Год спустя
12 августа, 5:50-9:00
Хутор – Pärnu – автобус
Побережье Рижского залива
Жара началась на восходе солнца, около шести. Она, по большому счёту, и не кончалась; ночь была душная и влажная, как в южной стране типа «Всё включено», но Свечин в ночь не выходил; он сидел до рассвета у себя в подвале с кондиционером, полол свежие вбросы дипфейка по запросу Bundesamt für Verfassungsschutz и фантазировал о том, что будет завтра. Только в пять пятьдесят, когда он открыл низенькую дверь и выбрался в сад по ступенькам из жёлтого кирпича, парной воздух ударил ему в лицо и напомнил о погоде, стоявшей последние четыре недели.
Сразу расхотелось куда-либо ехать, а особенно – полтора часа крутить педали до Пярну. Но это нехотение прошло, когда он облился ледяной водой из скважины. Хотя оно прошло бы и без воды. Свечин пять месяцев ждал этого дня, его сердце рвалось в путь при любых погодных условиях.
Он поехал в сандалях и налегке (естественно). Бросил в рюкзак зубную щётку, пасту, смену трусов, плавки, новую футболку, записную книжку из бумаги (с пошаговым описанием маршрута). Поколебавшись, добавил рубашку – на случай, если чудо, предсказанное синоптиками, всё же состоится, прольётся нормальный дождь, и к ночи пекло в пункте его назначения остынет до +17-19.
Он ещё ни разу не выезжал дальше Пярну. Даже к маме в Таллинн. Мама сама настрого запретила ему приезжать. Ей прошлым летом, на исходе июня, всё объяснила «милая» девушка в штатском, гулявшая с мопсом в скверике на мамином пути в супермаркет. «Наталья Николаевна, за вами наверняка следят, Данечку хотят по вам вычислить, — сказала девушка в штатском. — Надо быть осторожной, потерпеть пару лет».
Мама по-любому не видела Свечина живьём с 2023-го, привыкла жалеть его по интернету. А теперь он писал ей бумажные письма шариковой ручкой, вкладывал в них распечатанные фотки со своей новой внешностью и кусочками сада. Передавал их через Мати раз в месяц, когда встречался с ним в перелеске за хутором. Мама отвечала простынями на двадцать листов, тоже через Мати. Свечинская новая внешность её, конечно, напрягала. Зато письма на бумаге, девушки в штатском, конспирация – это всё жуть как нравилось.
Но мама – это логично. Конечно, люди с дрелью пасли его маму. Самое главное, что Нику Абрамян они пасти не могли. Ника была Свечину никто. Вообще никто. Максимум, что их могло связывать, – фотки, затэженные в Медведково в начале десятых. Да и то Ника клялась, что убила свой аккаунт «Вконтакте» в 2017-м, а фотки вообще не тэжила. Никогда.
В семь пятьдесят Свечин пристегнул велосипед на стоянке у автовокзала. Купил билет и две литровые бутылки воды. Велопробег под палящим утренним солнцем выжал из него все жидкости.
Первый литр Свечин выпил сразу, не отходя от павильона. Там был приёмник ПЭТа. Свечин аккуратно засунул пустую бутылку в чавкающую дыру. Он боялся штрафа за неправильно выброшенный пластик. Он боялся нарушать любые законы Северных Стран, потому что прошлым летом стал Воронцовым Сергеем, уроженцем Нарвы 1993 года рождения. А Сергею Воронцову не стоило лишний раз светиться. База правонарушений была видная, почти открытая. Люди с дрелью могли заметить и удивиться. Вдруг они тоже знали, что Воронцова Сергея вообще-то расстреляли в Хабаровске два с лишним года назад? То ли так, по беспределу, то ли за шпионаж в пользу Европы и Китая. Но точно насмерть.
Автобус из Таллинна подошёл в восемь ноль девять. В нём работал кондиционер, и это было хорошо. Плохо было то, что судьба (она же номер на билете) подсадила Свечина к русскому. Русский был мужского пола, в синей безрукавке, застёгнутой на все пуговицы. Модельная бородка клинышком, и вроде бы не сильно его старше, но весь какой-то землистый, с чахлой порослью на опалённой солнцем лысине. От него тянуло застарелым пóтом и одеколоном. Хуже всего было то, что Свечина угораздило поздороваться с ним, сказать зачем-то «тэрэ хоммикуст». Русский засёк родимый акцент, протянул руку, представился: «Рома». «Из когда-то Великого Новгорода». И началось. А потом не кончалось минут двадцать пять.
Рома сообщил, зачем едет в Ригу:
— … на деловые переговоры.
Он рассказал, как «жизненный путь» довёл его до Таллинна в самый первый год войны. Тогда ещё не закрыли границу с Россией, и даже Латвия ещё не строила Великую Балтийскую Стену (ВБС) по новейшей израильской технологии. При этом Рома «с большим пониманием» относился к ВБС. «На месте прибалтов» он возвёл бы такую же и даже покруче – с «умными пулемётами» на вышках через каждые пятьсот метров. Пулемёты, объяснил Рома, должны «поливать» без предупреждения, потому что вся «нормальная популяция» из России давно свалила, теперь оттуда лезет «самое дно», «хуже негроидов».
— Здесь второй Париж будет, если их пускать, — сказал Рома.
Свечин давал себе слово молчать, но не удержался. Спросил, на фига ставить умные пулемёты, если стрелять надо всех подряд. Обычной тупой системы инфракрасной наводки для такой стрельбы хватит за глаза.
— Резонно, — согласился Рома.
И пояснил: умные пулемёты нужны, чтобы не палить в диких животных. Рома высоко ценил природу. Он был сторонником возрождения реликтовых лесов, ждал воскрешения мамонта, тасманийского волка, птицы моа. Он рассказал Свечину про важность «оазисов сбалансированной биосферы» и каким-то образом вырулил с этой темы на то, что вегетарианцы «дебилы» и угроза «генофонду европеоидной расы».
За вегетарианцами подтянулось глобальное потепление. Рома назвал его «величайшей разводкой в новейшей истории человечества»:
— Это лакмусовый тест на критическое мышление, на самом деле.
