21 ДЕКАБРЯ
Десять дней до Мегафлуда
Столица, Sergels torg.
Акция «Русского сердца» на площади Sergels torg, посвящённая годовщине столкновения парома Baltic Queen с катером, перевозившим русских беженцев, началась в четырнадцать ноль ноль.
Лариса Окерлюнд – в девичестве Терехова, в первом браке Рцхиладзе, владелица и гендиректор компании Ujut, видная фигура русского консервативного движения – прибыла на площадь с небывалым опозданием, через девять минут после официального начала. Света Берйквист уже успела сделать своё чёрное дело, уже выстроила всех пришедших бесформенной кучей в углу возле ступеней, ведущих на Drottninggatan, слишком далеко от выхода из метро. Прямо над этой толкучкой, чуть ли не задевая головы, парила наглядная агитация, за которую отвечал Светочкин муж: пухлое голограммное сердечко цветов российского флага.
Сердечко вяло пульсировало. Вокруг него крутился девиз на трёх языках:
«ВМЕСТЕ ПРОТИВ РУСОФОБИИ»
Ещё издали, прежде чем сойти по ступеням с Drottninggatan и явиться народу, Окерлюнд пересчитала участников. Она ожидала, что их будет не менее полусотни. Примерно столько и выходило, даже побольше, особенно если добавить прессу в лице Васи Гребельникова и пару центровых русских бомжей, которые вальяжно прогуливались вокруг толпы, совали всем под нос рваные картонки с номерами для перевода милостыни. А учитывая туземных журналистов, топтавшихся поодаль, чуть ли не у входа в Дом культуры, число собравшихся переваливало за семьдесят. Плюс, конечно, полиция. Три охранника правопорядка в тёмно-синей форме (два с автоматами, один без) маялись от скуки на полпути между толпой и метро.
Над площадью, на уровне крыши Дома культуры, медленно кружил дрон. Из белёсого неба за дроном падали редкие снежинки.
Света Берйквист стояла на дирижёрской позиции слева от митингующих. Она нетерпеливо помахивала мегафоном и притопывала от холода. Рядом с ней сутулился в ожидании событий портал «Русский Север», то есть Вася Гребельников в своём идиотском авиашлеме времён Второй мировой.
— Лариса!!! — заголосила Света, заметив Окерлюнд на ступеньках. Рука с мегафоном взметнулась к небу. — Лариса, спускайся, только тебя и ждём!
Окерлюнд покраснела. Она ненавидела, когда опаздывают.
— Заждались прямо все… — процедила она, переставляя ноги в казаках со ступеньки на ступеньку.
От подножия лестницы до Светы было метров пятнадцать. Окерлюнд прошла эти метры с широкой улыбкой на лице. Возле Светы она остановилась, повернулась к толпе, приветственно задрала руку в тесной коричневой перчатке. Семь-восемь рук помахали в ответ. Голограммное сердечко взмыло на несколько метров и стало раздуваться – медленно, урывками, будто в него подкачивали воздух велосипедным насосом.
— Ну как ты? — спросила Света театральным полушёпотом. — Держишься? Что полиция говорит? Кто тебя хакнул?
— Привет, Ларис! — вытянулся из-за Светы Вася Гребельников. — Перехватим по кофейку после? Света меня просветила. Это же вообще ни в какие! У меня гипотеза есть рабочая. По кофейку после, ага?
Окерлюнд отобрала у Светы мегафон. Для этого пришлось мельком заглянуть в Светины глаза. «Что ж ты так похабно веки всегда мажешь?» — сложился в уме вопрос, который очень хотелось задать.
— Васенька, — сказала Окерлюнд вслух, не глядя на Васю. — Ты ничего ещё не раструбил? На «Севере» у себя?
— Да что ты! Без твоего благословения!
— Молодец, — Окерлюнд снова заулыбалась в толпу. — Молодец. Потому что не о чем там трубить. Нет информационного повода. Хакнули и хакнули. Никто не умер, ничего не пропало. Договорились, да, Васенька?
Не дожидаясь Васиного ответа, она поднесла мегафон ко рту:
— Добрый день, дорогие мои! — начала она по-русски. — Русское сердце!.. — она ненадолго опустила мегафон, и несколько голосов (включая Светочкин вопль прямо под ухом) нестройно докричали слоган: «…бьётся за всех!» — Да, русское сердце бьётся за всех! — повторила Окерлюнд, сменив язык. – Спасибо вам, огромное спасибо, что пришли сегодня, дорогие друзья, пришли несмотря на непогоду, несмотря на четверг и скорые праздники, а главное – несмотря на постоянный информационный шум, постоянную пропаганду со всех сторон, из каждого утюга, — вставила она по-русски. — Слишком многие хотят, чтобы мы забыли, что случилось в этот день, двадцать первого декабря, ровно два года назад. Они хотят, чтобы мы смирились. Смирились с тем, что жизнь одних людей в Европе стоит меньше, чем жизнь других. Но мы никогда! никогда не забудем и не смиримся!
Картонка со словами «НЕ ЗАБУДЕМ НЕ СМИРИМСЯ», торчавшая из толпы, подскочила на полметра и закачалась вправо-влево. Сердечко поспешно выросло ещё раза в полтора. Теперь оно парило почти на одной высоте с полицейским дроном. Чтобы прочитать на нём «ВМЕСТЕ ПРОТИВ РУСОФОБИИ», приходилось задирать голову.
— Все мы помним, — продолжила Окерлюнд, — чтó случилось два года назад, словно это было вчера. В ледяную декабрьскую ночь в Балтийском море произошла страшная катастрофа. Вернее, не катастрофа. Ведь у катастрофы нет виновников. Было совершено преступление. Чудовищное преступление. Равнодушие и русофобия европейских граждан, которые так гордятся своими прекрасными европейскими ценностями, – вот что убило сорок шесть невинных людей, включая женщин и детей, в ту декабрьскую ночь. Мы знаем. Знаем, почему эстонские, польские, финские порты были закрыты для катера с русскими беженцами. Знаем, почему и наша прекрасно оснащённая, хвалёная береговая охрана отправилась на помощь, только когда было уже слишком поздно. Знаем, почему на Балтике кошмарили и кошмарят суда НКО с волонтёрами. Знаем, почему диспетчеры сбрасывали звонки с катера, почему отказывались довести отчаявшихся людей до берега. Знаем, почему паром Baltic Queen ни на метр не изменил курса – даже после столкновения! Причина у всех этих гнусностей одна и та же: русофобия. Бесстыжая, слепая, системная русофобия. Русофобия, которая убивает. Русофобия убивает!
Окерлюнд опустила мегафон. Люди, неуклюже толпившиеся перед ней, подхватили кричалку Ryssofobi dödar! – сбивчиво, но вполне себе громко. Она знала, что их услышат и на Drottninggatan, и в вестибюле Дома культуры. Вообще по всему периметру площади услышат. И на видео, главное, чётко будет звучать. Плохо только, что в переднем ряду одни примелькавшиеся лица. Светочкин Гюстав с пультом от голограммки, Люда Бредстрём с портретом убитого сына, Наташа с Витей, усатый художник Ильюшенька из Гнесты. Даже блаженного Петера в ушанке с советской кокардой, русофильнутого на всю голову, – и его Светочка не смогла куда-нибудь на зады пристроить. Вот он, красуется в авангарде. Трясёт бородёнкой прямо на камеру Expressen TV. Вот его-то на сайт и выложат. К бабке не ходи – Петер будет героем репортажа. Полюбуйтесь, как стояли на площади юродивые русские, орали всякую жуть.
