фантастического романа «Убить Горбачёва. Подвиг попаданца», напечатанного на шершавой коричневой бумаге, нашлась пачечка евро. Другая заначка пряталась под обложкой трактата про «евразийский реванш России»: около трёх тысяч гривен. Полтинами, сотками, двухсотками.

— Дуже добрэ, Пудель, — прошептала Мира.

Она взяла из пачечки триста восемьдесят евро. Гривны трогать пока не стала. Подождут до вечера. В «Полевом» их всё равно не брали, только в «Продуктах».

В одиннадцать ноль ноль, как только пикнул браслет на руке, она взяла четыре пустых пакета и вышла из квартиры.

На улице таял снег, выпавший ночью. По серой льдистой каше у подъезда ходила, брезгливо поджимая лапы, трёхцветная кошка на поводке. Поводок тянулся к скамеечке, на которой сидела Галина Андреевна с четвёртого этажа. У Галины Андреевны сколько-то лет назад убили единственного сына. Невестка с внучкой сумела после этого выбраться в Европу. Галина Андреевне, короче говоря, не доставало простого человеческого общения. Она часто выгуливала кошку именно в это время.

— Доброе утро, проститутка! — поздоровалась она. — С наступающим тебя!

— Вас также, — сказала Мира, не останавливаясь.

Один раз, ещё в мае, она не выдержала и сказала Галине Андреевне всё, что о ней думает. Та позвонила Грыже, который «был ей как второй сынок», пожаловалась. Грыжа в тот же вечер избил Миру табуреткой. Он орал, что научит её уважать «мать погибшего героя» и «старшее поколение», которое «всю жизнь горбатилось» на Россию. «На такую падаль гнойную, как ты». Вообще, трио «ЗА МоСКву!» опекало Галину Андреевну. Давало ей деньги, привозило европейский корм для кошки.

— Парней-то накормила хоть? — крикнула Галина Андреевна ей в спину. — Перед службой?

Мира не ответила.

До улицы Парковой – там находились «Продукты» и ТЦ «Полевой» – она пошла без прогулочных зигзагов, кратчайшим путём. Направо вдоль дома, налево мимо красных двухэтажек с выбитыми окнами, потом через двор с обрубками берёз и чёрными останками сгоревших сараев. Сегодня она не думала о том, как надышаться уличным воздухом, как насмотреться в открытое небо за отведённый ей час. Сегодня она думала только, как бы лишний раз не промочить эти сраные полуботинки на каблуке. Шла, как по минному полю, обходя мелкими шажками самую густую жижу. Знала, что пальцы всё равно подмокнут, как ни старайся. Но если одни пальцы – ерунда. К ночи высохнет у батареи.

Только выйдя на Парковую, Мира сообразила, что тормозит. У неё же было достаточно денег. Теперь, благодаря роману «Убить Горбачёва. Подвиг попаданца» из личной библиотеки Пуделя, она могла купить не только тёплую куртку, но и резиновые сапоги. И шарф могла купить, и шапку, и колготки шерстяные. Главное, сырьё для оливье надо распихать в «Продуктах» по всем четырём пакетам – стратегически. Чтоб осталось побольше места для одежды.

По остановке на Парковой топтались женщины возраста Галины Андреевны. Маршрутка, видимо, давно не проходила. У каждой женщины на голове была вязаная шапка, похожая на сдувшийся гриб. Женщины узнали Миру и разом понизили голоса, словно кто-то крутанул регулятор громкости. Мира пробежала мимо, глядя под ноги, не вслушивась в разговор на остановке, и не разобрала ничего, кроме отрывочных ритуальных фраз:

— …Захарова депортянка…

— …сколько денег ей дают…

— …не удавилась-то до сих пор…

Она перешла дорогу, пропустив два вороных лендровера с тонированными стёклами. «Продукты» были на другой стороне Парковой, в облезлом бело-голубом павильоне с металлической обшивкой. Из окна павильона махал золотой лапой китайский кот, на которого напялили шапку Деда Мороза. С крыши свисали цветные лампочки на спутанных проводках. И «Продукты», и часть кирпичного забора за ними ещё в начале зимы «принарядили на праздники».