Критически мыслящие люди, объяснил Рома, черпают информацию только из «независимых источников». Он достал телефон и начал показывать Свечину русскоязычные бложики, сделанные до Рождества Христова задней ногой на вордпрессе. Мелькнул даже вроде «Живой Журнал», но Свечин не был уверен – он знал ЖЖ только по мемам и к тому же клевал носом, потому что время шло к девяти утра, а в девять он обычно ложился спать. Глаза слипались, Ромин бубнёж сливался в одну колыбельную с шумом автобуса, и Свечин успел подумать, что спит и видит сон, когда услышал родные слова: «Стивен Макмудак» (с ударением на «му») и «Ирландский институт независимых исследований климата».
— Что ты сказал? — очнулся Свечин. — Какой профессор?
— … Я говорю, это всё были серьёзные источники. Для подготовленного читателя. Но если ты в этой теме не сидел, лучше начать с лекций профессора Макмудака. Это на данный момент самое качественное введение. Он популярно излагает, масса наглядного материала, но без грубых упрощений. Углы не срезает…
— Рома, — перебил Свечин, — ты английский-то знаешь?
— Нууу, в разумных пределах… — жалко зашутил русский. — Специальные тексты вполне могу…
— Ты надень наушники, — Свечин указал пальцем на Ромин телефон. — В следующий раз. Послушай, что под русским войсовером там у твоего Макмудака. Окей? Он Ирвина Уэлша читает вслух с телепромптера. Рассказы из сборника The Acid House. С шотландским акцентом читает. Это самый дешёвый чипфейк вообще из возможных, чисто для русского быдлозрителя. Такие даже Москва по зомбоящику больше не крутит.
Свечин взял рюкзак, валявшийся у него в ногах, спрыгнул в проход и пошёл в самый зад автобуса. Его не волновала Ромина реакция; фейкофаги типа Ромы были трусливей его самого. Свечин боялся себя – своего желания хвастаться, вдавить этого лошкá в навоз подробным рассказом о том, как Stephen McMooduck и его Irish Institute of Independent Climate Research родились на Бауманской, дома у Оксанки Голубчик, после распития вискаря. А Ирвина Уэлша читал вслух какой-то слесарь в Глазго, знакомый Макара. Макар уже тогда работал из Глазго. Он напялил на слесаря белый халат с бэджем, а Свечин вставил его в интерьеры Гвианского космического центра.
В конце салона нашлось место рядом с дремлющей женщиной предпенсионного возраста. Свечин сел, надеясь уснуть, но привет из прошлого в лице Ромы поднял много лишней мути со дна его творческой души. Устаканить эту муть не получалось, её можно было только заглушить другими большими эмоциями, точнее, самой большой эмоцией – по имени Ника Абрамян.
Он продержался девять месяцев после встречи в «Теремке». Его привезли на хутор, ему дали новое имя, у него конфисковали всю крипту, ему перекроили рожу, его снабдили новейшим железом и рассеянным доступом, локализовать который люди с дрелью могли только из будущего, где уже вовсю штамповали годные квантовые компьютеры без квантовых глюков. Ему сказали замаливать грехи и дали шанс искупить вину честным трудом на европейские спецслужбы. И девять месяцев он ничего другого не делал. Ел, спал, играл, покупал продукты, бродил по лесу, писал письма маме и каждую ночь полол фейки. Учил других полоть фейки. Помогал доводить до ума плагины и приложения для прополки фейков.
До начала марта самой большой эмоцией оставался страх. В марте скука пересилила страх. Свечин решил завести себе частную жизнь. Рассеянный доступ был палкой о двух концах – он берёг Свечина и от людей с дрелью, и от всех его новых работодателей вместе взятых. Надо было только обдурить спайваре на его собственном компе. Вставить слепое пятно в программку, которая записывала его активность и отправляла эстонским опекунам.
Свечин никогда не был хакером, он всю жизнь писал невинные коды в созидательных, творческих целях. Конечно, отключить программку, которая за ним шпионила, было проще простого. Но ковыряться в ней, тем более незаметно, – от этой задачи у него трещала голова.
Помог случай. Вернее, чья-то безалаберность. Ему прислали вирус прямо в техзадании от финской Suojelupoliisi. Свечин подозревал, что вложение больное, и сознательно включил дурачка: типа источник свой, защита молчит, чего ж тут не открыть. Вирус оказался незлой, разведочный. Наверное, именно поэтому свечинский спецкомпьютер им. Джеймса Бонда отреагировал на него, как на конец света. Вырубился.
— Ну, я запустил кое-как в безопасном режиме, — оправдался Свечин через два дня. — Убил всё, что на шпиона похоже. Я ж не знал, чтó там что, окей?
Программулину сказали восстановить, где стояла. Но поезд ушёл. За двое безнадзорных суток Свечин выяснил, как сделать ей слепое пятно.
Так у него появилась частная жизнь.
Буквально в течение вечера эта жизнь свелась к Нике Абрамян. Свечин нашёл её сразу, повсюду. У Ники был даже аккаунт в инстаграмме – неживой, но с фотками конца десятых. На некоторых снимках она играла с маленькой девочкой – видимо, дочкой, – и Свечина трясло сладкое отчаяние, когда он разглядывал эти снимки, потому что он понимал нестерпимую истину: и до, и после Медведкова Ника пережила миллион событий, не имевших к нему никакого отношения.
Он быстро склеил её недавнюю судьбу из кусочков информации, разбросанных по сети. Последний след в Москве был датирован вторым годом войны, пятого сентября. Судя по всему, Ника с дочкой ехала через Погарский коридор. Там как раз было затишье. Прошение о статусе беженцев приняли в украинской ДМС в Шостке. У дочки почему-то была фамилия матери: Марго Абрамян.
Фильтрационных лагерей для московских тогда ещё не было. Нику с Марго отправили в общий лагерь под Одессой. Полгода там, отказ на прошение, высылка в третью страну – скорее всего, в Беларусь. Четыре месяца непонятно где. Ну, точно, Беларусь – там за взятку стирают местную историю.
Зато дальше как на ладони. Сняты с нелегального парома в Треллеборге (НКО From Russia with Love), там же новое прошение о статусе беженца, там же восемнадцать дней в лагере. Прошение рассмотрено по фаст-трэку (потому что женщина с дочкой), ответ положительный. Девять месяцев в пункте коллективного проживания в Худдинге. Потом удача: дали модуль на пять лет.