Окерлюнд снова поднесла мегафон к губам. Скандирование затихло. Она вжала кнопку. Набрала воздуха в лёгкие. На язык просился следующий абзац текста, написанного в соавторстве с Васей три дня назад («Два года, два года прошло с той ужасной ночи. Что изменилось за эти два года? Изменилось многое – и почти всё к худшему…»).
Что-то непривычное, неправильное мешало говорить дальше.
Светочка Берйквист.
Конкретней, Светочкин крик под ухом. Он не затих. Не в том смысле, что Берйквист продолжала орать Ryssofobi dödar! Совсем наоборот – она даже не начинала. Так и промолчала всю кричалку. Впервые в истории русского консервативного движения.
Окерлюнд отжала кнопку и повернула голову.
— Ларис! — в тот же миг дёрнула её за рукав Света. Её запудренное лицо корёжилось, шло трещинками от испуга и растерянности. — Ларис, смотри – эти, ну, Эн-Эн-Эм… — она показала на площадь за Васей Гребельниковым. — Нацики пришли…
Точнее, нацики продолжали приходить. Они стекались на площадь из метро, из подземных кафе и магазинов справа от метро, по лестнице со стороны Hamngatan, по спуску с Drottninggatan за спинами митингующих.
Кажется, они выползали даже из Дома культуры. Окерлюнд вспомнила старую хохму из фейсбука: почему нацики не ходят в Дом культуры? Потому что как только нацик переступает порог Дома культуры, он вспыхивает ярче тысячи солнц и превращается в культуртрегерную даму бальзаковского возраста в цветастом балахоне. Начинает жрать авокадо и голосовать за красно-зелёных. Но нет, увы-с, теперь она видела собственными глазами: из этого дворца радужных искусств и толерантного взаимопонимания всех меньшинств и народов, словно из засады, выныривали по одному бритые парни и прилизанные девахи в болотных куртках и чёрных ботинках на шнуровке. А журналисты словно только этого и ждали. Они жадно снимали каждую натужно суровую рожицу с угрями, каждую эрзац-свастику на рукаве.
— Это не Эн-Эн-Эм! — сообщил Вася Гребельников. Он тоже вертел головой, снимая панораму нашествия. В авиаочках, нахлобученных на его авиашлем, были камеры. — Это «Арийская стена». У Эн-Эн-Эм поперечные палочки на крестах. А у этих – видите? – вязь и кружочки на конце.
— Хрен редьки не слаще… — сказала Света с неожиданной брезгливостью.
Она отпустила рукав Окерлюнд и стояла злая и спокойная как танк. Видимо, она уже поняла то, что до Окерлюнд доходило ещё несколько секунд: нацики не собирались на них нападать. Добры молодцы и красны девицы в ботинках на шнуровке как по команде останавливались на почтительном расстоянии от акции «Русского сердца» и отворачивались, и строились в цепь, и замирали в этой цепи, заложив за спину руки в чёрных перчатках.
Вскоре стало ясно, что цепь выстраивается в два ряда, местами даже в три, и охватывает прямым углом четверть площади. У подножия лестницы, ведущей на Drottninggatan, цепь преломлялась. Дальше – вверх – она шла по диагонали; на каждой второй ступени лестницы стояло по два, местами по три, нацика – всё так же спиной к «Русскому сердцу», сложив ладони крестом на молодых задницах, обтянутых чёрными джинсами.
Бомжи, просившие милостыню у митингующих, успели выскочить от греха подальше через последнюю прореху в диагонали на лестнице. Одному из них, косматому доходяге в длинной малиновой парке, при этом поставили подножку, и доходяга рухнул на ступеньки, но не замер ни на секунду – докарабкался до улицы и скрылся из виду под хохот нацистов.
— Оцепили нас! — сообщил Вася Гребельников.
— Чего они тут, Ларис? — спросила Света. — Ты не в курсе?
Окерлюнд невольно прижала мегафон к животу. Следовало ответить чем-нибудь едким и авторитетным. Но ничего такого в голову не приходило.
Тройка полицейских, оставшаяся по ту сторону цепи, похоже, была ошарашена не меньше неё. Сквозь просветы в двойной шеренге нацистов Окерлюнд видела, как женщина в тёмно-синей форме задрала дуло автомата и лихорадочно говорит в пространство. Видимо, запрашивает инструкции, вызывает подкрепление – что ещё говорят полицейские в таких ситуациях? Один из её напарников, невысокий смуглый крепыш без автомата, протолкнулся сквозь «Арийскую стену» и теперь, казалось, не мог решить, стоит ли ему идти дальше – стоит ли беседовать о происходящем с Окерлюнд, Светой и Васей. Его губы тоже шевелились.
Пока он ждал указаний, к «Русскому сердцу» подошли с другой стороны.
— Здравствуйте, Лариса Евгеньевна!
Их было двое: высокий парень с пухловатым детским лицом, безуспешно прикрытым сивой бородой, и девушка лет двадцати. Её русые волосы лежали на плече толстым рыбьим хвостом. Форма у обоих была та же, что у всех остальных: чёрные джинсы, болотная куртка с эрзац-свастикой. Только вместо ботинок у девушки сияли начищенные до глянца чёрные сапоги в стиле «Мы косплеим бункер фюрера».
— Лариса Евгеньевна?.. Здравствуйте! — повторила девушка, не дождавшись реакции от Окерлюнд. — Я Ксения, — она протянула руку, жемчужно улыбаясь. — Очень рада с вами познакомиться в реале.
Её глубокие синие глаза сияли от воодушевления. Выговор был отрывистый, чёткий. Чистый как стёклышко. Как у девочки из хорошей петербургской семьи.
— Здравствуйте, — Окерлюнд машинально пожала руку в чёрной перчатке.
— Это Матиас, — девушка качнула русой головой в сторону нацика мужского пола. — Он по-русски пока не говорит, но кое-что понимает.
— Я ушчу русский яссик, — зарделся Матиас. — Сдрас-туй-те.
— Вы очень правильно сделали, что нам позвонили, — посерьёзнела девушка. — Мы, как известно, разделяем базовые идеалы «Русского сердца». Очень рады, что наконец-то выступаем единым фронтом. Леваки в последнее время совсем распоясались, ведут себя, будто им всё позволено. А полиция, — она взглянула с насмешкой на смуглого полицейского, который по-прежнему ждал указаний начальства, — полиция, как известно, их защищает…
— Лариса?! — ахнула под руку Светочка. — Ты что – правда? Ты им звонила?
— … Я вам звонила? — переспросила Окерлюнд слабым голосом.
Нацистка по имени Ксения прищурила синие глаза и открыла рот, но, пока она тянула вступительное «эээ…», Окерлюнд рывком пришла в себя. Она сообразила, что, как и почему.
— Во сколько это было? — рявкнула она, подступив к нацистке вплотную. — Что именно я тебе сказала?
Нацистка отступила на шаг, но не смутилась. Она убрала рыбий хвост за спину и дёрнула молнию на куртке. Выудила телефон из внутреннего кармана.
— Давайте освежим вашу память, Лариса Евгеньевна, — она стукнула пальцем по улитке на ухе и что-то приказала телефону английской скороговоркой. — Here we go… Вы позвонили мне в восемь часов сорок восемь минут. Вы сказали мне… — она оторвалась от экрана и усмехнулась, глядя в глаза Окерлюнд. — Вы попросили нас – собственной персоной попросили нас обеспечить «Русскому сердцу» защиту от леволиберальных экстремистов на время сегодняшней акции. У вас были данные, что готовится нападение. Насильственная провокация.