— Здорóво, депортянка! — обрадовался охранник Паша, когда она вошла. — Чё, за горошком послали?

Паша, как всегда, сидел на офисном стуле справа от двери, поглаживая автомат у себя на коленях. В центре его поля зрения, над холодильником с напитками, висел телевизор. На 40-дюймовом экране кипели семейные разборки в народном интерьере, сделанном на довоенной московской студии. Паша и продавщицы (Оля, Света, Настя) смотрели исключительно ретро-канал «СДС-Мирный». По «СДС-Мирному» круглые сутки крутили Старые Добрые Сериалы нулевых и десятых.

— Послали, — ответила Мира. — С наступающим, Паш… Привет, Насть, — она подошла к прилавку и положила четыре пустых пакета рядом с кассой. — С наступающим. Наложи мне, пожалуйста, горошка восемь банок, картофелин пятьдесят штук покрупней, морковки…

— На оливье, что ль? — перебила Настя.

Из трёх продавщиц она была самой маленькой – и по росту, и, кажется, по возрасту. Лет шестнадцать, вряд ли старше. Она смотрела на Миру из-под нарисованных бровей, как смотрят на отличницу из своего класса, которая не желает перед дискотекой пить водку за спортзалом, – с презрением, сочувствием и лёгкой, неумело скрытой завистью.

— Да, — охотно призналась Мира. — На оливье.

— На таз тебе?

— Нет, наааа – на полтора? Большой и поменьше…

— Понятно, — Настя сгребла с прилавка один из пакетов и пошла наполнять его картошкой.

— Да – в большой таз свежие нужны огурцы! — вспомнила Мира. — А в маленький маринованные…

— А клубнички тебе свежей не надо? — спросила Настя, отсчитывая мятые картофелины. — С ананасиками? Как у вас в Европе?

— Ну а чё – а в центре бывают свежие огурцы, — подал голос Паша. — На Весёлом углу, в рядах.

— Не успеет она на Весёлый угол, — сказала Настя. — Ей же на час тока можно из дома.

— Ну а чё, ну правильно… — задумался Паша. — Пристроенной бабе дольше часа незачем. На улице опасно в наши дни. Пристанут, изнасилуют, не дай Бог.

Расплатившись, Мира взяла с прилавка отяжелевшие пакеты, по два в руку, и вышла из «Продуктов». Настя напихала ей какую-то дикую массу яиц, колбасы, майонеза и прочего. И взяла она за всё это на двадцать шесть евро больше, чем Пудель выдал утром. Если бы не роман «Убить Горбачёва», денег бы попросту не хватило, и это даже без свежих огурцов. А сколько вышло бы со свежими? Ещё плюс двадцать? Трио «ЗА МосКВу!» не имело понятия, насколько подорожала с весны еда в магазинах, с которых стриг дань – ой, простите-извините, «взимал оборонный налог» – их же сраный «комбат». Пудель до сих пор отстёгивал ей, Мире, несколько мятых двадцаток с таким видом, словно это царский ворох бабла, на который можно купить весь бело-голубой павильон заодно с Пашей-Настей и телевизором.

К остановке подъехала маршрутка. Она уже была набита почти под завязку. Три женщины в шапках-грибах сумели затиснуться внутрь и уехать в сторону центра и Весёлого угла. Две остались на остановке.

— С наступающим! — громко сказала Мира, проходя у них под носом в сторону ТЦ «Полевой».

Ещё когда она стояла с пакетами у крыльца «Продуктов», на обочине, пропуская маршрутку и вереницу белорусских фур, ползущую за ополченским БТРом, её вдруг переполнило очень нужное чувство, которого так не хватало именно сегодня. Вдруг показалось, что ей наконец-то никого, абсолютно никого не жаль, кроме самой себя. Показалось, что ей наплевать с Останкинской башни на всех остальных жертв этого страшного сна, из которого было никак не проснуться.

Женщины в шапках-грибах не ответили на её поздравление. Они боялись заговаривать при свидетелях с ополченским имуществом. Они вглядывались в пространство над улицей Парковой и делали вид, что её, Миры, не существует.

ДАЛЬШЕ