В «Теремок» Ника устроилась за несколько месяцев до их встречи. Уволилась в декабре. Всего Свечин насчитал у неё девять мест работы за три года, и это только официальных. Уборщица в больнице, уборщица в школе, сбор ягод, уборщица в доме престарелых, надомная помощь инвалидам, пиццерия в деревне за сорок пять км от Модулей. Он даже не запомнил сразу всё. Ника, по ходу, висела на доске «Рабыня года» в Центре трудоустройства беженцев.
А тогда, в марте, она пекла хлеб в русском супермаркете. Свечин даже нашёл её на общей фотке персонала у них на странице. Ника улыбалась на краю снимка, в белом колпаке и приталенном белом халате. Форма была в сто раз лучше теремковской, она ей даже типа шла, и Свечина опять затрясло.
Затем его осенило. Он понял, что у него есть зачётный повод ей написать. Он напишет и предложит ей денег. Он ведь не за спасибо искупал вину перед Европой. Европа ему ещё и платила чистым, старомодным баблом. 80% бабла (за вычетом налога) ежемесячно капало на номерной счёт. Свечин эти деньги не трогал, снял только зимой две тысячи для мамы.
Он пробил номер Никиного телефона. К телефону было привязано как минимум два мессенджера. Один совсем дырявый, попса корпоративная. Зато другой – свежак, партизанский, в самый раз. На несколько мгновений у Свечина как будто вынули из груди лёгкие. Он чуть не задохнулся от того, как безумно хотел быть человеком, ради которого Ника поставила этот мессенджер.
Было двадцать пятое марта, около десяти вечера. Свечин написал два черновых варианта сообщения в записной книжке, на бумаге. Выбрал первый. Перепечатал в окошко на тёмной странице мессенджера:
«Ника, здравствуй! Это Даня Свечин из посёлка Медведково, куда ты ездила в 2011 и 2012 в гости к Маше Брагинской. Мы с тобой виделись в “Теремке” в июне прошлого года. Ты меня тогда не узнала (no wonder!☺). Извини, что беспокою! Тут такое дело. Мне в общем повезло после отъезда, работа хорошая etc. Семьи нет кроме мамы, поэтому я другим беженцам помогаю. Знакомым и незнакомым, как получается. Я случайно узнал, что ты одна дочь растишь в Модулях. Подумал, может могу помочь хотя бы небольшой суммой. Ещё раз извини если что. Буду очень рад любому ответу☺»
Несколько раз перечитал. Заменил «хотя бы небольшой суммой» на «хотя бы чем-то». Отправил запрос.
Ника ответила на следующее утро.
12 августа, 11:05-16:47
Rīga – Zvejniekciems
Побережье Рижского залива
Из Резекне, когда его отфильтровали и выпустили на все четыре стороны, Свечин уехал прямиком в аэропорт, не задерживаясь в Риге. Поэтому он до сих пор помнил её домашней и тихой, чтобы не сказать сонной, – помнил город, в который ездил в конце десятых, до войны, за компанию с друзьями по неоконченному универу. Теперь от этого города остались одни здания (минус протараненный сведбанковский небоскрёб) и, возможно, трамваи; остальное пропало, уступило место жужжащей толпе и запаренным солдатам в чёрных беретах на каждом втором перекрёстке.
Может, он одичал на своём хуторе или просто был на взводе после того, как всех обладателей русских имён вывели из автобуса на латышской границе и обшмонали независимо от гражданства. Ему казалось, что всего в Риге стало в два раза больше: магазинов, кафешек, шаурмы-кебаба, хипстеров, нищих, велосипедов, электромашинок, изнемогающих парочек на выжженной солнцем траве. Не говоря уже о камерах безопасности – этих стало больше раз в немерено, и никто не почесался, чтобы установить их поделикатней. Они пялились на Свечина в упор с фонарей и деревьев, с кавайных фасадов Старого города, а некоторые ещё и заинтригованно крутились ему вслед, особенно если он забывался и пялился в ответ.
Свечин планировал шататься по городу до четырёх. Купить пару новых шмоток, вкусно поесть из трёх блюд. Полпятого сесть на электричку. Но в районе часа программу пришлось менять. Было слишком громко, нервно, жарко, рекламные экраны показывали +35, влажность 78%, аппетита ноль, хотелось только пить лимонную воду из холодильника. Голова не работала даже с кондиционером. Он щупал одежду в прохладных магазинах и вообще не понимал, нравится ему или нет.
Вместо трёх блюд он сжевал резиновый суши-рулет в торговом центре. Там же, в центре, купил дешёвый телефон с местной симкой. В фойе, среди обильно политых растений, стояли диваны с розетками у пола. Свечин сел на край дивана, зарядил телефон до тридцати процентов – естественно, не включая. На другом краю два чистеньких русских пацана лет пятнадцати сплетничали об одноклассниках. Один часто переходил на английский. Оба бросались словами, вроде бы японскими, которых Свечин не понимал.
Он поехал на два сорок пять. В прожаренный вагон электрички зашёл одним из первых, занял место в тени у открытого окна. Вагон постепенно наполнился, Свечина окружили загорелые женщины возраста его матери. У них были светлые платья, унылые лица, чем-то набитые сумки.
Две запоздалые пляжные компании ржали над своими шутками. Перед самым отправлением по вагону прошёл чёрноберетный патруль без автоматов. На солдат никто не обратил внимания. Один пляжный мачо в тёмных очках даже ноги не убрал из прохода.
Ровно в 2:45 по вагонному табло электричка тронулась.
Опускаясь в липкую дрёму, Свечин представил, как сойдёт с раскалённого поезда, как найдёт большое дерево и два часа будет под ним валяться на траве. Только дерево надо поближе к дороге, чтобы не проспать Нику. Ника сказала, что подойдёт к платформе с названием на Zv- примерно без пятнадцати шесть. Именно сказала, не написала. Начиная с марта, это был их седьмой разговор со звуком, четвёртый с видео.