— Лариса… — задохнулась Светочка. — Ты с ума сошла…
У Окерлюнд возникло до боли знакомое желание прикрикнуть на неё. Приказать заткнуться или даже – по инерции – объявить слова нацистки правдой и самой наплести с три короба в поддержку этой правды. Объяснить Светочке, почему вызвать нациков на защиту «Русского сердца» было единственно верным решением в сложившихся обстоятельствах.
Желание было очень сильное, гораздо сильнее обычного. К счастью, именно в этот момент к ним подошёл-таки смуглый полицейский крепыш. Он поздоровался, обвёл пальцем частокол из нациков, выросший на площади, и задал ей, Окерлюнд, ровно один вопрос: «Это часть вашего мероприятия?» Окерлюнд без колебаний ответила: «Нет». Полицейский тут же утратил к ней интерес (Света и Вася изначально были для него пустым местом). Он развернулся к пухлолицему Матиасу и синеокой Ксении, поздоровался второй раз и безучастно, словно зачитывая параграф административного кодекса со своих линз, объявил, что у «Арийской стены» есть ровно пять минут на то, чтобы рассеяться и покинуть площадь.
Нацистка Ксения начала возмущаться, громко уличать Окерлюнд во лжи и подставе. Чтобы доказать свои обвинения, она включила на телефоне запись их утреннего разговора. Полицейский сказал, что всё равно не понимает по-русски, и начал повторно читать вслух про пять минут на очистку площади. Нацистка пустила запись с начала и принялась переводить, нажимая паузу после каждой реплики, и какое-то время полицейский равнодушно слушал эти упражнения в последовательном переводе, а её, Окерлюнд, трясло и подташнивало от того, насколько цифровая подделка под неё в телефоне у нацистки была неотличима от неё самой, живой и настоящей. Потом телефон внезапно сдох в середине реплики, его экран погас и больше не загорался – сколько нацистка ни тёрла в руках серебряную пластинку, сколько ни теребила улитку в ухе.
Окерлюнд закричала, что у неё с утра было то же самое, что нациков однозначно хакнули. Забывшись, она схватила полицейского за локоть. Тот бережно снял её руку со своей и сказал, чтобы она, Окерлюнд, не беспокоилась; кто надо где надо уже знает, что нациков хакнули и что с «Арийской стеной» в восемь сорок восемь разговаривала нейросетка. Затем он в третий раз прочёл нацистам про пять минут, добавив от себя, что теперь время точно пошло и минут очень скоро будет не пять, а четыре. Синеокая Ксения заорала, что это провокация, что полиция заодно с антифой и давно превратилась в змеиное гнездо леволиберальной падали, щупальце глобального сионизма. Сердечко, парившее в небе, тем временем закатилось и пропало. Гюстав с пультом, Петер в ушанке, Люда Бредстрём с портретом убитого сына и, кажется, все остальные сторонники «Русского сердца» сгрудились вокруг них, пытаясь понять, что вообще происходит, и Окерлюнд глядела на их ошалелые лица и боялась, что сходит с ума, потому что ей хотелось плакать не от страха или стресса, а из-за того, что у юной нацистки Ксении даже в нерусском языке было безупречное столичное произношение, которого у неё, Окерлюнд, не будет никогда в жизни.
Примерно в этот момент бросили первую дымовую шашку. От её хлопка нацистка заткнулась. Стало отчётливо слышно, как со всех сторон, на всех подступах к площади, десятки глоток орут: Inga! nazister! på vå-ra gator!
На мгновение Окерлюнд задумалась, как бы это лучше перевести. «Никаких нацистов на наших улицах» – калька, не звучит. Может, «Долой нацистов с наших улиц»? «Нацисты, вон с наших улиц»?
— Fuck, — печально сказал полицейский, вытаскивая дубинку.
— Антифа! — сообщил Вася Гребельников.
Полицейский ткнул дубинкой в мегафон, который Окерлюнд так и прижимала к животу. «Скажите своим! — крикнул он. — Скажите, чтобы забились обратно в угол! Кучкой! Чтобы сели на землю и не вставали, пока всё не закончится! Понятно?»
Хрясь! – хлопнула вторая шашка.
Окерлюнд посмотрела на полицейского стеклянными глазами. Ей хотелось, чтобы он всё повторил, и хорошо бы по-русски, с демонстрацией на пальцах, но смуглый крепыш в тёмно-синей форме сорвался с места и побежал обратно к метро сквозь наползающий дым. Шеренга нациков, стоявшая у него на пути, уже распадалась на перепуганные атомы. Одного из этих атомов он на ходу приложил дубинкой по лицу. Видимо, не смог преодолеть искушение.
— Лариса!!! — крикнула Светочка. — Дай сюда! Мне, говорю, дай!
Она вырвала у Окерлюнд мегафон и заорала на сторонников «Русского сердца», умоляя их отступить в угол площади и сесть на плитку. Человек десять, включая Наташу с Витей, вроде бы послушались. Увещевать остальных было поздно – большинство из них уже прыгало в панике вверх по ступенькам – на Drottninggatan, которая в те секунды казалась безопасней, потому что две первые шашки хлопнули с другой стороны.
Третья шашка возвестила, что безопасных путей к отступлению нет. Она лопнула прямо в середине лестницы, под ногами у нацистов. Сразу несколько человек завизжали как резаные, кто-то покатился по ступенькам, хакнутый полицейский дрон вошёл в пике и расквасил себя об стену Дома культуры, с вершины лестницы раздался протяжный свист, и в ползучем буром дыму началось побоище.
За время своей видной консервативной деятельности Окерлюнд неоднократно пугала аудиторию леволиберальными экстремистами. Она сетовала на их ненависть к подлинно европейским традициям и русским ценностям. Она клеймила их большевистскую нетерпимость к нормальным людям, которые не желают молча терпеть извращения, распущенность и вопиющие поблажки темнокожим нелегалам. Но прямо так чтобы в действии да ещё и в таком количестве она их не видела ни разу. Антифе и прочим левым молодчикам до сих пор было плевать на «Русское сердце». «Возрастной контингент у нас не тот», — объяснял такое обидное равнодушие Вася Гребельников. «Для них кто старше тридцати, тот всё равно что на пенсии. Зачем нас бить? Сами окочуримся».
Вживую антифа превзошла её ожидания. После третьей шашки прыгучие фигуры в цветных балаклавах, казалось, хлынули сразу отовсюду – совсем как нацики несколько минут назад, но молниеносней и, главное, яростней. Те, что повалили с Drottninggatan, буквально смели «Арийскую стену», опрокинули её на площадь заодно с частью «Русского сердца», которая не послушалась Светочку и не схоронилась в своём углу. Секунд через двадцать, максимум через полминуты, мальчики и девочки в куртках с эрзац-свастиками уже массово валялись у подножия лестницы, прикрывая головы, а фигуры в балаклавах пинками катали их из стороны в сторону. Там же лежали, ползали и стонали несколько сторонников «Русского сердца». Их, правда, никто не пинал. Видимо, антифа отличала их по отсутствию формы. Ну и, конечно, по возрасту.
— Лариса!!! Лариса, ты-то чего стоишь как истукан?!