Свечин, в общем, и без видео почти не сомневался. Ну да, когда пришло то первое, утреннее сообщение, он вдруг перетрусил, два часа не мог его открыть, метался по подвалу, как загнанная курица. Неоднократно произнёс: «Фаааак, зачем, зачем, зачем». А когда прочитал, успокоился. Он реально понял, что это Ника. Ответ был не короткий и не супердлинный, четырнадцать предложений, и вроде ничего такого, но что-то в нём было живое, какая-то правильная незамкнутость, и как будто сквозило то самое, что потрясло его в Медведково и для чего ему не хватало слов никакого языка.
Ника извинялась, что не узнала Свечина в «Теремке». У неё был конец смены, «голова шла кругом». Она писала, что вспомнила его в тот же день, по дороге на «вечернюю работу», – вспомнила своё второе «лето в гостях у Маши», когда Свечин рисовал её портрет. Ника «очень жалела», что не узнала его, и потом даже пыталась разыскать его «в интернете», но «почему-то не нашла». Она благодарила за предложенную помощь и вежливо от неё отказывалась. «По-хорошему» радовалась за Свечина. Спрашивала, как его «везучие дела».
И ещё про Машу было: «Бедная наша Маша. Ты же знаешь, наверное, что она погибла?»
Свечин не знал. Он вспомнил, что видел Машу Брагинскую в год бабушкиной смерти и чемпионата по футболу, когда последний раз ездил в Медведково. Ему вдруг стало стыдно, что он не следил за Машиной жизнью и смертью, причём стыдно не перед Никой, а как-то вообще, безадресно. Второе сообщение – длинное, путаное, разбитое на много кусков – он писал под действием стыда, и это, видимо, было к лучшему, потому что Ника ответила почти сразу, такой же длинной серией, и потом они ещё час проболтали в режиме реального времени.
Он до сих пор не очень понимал, кем был для неё. Ну, помимо способа выговориться. К середине апреля Ника стала выходить на связь почти ежедневно. Часто рассказывала случаи, смешные или грустные, с работы, из дочкиной школы, из жизни в Модулях (в Модулях говорили «на Модулях»). У неё офигенно получалось рассказывать. Свечин сохранял все истории вручную, на бумаге (мессенджер обнулял переписку раз в сутки), рисуя в уме самых частотных героев. Хотя многих и не надо было воображать – Ника, если могла, присылала фотки.
За май и лето Свечин сделал для неё целый сериал анимешек по этим рассказам. Там была серия про любовь таджички Суман и нацика Юрика в русском супермаркете. Были две серии про эмо-училку Адель с голубыми волосами. В одной серии Адель вела английский – с ядрёным шотландским акцентом, как у профессора МакмУдака. В другой материлась на родительском собрании, потому что русско-арабские мамаши топили за патриархат.
Был эпизод, где Марго и «развитая троица» Соня-Шади-Надя (Ника всегда писала всех трёх подружек через дефис) водили одноклассниц на харамное кино с пометкой 18+. Был музыкальный ужастик про Никиных соседей, «ушлёпков», нарисованный специально для Марго. Их там всех в конце съедал Загробный Чебурашка с клыками и кортиком.
Больше всего Свечин гордился анимешкой про однорукого Толика и его глухую дочку. Так гордился, что голова кружилась – буквально и сладко-сладко. История была печальная. Толик шёл с дочкой из гостей через лесопарк за Модулями. Подкатила группа обдолбанных триполосок. Спрашивает: «Вы с какого города?» Девочка прочитала по губам. Ответила: «Мы из Санкт-Петербурга!» Отморозки стали ржать над её глухим выговором, над «из» и над «Санкт-Петербургом». Толик сдуру взялся их стыдить, объяснять, что они издеваются над слабослышащим ребёнком. Триполоски дали ему в морду с ноги, повалили, начали пинать, девочка закричала, и один из них в горячке стукнул её по голове. Она упала, потеряла сознание. Лежит как мёртвая. Триполоски пришли в смятение. Сняли с Толика бумажник, телефон – и врассыпную. Он еле встал на ноги. Надо как-то девочку нести куда-то, бережно нести, а как – с одной-то рукой? И отойти же тоже не отойдешь от раненого ребёнка.
Хорошо, какие-то московские нелегалы как раз жили в палатках в лесопарке, ждали следующей облавы. Они услышали, как Толик голосит, вызвали скорую, и всё обошлось более-менее – если не считать, что за скорой тут же понаехал спецназ и полиция, а московские нелегалы не успели разбежаться. Их повязали и депортировали на той же неделе. В какой-то безумный район, типа Смоленска, чуть ли не прямо на линию фронта.
Резонансный, короче, был случай. Свечин плакал, когда всё это рисовал. С трепетом в сердце отсылал анимешку Нике. Она отозвалась не сразу, часа три ответа не было. Свечин уже проклял себя сто раз, что вздумал креативить на такую несмешную тему.
Но зря проклял.
«Даник, спасибо, — написала Ника. — Ты даже не представляешь, какое спасибо. Знаешь, было бы здорово поговорить по-настоящему. Живым голосом. Как думаешь? Это возможно?»
«Даник». Больше никто его так не называл никогда. «Даник».
Она знала, что Свечин прячется. Поэтому и спросила про «возможно». Знала, что он бывший инфобовец, что за ним охотятся с дрелью. И нельзя сказать, что ей было всё равно. Кажется, не всё равно. Они просто об этом не разговаривали. Ника не спрашивала: «Тебе не страшно?» «Тебе не стыдно?» «Ты там не сходишь с ума на своём хуторе?» Она знала, что ему страшно, знала, когда ему стыдно. И видела (сто процентов), что он сходит с ума – по ней.
Свечин выпал из дрёмы и заёрзал на горячей скамье электрички. Женщина, сидевшая рядом, отодвинулась на пару сантиметров, не взглянув на него. Пискнул несуразный свисток. Электричка вздрогнула, отходя от станции с переливчатым названием на букву L. В вагоне, заметил Свечин, теперь было намного свободней. Табло показывало 15:32, температура воздуха на улице +36, следующая остановка Inčupe. Через восемнадцать минут выходить.
Он посмотрел в окно на плывущие сосны, в которых прятался от солнца перекрашенный британский Scimitar с 30-миллиметровой пушкой. Экипаж сидел на земле перед своим танком, провожая взглядом электричку. Свечин опять заёрзал. Его корёжил оборот «сходить с ума по кому-то». По кому-то сходили с ума только в старом говнодубляже пиндосовских ромкомов. Но ведь никто, никто его не тянул за язык. Он сам, добровольно сказал Нике «Я типа сходил от тебя с ума», когда они первый раз говорили с видео. Сказал и захихикал, как барышня из сериала по русской классике.