Окерлюнд почувствовала, как её тянут за шубу из бельгийского мехозаменителя, и попыталась вырваться. Прыгуны в радужных балаклавах, скрюченные тела поверженных нацистов в клочковатом дыму, тщетные призывы разойтись, гремящие из полицейского громкоговорителя, – вся эта батальная сцена завораживала, и Окерлюнд не сразу поняла, что лупит по руке Светочку – что это Светочка пытается оттащить её на край площади, подальше от лестницы, поближе к стеклянной стене Дома культуры.
— Лариса!.. — Светочка встряхнула её за плечо, заглядывая в лицо. — Пошли отсюда!
«Пошлить не будем», — услужливо всплыл в голове тупой каламбур из позднего детства.
— Да-да, само собой… — сказала Окерлюнд. — Пойдём…
По пути они наткнулись на Expressen TV, которое снимало всё на камеру и два телефона и не верило своему счастью. Узнав Окерлюнд, одна из журналисток прервала свою скороговорку для лайвстрима и начала задавать вопросы о причастности «Русского сердца» к «такому повороту событий». Окерлюнд не глядя отмахнулась от неё. На выручку пришла Света: она внятно заорала, перекрывая шум побоища, что «Русское сердце» ничего ни о чём не знало и что всё это провокация. Окерлюнд поддакивала, без конца оглядываясь на то место, где они недавно стояли. Там оставалась нацистка Ксения, синеокая девочка из хорошей семьи. С первых мгновений левацкой атаки Ксения стояла в паническом ступоре, как поставленная на паузу голограммка, и, наверное, поэтому её долго не трогали. Теперь – стоило ей робко шагнуть вслед за Окерлюнд и Светой Берйквист – чары развеялись. Из дыма немедля выскочила фигурка в балаклаве, клетчатых зимних шортах и колготках из чёрной шерсти. Она дёрнула нацистку Ксению за рыбий хвост, повалила на землю и начала пинать по туловищу и заднице.
— Зиг!.. Хайль!.. Ксюха!.. Fucking!.. Nazi!.. Bitch!.. — задорным девичьим голосом восклицала фигурка после каждого пинка. — Наше!.. Дело!.. Правое!.. Победа!.. Будет!.. За нами!..
Окерлюнд повернулась к Expressen TV. Её гнев и фрустрация достигли критической отметки. За этой отметкой к ней вернулся дар публичной речи, в том числе на иностранном языке.
— Здесь избивают детей! — выпалила она первое, что пришло в голову. — Это вам не интересно?! Почему вы задаёте нам дурацкие вопросы?! Почему не снимаете, как избивают детей?
— О, мы снимаем! — весело ответил парень с камерой, не глядя на Окерлюнд. — Мы снимаем абсолютно всё!
— Да ну их, Ларис! — крикнула Светочка по-русски. — Чего ты из-за них? Нашла детей, тоже мне… Пошли-пошли! Я тут всё сказала.
Она потащила Окерлюнд мимо журналистов и камер, мимо прильнувшего к стене Васи Гребельникова, – к дверям Дома культуры.
— Что же это такое, Света… — на ходу замотала головой Окерлюнд. — Даже здесь… Даже здесь русские воюют с русскими… Русские девочки, Боже ты мой… Бьют друг друга ногами…
Говоря это, она снова поглядела на себя со стороны, честно стараясь понять, сколько в её словах искренней боли за многострадальный русский народ и сколько жалости к самой себе, попавшей в кошмарный сон, который никак не желает кончаться. Она не успела прийти к однозначному выводу – Света Берйквист слишком быстро дотащила её до входа в Дом культуры, а там, у входа, стало не до рефлексии. Одновременно с ними прорваться в вестибюль пытались двое нацистов мужского пола – уже битых и мятых; один держался окровавленной рукой за разбитый нос, второй держался за куртку соратника и остервенело тёр пунцовые, невидящие глаза, в которые явно пшикнули из баллончика. Обоим было не больше восемнадцати, и первый – с разбитым носом – чем-то напоминал ей собственного сына от первого мужа (бровями? лбом? вытянутыми ушами?). Окерлюнд невольно остановилась, чтобы пропустить вперёд этих бедных побитых мальчиков с их нелепыми эрзац-свастиками, и представила, как по ту сторону двери, в вестибюле Дома культуры, окажет им первую помощь – не зря же она, в конце концов, ходила когда-то на курсы первой помощи.
— Лариса!!! — толкнула её под лопатку Света Берйквист. — Ты совсем чиканулась?! Чего ты ждёшь?
— Почему ты на меня орёшь?! — закричала Окерлюнд. — Почему ты весь день на меня орёшь?! Кто дал тебе право на меня орать?!
Она успела разглядеть ненависть в Светочкиных глазах, но не успела получить ответ. Её пихнули – грубо, хотя и продуманно, чтобы отодвинуть на пару шагов и при этом не сбить с ног. В следующее мгновение на битых нацистов, которые замешкались в дверях из-за своей частичной слепоты, налетели фигуры в цветных балаклавах и выволокли их обратно на площадь, и повалили на плитку, мокрую от тающего снега, и стали повторно пинать куда попало, восклицая что-то вроде «За Патрика!» и «За Масуда!», и ещё какие-то имена, которых Окерлюнд не могла разобрать.
— Что вы делаете?! Что вы делаете?! — закричала она по-русски. — Нелюди! Нелюди! Нелюди!..
Её крик потонул в рёве полицейских сирен и – мгновение спустя – в массовом свисте. Ещё через пару секунд по всей площади снова затрещали дымовые шашки. Фигуры в балаклавах, на которых орала Окерлюнд, бросили пинать нацистов. Одна из них вскинула руку с цилиндрическим предметом. Как только предмет зашипел, извергая фиолетовый дым, фигура швырнула его в сторону лестницы с Drottninggatan, по которой уже сходила, щетинясь дубинками и стволами, армия космонавтов в противогазах.
— Лариса, ну твою ж маму!!! — крикнула Светочка.
Она сгребла Окерлюнд в охапку и потащила в Дом культуры. На фоне сирен и свиста раздался новый хлопушечный треск. В воздухе за их спиной что-то запшикало. Вася Гребельников отлип от стеклянной стены, у которой стоял до сих пор. Ему вдруг тоже захотелось в Дом культуры.
— Газ! — сообщил Вася, не глядя ни на кого конкретно. — Щас газ пойдёт!
Он распихивал всех на своём пути: журналистов, Окерлюнд, Свету, отступающих леваков в балаклавах, а также Светиного Гюстава, которому наконец удалось воссоединиться с женой и вцепиться в её пальто.
— Щас понос у кого-то пойдет! — отозвалась Света. — Куда ты без очереди, Васька? Встань взад и номерок возьми, козёл ты московский!
— Аааа!!! — страшно заорал кто-то совсем рядом. — Ааааааа!!!
Позднее, в самом конце того безумного дня, Окерлюнд узнала, что орал Гюстав – ему в ухо попал газовый патрон. Но в тот момент, у входа в Дом культуры, она почувствовала только, что Светина хватка разомкнулась, Света метнулась в сторону, исчезла, и сквозь крутящиеся двери её, Окерлюнд, в конце концов пронесло бурлящее течение других, чужих людей. По ту сторону дверей, в шумящем, беспокойном вестибюле, эти чужие люди срывали балаклавы со своих молодых лиц, румяных от адреналина, махали друг другу, с кем-то здоровались, что-то совали в урны для мусора и разбегались в разные стороны. Толпа, в немалой степени состоящая из культуртрегерных дам бальзаковского возраста, охотно расступалась и провожала их светлыми взглядами, а охранники Дома культуры, парень и девушка с нашивками какой-то частной компании, вообще не обращали на них внимания. Они стояли у прозрачной стены и смотрели наружу. Снаружи, на площади, носилась в слезоточивом тумане полиция в противогазах. Она подбирала избитых нацистов и уводила на Drottninggatan и Hamngatan, к машинам скорой помощи.
Окерлюнд не видела, что творится на лице у парня с нашивками, – он не двигал головой. Зато девушка-охранница крутила голову туда-сюда, и в профиль было хорошо видно, как она улыбается.
21 ДЕКАБРЯ
Десять дней до Мегафлуда
Sergels torg, Kulturhuset.
В прошлый раз Окерлюнд была в Доме культуры пять лет назад, на заре своей видной консервативной деятельности. Потом не хотелось. Она испытывала идиосинкразию к местам скопления туземной интеллигенции среднего и низшего звена, а Дом культуры был флагманом таких мест, центром «леволиберальной паутины, охватившей всю страну на деньги налогоплательщиков» (так писал на «Русском Севере» В. Гребельников).
В Доме культуры (знала Окерлюнд) хронически шли совестливые форумы, чтения, спектакли и встречи c китайскими диссидентами и подпольными иранскими «режиссёрками». Их посещали училки и чиновницы в цветастых балахонах без талии, гееподобные папаши с младенцами в дизайнерских кенгуру, двадцатилетние анархо-феминистки в обносках на три размера больше или меньше, чем надо. Все эти сердобольные граждане доводили Окерлюнд до белого каления. Они сидели на форумах-чтениях и очень внимательно слушали, посасывая красное вино из многоразовых стаканчиков. Они жалели китайских диссидентов с иранскими режиссёрками, а также палестинских поэтов, сомалийских девочек и сирийских бабушек, курдов из Турции, мусульман из Мьянмы и последнего индейца племени, которое говорило на уникальном языке и жило в амазонских джунглях, вырубленных по вине мирового капитала и фашистов в бразильском правительстве. Они жалели белых медведей в Арктике и пингвинов в Антарктиде. Они вообще больше всего причитали о жертвах своего любимого «глобального климатического кризиса». О темнокожих детях, вечно тонущих где-то в Бангладеш или усыхающих где-то в Мали.
Их обильного левацкого сострадания (не раз отмечала Окерлюнд в своих выступлениях) хватало на всех, кроме русских. Если в Доме культуры и заходила речь о русских, то лучше б она не заходила вообще. Все «русские» форумы и чтения здесь проводились с единственной целью: выволочь на сцену какого-нибудь «выжившего», а ещё лучше «выжившую», и пощекотать нервы публике кровавой клюквой о русском варварстве – и чтобы сбоку всенепременнейше сидел нафталиновый публицист с фамилией на «-штейн» и комментировал эту клюкву с трагической иронией. Ну, и чтобы из UD, местного МИДа, тоже пришла бы пигалица с дредами и выступила под занавес: дескать, правительство делает всё возможное ради спасения бедных геев и феминисток, которых с утра до вечера линчуют на «российской территории». У них же здесь даже России больше не было в диплексиконе – одна «территория».
Именно так всё и было пять лет назад, в тот последний раз, когда её, Окерлюнд, занесло в Дом культуры. И было это на каком-то этаже, втором или третьем, – она не помнила точно и даже не узнавала теперь ничего вокруг. Ремонт здесь, что ли, сделали с тех пор?
Ремонт или не ремонт, а из вестибюля на нулевом этаже следовало бежать. Туда уже набилась масса журналистов, включая Expressen TV. Рано или поздно они бы опять набросились на неё с вопросами о «таком повороте событий». Окерлюнд не доверяла себе; боялась наговорить в горячке чёрт знает чего. Убегать и отмалчиваться тоже не оптимально, спору нет. Но молчание легче загладить впоследствии, легче затереть, списав на шок и неполноту информации. А чёрт знает что, снятое на видео, затереть невозможно.
Она поднялась на эскалаторе с нулевого этажа на первый. Задерживаться на первом не имело смысла – там тоже был вход и толкучка; туда тоже ломились журналисты с полицией. Окерлюнд стала искать эскалатор на второй этаж и долго, минуты три, не могла найти его; носилась кругами, словно Бастя в начале прогулки, а всего-то и нужно было повернуться, как только поднялась на этаж. Когда, задыхаясь от беготни, она встала-таки на искомый эскалатор, она заметила, что выронила где-то сумочку с таблетками. Видимо, ещё на площади. От этого озарения ей изменило всё сразу: ноги, туловище, выдержка. Окерлюнд заплакала, согнулась, будто её переломили пополам, и рухнула на колени, больно ударившись о ступеньку эскалатора. Если б не держалась за поручень, так и полетела бы вниз, на мусульманскую пару с кучерявым ребёнком лет четырёх.
Мать ребёнка помогла ей встать и сойти с эскалатора. Какое-то время она оставалась рядом. Участливо смотрела на слёзы Окерлюнд из-под своего голубого платка. Платок был из хорошего шёлка. Раза три она спросила, что случилось. Не ранили ли Окерлюнд «в хаосе на площади»? Не помочь ли ей дойти до скорой помощи? «Очень много скорых вокруг здания», — пояснила мусульманка.
У Окерлюнд хватило сил помотать головой: «Нет, спасибо». Она расплакалась ещё горче – теперь ещё и оттого, что даже эта исламская кукла в хиджабе с либерально выбившейся прядью говорила без инородного акцента, говорила музыкально и полногласно, со всеми огублениями и длиннотами – впору новости читать на радио.
— Лариса?..
Кто-то положил ей руку на предплечье.
Участливая мусульманка отступила от неё – к мужу, присевшему на корточки, и ребёнку, который карабкался на отцовские плечи. Место перед Окерлюнд заняла высокая девушка в деловом костюме. Её кофейный галстук сбился набок; верхняя пуговица блузки была расстёгнута. У девушки была тёмная кожа, едва ли не темней галстука, но до боли родные черты лица. Под стать какой-нибудь Лене или Кате из того же псковского райцентра, откуда приехала Даша Бобкова (никем не убитая, слава Тебе, Господи). Разве что губы покрупней.
— Лариса?.. — повторила девушка. — Вам чем-нибудь помочь?.. — спросила она по-русски. — Вы меня помните? Я Оля, Оля Катенде. На слушаниях в риксдаге в мае – помните? Мы встречались. Вам нужна помощь какая-нибудь?
Ах вот оно что. Ну, разумеется. Кто ж это ещё может быть с такой рожей, кожей и русским языком. Только Оленька Катенде. Дочка Таньки Ерёмкиной, широко известной сто лет назад в узких литературных кругах под идиотским псевдонимом «Ирма Грач». Образцовое межрасовое дитя, ходячая реклама светлого космополитичного будущего. Дааа, виделись в риксдаге, виделись. Сколько ей – двадцать три? Двадцать четыре? А вот поди ж ты: штатный социолог. В департаменте миграции.
Окерлюнд аккуратно вытерла глаза тыльной стороной ладони. Праведный гнев снова выручил её. Помог немного прийти в себя.
— Здрасте, Оля, — сказала Окерлюнд. — Где здесь у вас туалет?
Рука Оли Катенде отлипла от её предплечья и заботливо легла ей на спину.
— Давайте я вас отведу. Мне всё равно самой надо.