Вообще, они много смеялись, когда вспоминали Медведково. Это был нужный, маскировочный смех. С ним Свечину казалось, что «сходил с ума» – это чисто в прошедшем времени. Теперь-то он весь бывалый, измученный солидными муками для взрослых.
Он вспомнил, как Ника улыбнулась в камеру, выслушав его признание. Она говорила из туалета, чтобы не будить дочку. За чёрными волосами, которые так хотелось гладить, белела стена. Полочка висела с кремами. «Ты тогда был милый, — сказала Ника. — Юный художник. Трогательный. Хотя, — добавила она, — новая твоя рожица тоже ничего». И Свечин маскировочно хмыкнул в ответ. И в июле тоже: когда она написала про отпуск в Латвии, предлагая встретиться («если это возможно»), он не ответил сразу «Уиии!» или, там, «Супер!». Он выждал целый час – в саду, под яблонями, чтобы не броситься на компьютер в приступе эйфории. Вернувшись в подвал, напечатал: «Это было бы здорово. Я подумаю, как это можно устроить».
Ника сразу написала: «Отлично! Мы приедем 9 авг. Сняли комнатень у местных. До моря 1,6 км, зато дёшево. Ща адрес тебе скину».
Ему остро захотелось дать ей денег на что-нибудь ближе к морю. На какие-нибудь апартаменты или номер в пансионате. Но Ника всегда отказывалась от денег.
«Ок! — ответил он. — Приткнусь в тех же краях где-нибудь. Думаю, ночь или две – это реально».
Электричка остановилась. Свечин встряхнулся, увидел в окне платформу с большим количеством хвостиков на латинских буквах. Следующая была его – на Zv-. Длинное такое название. «Zvejniekciems», — напомнило табло после свистка. Время 15:48, температура всё та же: +36.
В вагоне, кроме него, оставалось человек восемь. Свечин вскользь осмотрел каждого, пока вставал и шёл до тамбура. Да, точно: восемь. Одна сумчатая женщина наискосок от его места, ещё одна в другом конце вагона, с болтливым внуком лет шести. Бритый парень кавказского вида, в сланцах и футболке WOMEN’SECRET. Две подружки лет семнадцати. Парень смотрел в телефон. Девчонки лежали на освободившихся сиденьях, целясь в потолок загорелыми коленями, и вяло общались по-латышски. За ними, у выхода в тамбур, сидела пожилая пара.
— … ? — обратилась к Свечину бабушка в плетёной шляпе.
— Sorry? — застыл Свечин. — Простите?
— Вы не поможете моему мужу сойти с поезда? — повторила она по-русски. — Может случиться, за нами ещё не подъехали.
Как оказалось, за ними уже подъехали, на платформе их ждала молодая латышка, похожая на Эмму Стоун. Но Свечин всё равно помог хрупкому деду с печальным лицом цвета варёных раков сойти по узенькой железной лесенке. Он подхватил его с последней ступени (дед был очень лёгкий). Поставил на треснутый асфальт.
— …, — сказала благодарная Эмма Стоун, принимая деда из рук Свечина.
— Спасибо вам, молодой человек, — сказала бабушка в шляпе. — Вы ведь беженец?
Электричка свистнула и загремела, отправляясь дальше без них. Свечин хотел замотать головой, объяснить, что он из Нарвы, родился и вырос в Эстонии. Его остановило напряжение в бабушкиных глазах. Она спрашивала не из старческого любопытства. За вопросом таилась какая-то предыстория, какой-то другой разговор, на повышенных тонах, – то ли с Эммой Стоун, то ли с краснолицым дедом. То ли с кем-то за кадром.
— Да, — сказал Свечин. — Беженец.
— Удачи вам, — бабушка коснулась его руки своими дрожащими пальцами без мякоти. — Вы приехали на море? Может быть, вас подвезти?
Она бессильно взмахнула рукой – видимо, указывая на переезд за краем платформы. Там стояло несколько машин. В них садились люди, которые вышли из других вагонов.
Свечин посмотрел на Эмму Стоун. Та цивилизованно улыбалась, держа под руку деда. Выражение на лице деда не изменилось ни в какую сторону. Он по-прежнему выглядел так, словно расхотел жить много лет назад.
Может, и правда стоило прокатиться с этими? В сторону моря? Если доехать до побережья, там всего пара км на юг до пансионата. Дойти, заселиться, по-быстрому душ принять. А Нике написать – телефон же купил зачем-то. Встретиться прямо на берегу…
— Нет-нет, спасибо, — он замотал головой, не додумав эти мысли до конца. — Спасибо большое! За мной – меня тоже встречают. Я просто рано приехал.
Он не мог воспользоваться любезным предложением. Он слишком долго представлял, как встретится с Никой именно у этой платформы. И в последнем видеочате они договаривались об этой платформе. Уехать отсюда было всё равно, что нарушить клятву – точнее, разрушить заклятие, раздолбать молотком волшебный механизм, который заработал однажды в марте и привёл его сюда, в сказочный Zvejniekciems.
— Удачи вам, — повторила бабушка в плетёной шляпе.
Когда разъехались машины, встречавшие людей у переезда, стало очень тихо. Какое-то время Свечин стоял не шевелясь на краю платформы и слушал оставшиеся звуки. Почему-то было мало кузнечиков. Совсем не как в Медведково или у него на хуторе, где от их стрёкота вечно звенело в ушах.
Солнце всё так же палило, от асфальта поднимался вязкий жар. Только с одной стороны неба подбирались облака, местами темноватые. Высокая трава вдоль железной дороги шелестела от первых ветерков. Свечин прошёл по обочине шоссе до ближайших деревьев. Свернул налево. Тут было хорошо – именно так, как он мечтал в электричке: сосны, берёзки, ёлочки, а под ними ровная почва без подлеска, на которой можно было валяться до прихода Ники.