Она повела Окерлюнд мимо кафе, заполненного людьми. Как и всё остальное на этой стороне Дома культуры, кафе выходило стеклянной стеной на площадь. Часть посетителей толпилась у стекла и возбуждённо смотрела вниз, и Окерлюнд на миг представила, что они заглядывают в дымящийся кратер вулкана, который вот-вот начнёт извергаться. И у стены кафе, и за столиками многие растерянно хмурились. Они держали в руках телефоны и яростно тёрли их, и показывали друг другу. Некоторые дёргали себя за ухо, совсем как нацистка Ксения со своей улиткой.
— Сеть легла, — сказала Оля Катенде.
Они дошли до эскалатора, ведущего на третий этаж. Катенде пропустила Окерлюнд вперёд; сама встала на две ступеньки ниже. На несколько секунд их глаза оказались примерно на одном уровне.
— …Что вы сказали? — переспросила Окерлюнд с большим запозданием.
— Мобильной сети нет. По всему центру, наверно. Вы не пробовали звонить?.. То ли хакеры у кого-то хорошие, — Катенде улыбнулась, — то ли Полиция Безопасности законы нарушает.
«Уж ты-то знаешь», — приложив немалое усилие, не сказала Окерлюнд.
Она пощупала свой телефон во внутреннем кармане шубы. Вытащить не решилась. Утром, когда её разблокировали, она минут двадцать просидела в видеочате с каким-то белорусом из отдела по борьбе с киберпреступлениями. Эти клоуны в полиции, видимо, специально подсунули ей русскоязычного сотрудника – чтоб она чувствовала особое доверие и психовала меньше. Белорус заверил её, что атака отбита. «Интегритет цифровой персоны восстановлен» – так он выразился. «Непосредственный маршрут захвата ликвидирован». Но Окерлюнд не почувствовала особого доверия. Один раз, в районе полудня, она набрала Свету Берйквист (по старинке, через номер) и один раз позвонила в Ujut. Больше к телефону не притрагивалась. Игнорировала все входящие.
— Вот сюда, через конференц-зал, — сказала Катенде на третьем этаже. — Там есть туалеты для публики.
Она по-ленински взмахнула своей межрасовой рукой со статусным маникюром. Затем – всё той же рукой, резавшей глаз Окерлюнд, – открыла правую створку двери конференц-зала. На левой створке висела красная афиша с датой и анонсом на двух языках. Возле даты белел схематичный рисунок. Он изображал женщину, сидящую на полу, обхватив колени. Лицо женщины скрывали растрёпанные волосы.
«ВМЕСТО ЖИЗНИ И СМЕРТИ: Война и сексуальное рабство в России» – успела прочитать Окерлюнд русскую версию анонса. Дата была сегодняшняя. Начало мероприятия: 18.00.
Катенде запустила её внутрь, вошла следом, закрыла за собой дверь. Шум, хлеставший по ушам всё это время, резко оборвался. Внутри зала было тихо и сумрачно. Зал не имел окон, верхние лампы не горели, и только на подиум у дальней стены падал мягкий свет.
Стулья для вечернего сеанса левацких охов и ахов по поводу «сексуального рабства в России» ещё не расставили. Катенде повела Окерлюнд по диагонали через центр пустого зала. В этом оазисе тишины каблуки Окерлюнд били по мозгам, как отбойный молоток в восемь утра в питерском дворе-колодце.
У Катенде на ногах были кроссовки на мягкой подошве. Брендовые, смарт-кэжуал. Они не гремели.
— Это вы организовали? — спросила Окерлюнд, чтобы заглушить своё громыханье. — Мероприятие это – вашего департамента инициатива?
— Ооо, нет, — усмехнулась Катенде. — Нам такие инициативы запретили после прошлых выборов. Я здесь частное лицо. С работы сбежала пораньше, чтоб маме помочь.
Окерлюнд напряглась, чтобы оставить это без комментария. Чтобы не пустить на язык следующую реплику. Ведь удавалось же иногда.
В этот раз не удалось.
— Поумерили, значит, вашу прыть, — сказала она. — Радует, что даже в этой стране к власти иногда приходят вменяемые люди.
Катенде прыснула. Причём не так чтобы разок – и всё. Нет, форменный приступ у неё начался. Они пересекли зал, свернули в закуток справа от подиума, дошли до гендерно нейтральных туалетов без табличек М/Ж, а она всё давилась смехом, не глядя на Окерлюнд.
Возле туалетов Окерлюнд не выдержала.
— Ты смейся! Смейся! — закричала она. — Смейся, пока тебя в шею не погнали из департамента. Даст Бог, у вас там по квалификации начнут брать, а не за то, что дочь Патриса Лумумбы. Даст Бог, разгонят ваше гнёздышко! Даст Бог!..
Она осеклась и застыла, тяжело дыша. В голове мелькнуло: слава Тебе, Господи. Как хорошо, что удрала от журналистов. А то ведь наговорила бы. Ой, наговорила бы.
Катенде бросила хихикать. Теперь она улыбалась одними глазами, словно глядела на пятилетнего ребёнка, который очень серьёзно рассказывал ей что-то своё, глупенькое, детское, а она, взрослая, не хотела его травмировать, рассмеявшись во весь голос.
— Вы вот что, Лариса, — сказала она, так и не услышав окончание третьего Даст-Бога Окерлюнд. — Вы пока сходите, умойтесь, пописайте – что вам там надо. С минуты на минуту мама должна подойти. Она организатор. Вы с ней пообщайтесь. Она лучше знает, как с вами разговаривать.
— Нууу, знаешь ли!.. — затряслась Окерлюнд. — Такого нахальства даже от тебя!.. Даже от тебя – я никогда не могла и подумать!..
Катенде зашла в один из туалетов и закрыла за собой дверь.
— Как! Как ты вообще себя ведёшь! — заорала Окерлюнд сквозь дверь. — Когда с тобой разговаривают старшие! Как тебя вообще воспитывали? Я понимаю, что папаша негр бог знает откуда, но мама! Мама-то русская! Чему она тебя учила? Ах да, — Окерлюнд всплеснула руками перед несуществующей публикой. — Ах да, я же забыла, кто у нас мама. Мама же у нас «автор-КА». Активистка. Мама у нас стыдится, что она русская. Мама ненавидит всё русское. Стоит ли потом удивляться, что…
— Ларисонька! — гулко донеслось издалека. — Ларисонька Терехова! Тебя ли я слышу!
Топ, топ, топ, топ – застучали в зале шаги чего-то помягче казаков и потвёрже брендовых кроссовок. Окерлюнд в панике отскочила от двери, за которой скрылась Катенде. Первой мыслью было спрятаться: забежать в свободный туалет, закрыться и сидеть на унитазе, пока не начнётся мероприятие и можно будет улизнуть из зала, так и не столкнувшись лицом к лицу с Танькой Ерёмкиной. Мысль дельная, но постыдная, ибо да как же можно? Да разве она боится этой левацкой сучки? Этой неухоженной, мятой сучки с мочалкой на голове? Да глупости, ничего она не боится. Просто неохота нервы лишний раз тратить, да ещё в такой дикий день.
Окерлюнд сделала шаг ко второму туалету. Взялась за ручку двери.
— Ларисонька! — раздалось намного ближе, чем раньше.
Боже мой, ну всё. Упущен момент. Слишком долго колебалась.
— Ларисонька, погоди. Не ходи писать без меня.
Ерёмкина подошла к ней. Она была в мешковатой куртке почти до колен и в чёрных полуботинках, как у школьника на советской картине о золотом детстве при Сталине. Волосы у Ерёмкиной, как всегда, мочалисто топорщились. Правда, цвет волос изменился: за год, минувший с их последней встречи, Ерёмкина сильно поседела. И лицо изменилось. На нём нынче не было пудры, налепленной абы как. Морщинки, складки, лопнувшие сосуды, мешки под глазами – всё выставлено на всеобщее обозрение. Видимо, поняла тварь, что пудрой здесь уже не поможешь.
— Здравствуй, Танюша, — улыбнулась Окерлюнд с чувством собственного достоинства. Во всяком случае, задумка была такая: улыбнуться с достоинством.
Ерёмкина сняла куртку и повесила на крючок напротив туалетов. Под курткой у неё, естественно, был затасканный свитер.
— Ты никак испереживалась, — сказала Ерёмкина с ноткой заботы. — Плакала?
Её лицо приблизилось, заслонило всё поле зрения. От неё пахло холодом, городом и чем-то уксусно-землистым. Экологическим моющим средством, не иначе.
— Не твоё собачье дело, — процедила Окерлюнд.
Она оттолкнула Ерёмкину и решительным шагом направилась прочь из закутка и зала. То есть, опять же, задумка такая была: решительно шагать прочь.
— Кууудааа, — сказала Ерёмкина, почти не повышая голоса.
Она схватила Окерлюнд за шубу, рывком открыла свободный туалет, зашвырнула Окерлюнд внутрь и ввалилась следом за ней, не обращая внимания на истошные вопли о помощи. В туалете она заперла дверь и протолкнула Окерлюнд из умывальни в кабинку с унитазом.
— Помогите!!! — Окерлюнд заколотила по боковой стене. — Hjääälp!!! Оля! Оленька! Оленька, ты меня слышишь?! Твоя мама совсем рехнулась! Твоя мама хочет меня убить! Hjääälp!!!
Ерёмкина взяла её за воротник и слегка потрясла.
— Если не прекратишь орать, — объяснила она, — я тебе морду разобью обо что-нибудь. Честное пионерское: разобью.
Окерлюнд перестала кричать.
— Молодец, — Ерёмкина отпустила её воротник и надавила ей на плечи. — Садись.
Окерлюнд плюхнулась на крышку унитаза.
— Я тебя засужу, — прошипела она. — Я всех твоих уродцев на депортацию отправлю. Всех твоих гопничков с площади…
Было жарко, чудовищно жарко в шубе, и отчаянно хотелось бесстрашно вскочить с унитаза и разодрать Ерёмкиной морду. Та загородила своей картофельной тушей выход в умывальню. Стояла и пялилась сверху, прислонившись к дверной раме и сложив руки на причинном месте, как футболист в ожидании пенальти. Руки, естественно, тоже были запущенные. Кожа загрубела, растрескалась, на ногтях ни следа маникюра.
Внезапно руки потянулись к ней.
— Не трогай!!! — Окерлюнд отпрянула и ударилась спиной об сливной бачок.
Ей живо представилось, как Ерёмкина сейчас вопьётся в неё своими клешнями и грубо развернёт, и поднимет крышку, и окунёт головой в толчок, совсем как тридцать восемь лет назад – с той немаловажной разницей, что тогда было наоборот: это они с Ленкой Романовой подкараулили Ерёмкину в туалете и сунули головой в очко, и очко было не белоснежным европейским унитазом, а вонючей, обмазанной чьим-то свежим поносом дырой в лучшей школе города Коммунар.
— Давай шубу возьму, — сказала Ерёмкина. — А то сидишь красная как рак. Да и обоссышь если – жалко же.
Она помогла Окерлюнд выбраться из бельгийского мехозаменителя, не вставая с унитаза, и повесила шубу на крючок в умывальне. Затем встала в прежнюю позу в дверном проёме кабинки.
— Ты вызывала нациков на охрану? — спросила она.
— …Что? Нет. Нет. Можешь, конечно, мне не верить. Но я вообще никакого…
— Я верю, — перебила Ерёмкина. — Ты ж у нас апартеид, а не Гитлер. Тем более, «Арийская стена» на слуху сейчас. Шесть человек убили с начала зимы.
Окерлюнд нервно пошевелилась на унитазе. Господи Всевышний. Было же, было в новостях, что «Арийская стена» попалась на шести убийствах. Но это известие как-то не осело у неё в сознании. Такие известия у неё вообще редко оседали. Она не верила в «ультраправый террор», о котором вопили леволиберальные СМИ.
— Ты действительно думаешь, это они? — скривилась Окерлюнд. — Да ты бы видела их на площади. Они же детки ряженые. Кого они могут убить? Смешно! Твои гопники их как ягнят… Избиение младенцев…
— Угу, — задумчиво кивнула Ерёмкина. — Серьёзные пацаны на площадь среди бела дня не ходят. Только поросята ходят сочувствующие… — Она положила руку на диспенсер гигиенических прокладок сбоку от двери. Рассеянно забарабанила пальцами по розовой крышке. — Тебя фейком, кстати, не заливали? Прицельно? В последние дни?
— …Чем заливали?
— Фейком. Телефон твой хакают, подключают к нейросетке. Иногда с пилотом, иногда без. Сетка тебе начинает звонить. Сообщения шлёт. Новости обновляет в приложениях. Короче, создаёт индивидуальную картину мира. Помнишь, как для Горького специальный номер «Правды» печатали? Вот, в принципе, то же самое. Только техника, как мы с тобой знаем, шагнула далеко вперед за сто лет.
Окерлюнд раздула ноздри. Без шубы, кстати, было хорошо. Без шубы всё на свете, включая Ерёмкину, казалось податливей и безопасней.
— Ну вот зачем ты кокетничаешь, Ерёмкина? — сказала Окерлюнд, вложив в голос всё доступное презрение. — Смешно! Хочешь меня убедить, что ты не в курсе? Что не ваши надо мной измывались сегодня? Чуть до инфаркта не довели. Зря стараешься, Ерёмкина. Я, к твоему сведению, всё изложила полиции. Все мои подозрения…
— Сегодня? — перебила Ерёмкина с неподдельным интересом. — Понятно… А меня в понедельник хакнули вечером. Так изящно стали заливать – я полчаса верила, как дура. В «полицию» отзвонилась в кавычках, — Ерёмкина усмехнулась. – «Полиция», веришь ли, читала мне «Москву-Петушки». В переводе. Только после этого до меня дошло. Вырубила телефон, побежала ножками в ближайший участок.
— Мне Бродского читали, — созналась Окерлюнд. — Тоже в переводе…
— Достойный выбор, Терехова! — Ерёмкина подмигнула ей. Издевательски поаплодировала, стуча костяшками по крышке диспенсера прокладок. — Ну что ж, — посерьёзнела она. — Если тебе Бродского залили, то я вообще ни черта не понимаю… В Прибалтике была осенью похожая эпидемия. Двенадцать тысяч человек хакнули. Но там как будто ясно всё. Там заливали промосковский фейк, без изысков. Про геноцид русских в Гейропе и так далее. А у нас… Тебе что писали сегодня? Что русских истребляют?
— …Да. Девочку русскую убили. Ночью у Модулей…
— Логично, — Ерёмкина покивала. — Логично… Если б нам с Колей Орловым просто взяли и залили про линчующих нациков или, не знаю, про тайные планы правительства вести тотальную слежку за всеми – это тоже было бы в порядке вещей. Но финтифлюшки-то зачем? Креатив этот? — Она закачала головой, покусывая губы без помады. — Бродский, Веничка Ерофеев… Ни черта не понимаю…
— Мне ещё «Света» в кавычках звонила, — сказала Окерлюнд. — Берйквист Света. Несла несусветную чушь. Понимаешь – ну, как бы из разных…
— Коллаж из разных текстов?