Он сел под самую пышную ёлку и достал из рюкзака телефон, купленный в Риге. Положил его на землю рядом с левой ногой. Если рассуждать по-хорошему, телефон был вообще не нужен. Вместо телефона нужно было просто ждать, причём ждать менее двух часов. И спать, как мечталось в электричке.
Но оказалось, что рассуждения по-хорошему здесь не действуют. Потому что нужней всего было, чтобы Ника знала прямо сейчас: он тут, он под ёлкой у волшебной платформы Zvejniekciems.
Свечин включил телефон и скачал попсовый мессенджер, который Ника юзала по работе. Дальше его разобрал смех от собственного остроумия. Отсмеявшись, он создал аккаунт на имя Daniela Medvedkoff, «генсек ЮНЕСКО». А заснул он уже после, в ожидании ответа, когда известил Нику по-английски, что его delegation закончила встречу с премьером of Latvia раньше, чем ожидалось, и уже прибыла на local railway station.
Он проспал без малого полчаса. Видел даже какой-то сон, но напрочь забыл о нём, как только проснулся. Его разбудили ощущения, которые были круче всяких снов: что-то липкое и цепкое на рту, что-то тяжёлое на груди, что-то хваткое на ногах и запястьях.
Липким оказался широкий скотч, который тут же в пять или шесть слоёв обмотали вокруг его головы, прихваченной чьей-то рукой. Тяжёлым было чужое колено. А ноги и запястья схватили для того, чтобы затянуть на них пластиковые наручники.
Все эти действия совершали люди в балаклавах. В первые мгновения Свечин насчитал двух таких людей. Один заклеивал ему рот, вдавив коленом грудь. Другой присел на корточки рядом с его головой, когда закончил с наручниками. Вернее, это был не другой, а другая; у неё топорщились груди под футболкой. Третьего и самого здоровенного Свечин разглядел чуть позже, когда тот подцепил его за ноги, чтобы волочь прямо по земле в микроавтобус, раскрашенный в цвета латвийской скорой помощи.
Балаклавы у всех троих были изумрудно-зелёные. Они чем-то поблескивали на солнце. Посреди этой безумной зелени и блеска не менее безумно чернели горнолыжные очки.
— Мммм, — заплакал Свечин, описавшись.
— Привет, юный художник, — сказала женщина, присевшая у его головы. Она занесла указательный палец над глазом Свечина и мелодично зажужжала. — Взззз. Взззз. Взззз. Взззззззз.
— Здравствуй, Даник, — сказал мужик, замотавший ему рот скотчем. — Мы так долго шли к этой встрече. Мы охуенные поклонники твоего таланта.
12 августа, 16:23-16:30
Tallinas iela, Zvejniekciems
Побережье Рижского залива
После дня на пляже холодный борщ в этой придорожной кафешке казался лучшим супом в истории человечества. Ника ела свекольную жижу, шумно прихлёбывая, и небрежно стучала ложкой по глиняной миске, и отрывала зубами большие куски чёрного хлеба. С таким борщом по такой смешной цене её меньше всего волновали манеры, которые всё детство вбивала в неё ереванская бабушка, заслуженный учитель Армянской ССР. Манерничать здесь было не перед кем. За другими столами сидели такие же пришибленные носители русского языка с российским акцентом. Без нормальных денег, без нормального гражданства. На лицах написано.
Маргуля ковыряла свои творожники напротив неё, лицом к дороге. У неё не было телефона и аппетита, она без конца озиралась от скуки, и она первая заметила колонну военных машин со стороны Риги.
— Полиция едет, — сказала Маргуля, глядя за Никино плечо.
Внучка хозяев их комнаты, сидевшая рядом с Маргулей, отложила вилку и уставилась туда же.
— It’s the army, — уточнила она. — These are army cars, — её зелёные глаза увеличились от воодушевления. — Humvees. And one Volvo terrain vehicle, I think. It’s super old, but I like it.
Внучку звали Лаура. Ей уже было шестнадцать. Она планировала стать офицером и знала всё про все орудия убийства и вспомогательную технику.
— У нас полиция ездит в таких, — упрямо соврала Маргуля.
— Это странно, — Лаура поглядела на Нику, словно ища у неё одобрения за то, что ведёт себя как взрослая, не спорит с маленькими. — Maybe some special units? — предложила она Маргуле в порядке компромисса.
— Maybe, — буркнула та.
Ника повернула голову на шум двигателей. Она не имела понятия, кто такие «хамви» и «террэйн виикл», но и без этих ценных знаний было ясно, что едет не полиция. По улице катились широкие железные гробы в болотных и бурых пятнах. Из крыши третьего гроба торчал солдат с длинным пулемётом. Дуло пулемёта смотрело вправо и немножко вниз. Какую-ту большую долю секунды, пока гроб проносился мимо, оно смотрело прямо на них – на всех, кто сидел за дощатыми столами под зонтиком кафе.
За машиной с пулемётом, чуть поодаль, следовало нечто вроде уазика-буханки из лягушачьей брони на лихо задранных рессорах. Следовало, но не проследовало. Как только бронебуханка поравнялась с кафе, она резко сбросила скорость, повернула в их сторону и заехала на парковку, чуть срезав угол по жёлтому газону.
Четвёртый пятнистый гроб – он ехал за бронебуханкой – вдохновился её примером. Он даже не стал доезжать до поворота на парковку. Он просто вильнул вправо, почти не замедляя ход, и перелетел через газон, оставив рваный след в засохшей траве. Бронебуханка тем временем встала наискось посреди парковки. Гроб остановился ближе, в паре метров от крыльца продуктового магазина, делившего с кафешкой её деревянное зданьице.
За соседним столом пронзительно ахнула стриженая полная женщина в белом сарафане. Она смотрела на военные машины, схватившись пунцовой рукой за лицо, перекошенное от ужаса. Мужчина с небритой толстой шеей, который только что тихо жевал котлету напротив неё, вскочил со скамьи, опрокинув свой квас, и бросился бежать – в сторону, противоположную машинам. Вернее, бежать он только пытался; у него было что-то с левой ногой, и вместо бега выходили маленькие хромые скачки, на которые было жутко смотреть. Через несколько таких скачков он споткнулся и упал на асфальт.
— Лёша!!! — закричала женщина в сарафане. — Лёша!!!
— Ман ир! Атлауя! — заорал мужчина, прикрывая ладонями голову. — Ман ир! Атлауя! Ман ир! Атлауя, бля – ман ир! Только-только! Продлили только! Настоящая! Атлауя! Ман ир!..
— Мама!!! — взвизгнула Маргулька.
Ника успела понять, что надо перевести взгляд с упавшего мужчины на собственную дочь, надо повернуть голову и посмотреть, из-за чего Маргуля так истошно вопит. Но голову, которую нужно было повернуть, схватили железными пальцами, а в следующее мгновение толкнули вниз, впечатали щекой в стол рядом с глиняной миской, так что миска подпрыгнула, и остатки борща брызнули ей в лицо. Одновременно с головой железные пальцы схватили её руки, выбив из них ложку и огрызок хлеба, и вывернули их назад, чтобы защёлкнуть наручники на запястьях.
— Мама, мама, мама!!!
Левым глазом, который не придавили к столу, Ника видела, что Маргуля трясёт сжатыми кулачками в воздухе на уровне груди, словно ей только что принесли дорогой подарок, который она клянчила много месяцев подряд. Выкрутив глаз до отказа, Ника разглядела Маргулино лицо. Дочь смотрела на неё, прищурившись, как будто пыталась поднять что-то тяжёлое. Она кричала без пауз, без вариаций:
— Мама, мама, мама!!!
— …?! — услышала Ника сквозь Маргулин крик.
(- Мама, мама, мама!!!)
— …?! — громче повторила внучка хозяев Лаура. — …! …?!
— … … terorists, — безучастно сказал мужской голос над Никой. Затем добавил ещё несколько слов: — … … teroristiem.
Получалось, что сила, вдавившая её в стол и вонявшая потным мужиком, умела говорить как минимум на одном человеческом языке.
— Ребёнку очень страшно, — произнесла Ника, водя губами по шершавой столешнице. — My daughter is really scared, — изображение в левом глазу поплыло, затряслось, утратило резкость. — Please, sir. Please let me talk to my daughter. Пожалуйста. Дайте ребёнка успокоить.
— Вероника Сергеевна Абрамян, — сказал женский голос где-то слева. — Вы?
(- Мама, мама, мама!!!)
— Да. Я. Пожалуйста. Ребёнку страшно… — Ника сглотнула слюну, которая норовила вытечь изо рта. — Дайте, пожалуйста, ребёнка успокоить…
— …, — распорядился женский голос.
Железные пальцы отпустили её голову, чтобы тут же схватить её за плечи и выволочь из-за стола. Оказавшись на ногах, Ника увидела перед собой женщину – вернее, девушку лет двадцати пяти в каске и слишком тёплой форме. От одного вида этой формы делалось жарче. По лбу и скулам девушки текли ручейки пота. Один из них кончался над пухлой верхней губой. Девушка слизнула набежавшую каплю, сделала официальное лицо.
(- Мама, мама, ма… — Маргуля выдохлась. Вместо крика пошли всхлипывания.)
— Вы задержаны по подозрению в террористической деятельности на территории Северных Стран, — объявила солдатка без латышского акцента. Её глаза смотрели на Нику, но явно не видели её. — Во время следствия ваша дочь будет находиться… — она запнулась. Видимо, линзы не сразу показали нужную информацию. — На время следствия вашей дочери будет назначена опекунская семья в стране, предоставившей вам статус беженцев.
Один из двух солдат мужского пола, которые возили Нику мордой об стол и надевали ей наручники, теперь подцепил её за предплечье.
— Проходите, — сказал он с сильным акцентом.
Её повели к машинам.
— Маргуля! — Ника повернула голову и закричала на ходу. — Маргуля, я вернусь скоро! Всё будет нормально! Как в Белоруссии было, помнишь? Так же будет! Меня отпустят быстро! Помнишь? Как меня в Белоруссии отпустили? Очень быстро!..
Она не знала, понимает ли Маргуля, что ей кричат. На всякий случай, продолжала орать про Белоруссию и скорое возвращение, пока её не запихнули в бронебуханку. Там было хуже, чем в плохой бане, страшно воняло газом, железом и всё теми же потными солдатами, но зато её посадили так, что было немного видно окошко. В это окошко Ника успела разглядеть, как Лаура обнимает Маргулю и гладит её по голове, солдатка с пухлой губой терпеливо ждёт рядом, а хромой мужик и его жена в белом сарафане наблюдают за всеми с тротуара напротив кафе, застенчиво улыбаясь.
12 августа, 16:48-16:55
Zvejniekciems – Sējas novads
Побережье Рижского залива
Изнутри микроавтобус, в котором приехали люди с дрелью, тоже напоминал скорую помощь. Свечин, хоть и плохо соображал от ужаса, распознал типовой монитор, дефибриллятор и аппарат искусственной вентиляции лёгких. Он делал однажды видос для частного заказчика в интерьерах скорой помощи. Заказчика чем-то обидел некий врач в Ульяновске. Требовалось изобразить, как этот врач насилует малолетнюю пациентку, пока она в скорой без сознания, накаченная анестетиком, а скрытый вебкам в потолке типа всё снимает.
Что особо характерно, в микроавтобусе имелась лежанка. Свечина швырнули на неё лицом вниз и пристегнули тремя ремнями – один на щиколотки, другой над задницей, третий на спину, под мышки. Его руки в пластиковых наручниках стягивать ремнём не стали. При желании он мог двигать ими вверх-вниз. Только желания поначалу не было. Ещё он мог повернуть голову и разглядывать левую стенку микроавтобуса вместо правой. Там, наверное, были другие коробочки, проводки, кнопочки и надписи на английском и латышском.
— Так. Сели? — спросил мужской голос с водительского сиденья.
Хлопнула последняя дверь – одна из передних.
— Поехали, — сказала женщина в изумрудной балаклаве, опускаясь на откидное сиденье рядом с головой Свечина.
— Камон бэйби, — сказал где-то в ногах у Свечина второй мужчина. — Поехали.
Ласково заурчал электродвигатель. Тело Свечина, пристёгнутое к лежанке (и особенно ухо, расплющенное об неё), ощутило приятную вибрацию. Скорая тронулась с места.
— Помедленней только, — сказала женщина. — Не как в прошлый раз.