— Да, коллаж. И романс там был, и Бенкендорф, и… — Окерлюнд запнулась, не зная, как назвать агитматериалы «Русского сердца» в беседе с Ерёмкиной. — Всё на свете…
— Представляю. Коля – ты же Колю Орлова знаешь? С брачующимися который работал?
— Да знаю, конечно…
— У Коли была с Данькой Свечиным аналогичная беседа. Свечин песнями «Аукцыона» говорил. Цитировал Мишеля Фуко, Ингмара Бергмана. «Симпозиум» платоновский… Ой, а кстати, — оживилась Ерёмкина. — Кстати! — Её взгляд перестал блуждать по полу, загорелся, упёрся в Окерлюнд. — Страсть до чего кстати! Раз уж ты здесь, Ларисонька.
— Что «кстати»? — напряглась Окерлюнд. — Ты учти: я в твоих мероприятиях участвовать не намерена. Ни под каким соусом.
Ерёмкина пропустила это заявление мимо ушей.
— Мы тут из Данькиного мультика видео сделали, — сообщила она. — Помнишь группу, которую повязали за Модулями и выдали в Новгород? В прошлом октябре? Группа Даниловой-Тищенко. Их первых по новому закону о депортации провели. Данилова, Дубовка, Городниченко, Заварзин, Искалиева…
Ерёмкина перечисляла фамилии по алфавиту, без единой запинки. Очевидно, не в первый раз.
— Помню, — буркнула Окерлюнд, не дослушав.
— Свечин, оказывается, мультик про них нарисовал, пока в Эстонии сидел. Очень трогательный мультик. Сегодня у нас будет премьера, посмотришь. Мы туда эпилог приделали о судьбе группы Даниловой-Тищенко после депортации. Почти про каждого удалось что-то выяснить. Ты же у нас против депортации, Терехова?
Куда она клонит? Что ей на это ответить? Скажешь «нет» – выйдет некрасиво и неправда. Всем, включая Ерёмкину, прекрасно известно, что «Русское сердце» считает «закон о так называемой «прозрачной миграции» в его нынешней форме ещё одним бесчеловечным проявлением законодател.ьной русофобии» (В. Гребельников, из прошлогоднего пресс-релиза). А скажешь «да» – что вообще будет, если сказать ей «да»?
— Короче, против, — ответила за неё Ерёмкина. — А раз ты против, ты у нас сегодня выступишь.
— Даже не мечтай.
— Расскажешь о депортированной по имени Мира Искалиева. Она жива, находится в Новгородской области. Сидит на электронном поводке. Её насилуют. Несколько месяцев насиловали бессистемно, все кому не лень. Потом ополченцам продали. Я тебе скину шпаргалку с фактами – подготовишься.
— Не-не-не-не-не, — Окерлюнд задрала указательный палец и замотала головой. — Даже не мечтай.
— Сначала расскажешь о Мире Искалиевой. Потом сделаешь заявление от имени «Русского сердца». Скажешь, что «Сердце» скорбит и негодует. Потребуешь полной отмены законов о «прозрачной миграции» – всего пакета, от и до. Скажешь, что законы людоедские, русофобские, нарушают все конвенции, заповедям христианским противоречат. Ты умеешь, когда надо. Я знаю.
— Танюша, — Окерлюнд скрестила руки на груди. — Ну даже если б я верила в эти дикие сказки о русском фашизме и русском рабстве. Даже если бы вся тысячелетняя история России не показывала, что рабство глубоко чуждо нашему менталитету, что сама идея рабства вызывает у нас отторжение на генетическом уровне. Ты же понимаешь, что я не могу вот так вот взять и выступить от имени организации. Такие вещи надо согласовывать, выносить на обсуждение. У нас нюансированная позиция по этому пакету. Мы, как тебе, несомненно, известно, выступаем за дифференцированный подход. Как и все разумные люди, мы выступаем за ужесточение законодательства в отношении мигрантов из стран, находящихся вне европейского культурного пространства. В то же время, мы убеждены…
Ерёмкина оторвалась от дверной рамы и склонилась над Окерлюнд. Её лицо снова оказалось слишком близко. По спине Окерлюнд побежали мурашки. Желание опорожнить мочевой пузырь, до той поры терпимое, вдруг сделалось почти невыносимым.
— Терехова, — сказала Ерёмкина громким шёпотом. — Во-первых, «нюансированная политика» – это недавняя калька с гейропейского языка. А ты же у нас корневая русская интеллигенция. Корневой русской интеллигенции западло употреблять причастие «нюансированный» в таком смысле. Во-вторых, Терехова, ты забываешься. — Лицо Ерёмкиной придвинулась ещё ближе; теперь её нос почти касался лба Окерлюнд. — Я тебя терплю. Но я тебя терплю, пока ты людям помогаешь. Если ты не будешь помогать людям – если ты, скажем чисто теоретически, не выступишь с проникновенной речью на предстоящем мероприятии, то группа неравнодушных граждан сегодня же настучит на тебя в отдел по борьбе с экономическими преступлениями. У этих граждан, как тебе, несомненно, известно, есть папка. Называется Ujut или как-то так. В папке улики и показания свидетелей. Много-много гигабайт. Уклонение от налогов, рассчёты наличкой, двойная бухгалтерия, подлог, злостные нарушения закона об НКО. Всё в соответствии с нашими традиционными ценностями. Вспомнила?
Окерлюнд сжала веки, тщетно пытаясь удержать за ними слёзы бессилия. Она понимала, что унижаться дальше уже некуда, дно достигнуто и пробито, но плакать перед Ерёмкиной всё равно было стыдно до рези в горле.
— Какая же ты сучка, Ерёмкина, — прохрипела она. — Злобная, русофобная сучка… Мало мы тебя в школе…
Она зажмурилась ещё сильней. Она ждала, что Ерёмкина ударит её сразу вовсюда или как минимум раздерёт лицо ногтями. Но ничего такого не последовало. Несколько секунд Ерёмкина просто молчала.
— Я, кстати, прямо от Владислава сюда приехала, — сказала она после молчания. Судя по звуку её голоса, она выпрямилась и отступила в умывальню. — Ты у него две сессии подряд пропустила. Времени нет?
Окерлюнд открыла глаза.
— Он тебе… Он тебе… — Она не могла совладать с голосом. — Он тебе про меня рассказывает?..
Ерёмкина покачала головой.
— Нет. Это мне тоже неравнодушные граждане донесли. Владислав мне ничего ни про кого не рассказывает. Я тебе даже больше скажу. Я двенадцать лет хожу по терапевтам. В четырёх разных странах. Никого порядочней Владика мне не попадалось.
На её лице было трудно читаемое выражение: то ли безмерная горечь, то ли последний оскал терпения, которое вот-вот лопнет.
Верить ей? Или не верить? Кому вообще верить после сегодняшнего? Как вообще жить, не зная, кому вообще верить?
— Слушай… — в конце концов сказала Окерлюнд. — Раз уж о Владиславе заговорили… Ты, случайно, венлафаксин не пьёшь?.. Я к тому, что, может, у тебя с собой есть? А то я сегодня не приняла вовремя. А потом сумку на площади посеяла… В сумке таблетки…
— Я эффексор пью, — сказала Ерёмкина, не моргнув глазом. — Но это то же самое вроде, да?
Окерлюнд с облегчением кивнула и привстала, чтобы поднять крышку унитаза и спустить штаны.
— Ага. То же самое. Действующее вещество то же самое. Название просто другое.
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 