— Да помню я, — усмехнулся водитель.
Секунд, может быть, двадцать они ехали молча. Женщина похлопывала свои бёдра руками в перчатках из белёсого винила. Перчатки доставали ей почти до локтей. Штаны, по которым она хлопала, были зелёные, как балаклава, но другого оттенка. Не изумруд; скорее, подорожник. Понять, куда женщина глядит, Свечин не мог – она так и не сняла горнолыжные очки с тёмными стёклами. Её эмоции (или их отсутствие) читались только по губам в дырочке для рта. Губы у неё были неподвижные, тонкие, обветренные.
— Мммм, — нарушил молчание Свечин.
В переводе на речь с незаклеенным ртом, это означало: «Не убивайте меня, пожалуйста». Люди с дрелью должны были это понимать. Хотя бы по слезам и соплям, которыми он заливал одноразовую простыню на лежанке. А также по мокрому пятну на шортах у него между ног.
— Мммм, — повторил Свечин, не дождавшись ответа.
Прошло ещё какое-то время. Вряд ли больше десяти секунд.
— Всё, леса-поля, — сказала женщина. — Давай её сюда.
В ногах у Свечина закопошились, доставая что-то из футляра или сумки с молнией. Женщина привстала, потянулась в сторону задней двери. Села обратно. Теперь она держала в левой руке чёрно-синюю дрель-пистолет с большим оранжевым курком и длинной ручкой. В облике дрели было что-то фантастическое, как будто её дизайн срисовали с нового имперского супероружия из очередной серии «Звёздных войн». Только вместо суперпушки с какой-нибудь антиматерией торчало сверло. Оно было тоненькое, не больше 2,5-3 мм в диаметре.
— Мммм!!! — забился в ремнях Свечин. — Мммммм!!! — он завращал головой, разбрызгивая сопли. — Мммм!!! Мммм!!!
С этого момента он соображал ещё меньше. Кору больших полушарий закоротило от животного ужаса. В сознании осталось только желание каким-то образом выкрутиться из этих ремней, вылететь птицей из этой машины, оказаться как можно дальше от дрели. Он вроде бы и заметил, что женщина начала говорить, причём говорить с ним, о нём, но не понимал ни одного конкретного слова, хотя женщина склонилась вплотную к его крутящейся голове и говорила отчётливо и громко:
— Данечка, ёбаная ты падаль инфобовская. Я сейчас тебя убью понемножку. Ты, я вижу, догадываешься. Молодец. Ты знаешь, за что я тебя убью. Но ты думаешь, это нечестно, что я тебя дрелью. Думаешь, ты не заслужил, потому что ты никого не убивал как бы. Ты видосики рисовал креативные на Зубовском бульваре. Тебя, невинного такого, надо мочить милосердно. Пулю в лобик – и проехали.
Женщина нажала оранжевый курок. Дрель визгливо заверещала над свечинской головой. Этот звук, в отличие от слов женщины, Свечин понял очень хорошо и замычал ещё пронзительней:
— Мммм!!!!!
— Но подумай, Даник, — продолжила женщина, отжав курок. — Ты, я знаю, любишь рисовать оружие времён Второй мировой войны. Шмайсеры-мессершмитты. Помнишь, у немцев, кроме шмайсеров, камеры были газовые? Чтобы евреев убивать? Кто-то краник открывал, пускал газ в эти камеры. Травил женщин и детей. Работа такая была у человека. А кто-то другой – помнишь? – кто-то писал в газетах. Кто-то говорил по радио. Про коварных жидов, про мировой сионистский заговор. Кто-то, мы бы сегодня сказали, фейки релизил о евреях. Для целевых арийских фейкофагов.
Она снова нажала оранжевый курок и свободной рукой зафиксировала голову Свечина на лежанке.
— И без этих фейков, — пояснила женщина, — не было бы ни газовых камер, ни краника. Так и без тебя, сучонок инфобовский. Ни погромов в Таганроге, — она посильней вдавила голову Свечина в лежанку, — ни зачисток в Питере.
— Мммм!!!!!
Дрель раскромсала Свечину мочку правого уха. Изумрудная ткань на голове женщины окропилась красным.
— И зарина в Выборге, сучонок, без тебя бы тоже…
— Патруль! — завопил водитель. — С хамвишником!
Слово «патруль» оказалось волшебным. Дрель отскочила от головы Свечина и затихла. За дрелью отступила волна животного ужаса. Свечин почувствовал дикую боль в ухе и начал в общих чертах понимать происходящее.
— Как это вообще? — не поверил мужик, сидевший у него в ногах. — Пятнадцать минут назад чисто было по району. Одни позиции прибрежные, которые ни фига… А может, это…
— Разворачивай! — перебила женщина. — Куда ты на них?
— Да как тут!.. — фальцетом ответил водитель. — Разворачивать!..
Несмотря на это восклицание, он, видимо, решил тормозить – инерция пихнула Свечина вперёд вместе с лежанкой. Затормозив, скорая косо попятилась, потом ненадолго застыла, встревоженно зудя электродвигателем. Наконец она стала поворачивать влево, то есть обратно, но как-то медленно, нерешительно, словно водитель боялся что-то задеть.
— Машут! — крикнул мужик в ногах. — Чтоб остановились!
— Ты ложись лучше, чем орать! — рявкнула женщина.
— Бляяяя, с обеих… — заныл водитель. — От железной дороги тоже. Щас начнут…
— Оттуда тоже? — мужик в ногах дёрнулся, ударив свечинскую лежанку. — Там армия тоже?.. Ни-фи-га не понимаю… Чисто, ну чисто же было всё! Если только заранее знали… Если всю базу подменили вообще…
Скорая заглохла, так и не закончив поворот влево.
— Всё! — крикнул водитель. — Я выхожу, сдаюсь. Я жить хочу. Вы как хотите…
— Сиди, придурок! — крикнула женщина. — Сиди, тебе говорю! Не вы…
Пока она пыталась урезонить водителя, тот открыл дверь и, видимо, выпрыгнул из кабины – Свечин услышал шлепок обуви об асфальт.
В следующее мгновение начали стрелять. Треск был гремучий, пулемётный, а пули, заколотившие по скорой, – какого-то недетского калибра. Мужик, выскочивший на улицу, отрывисто тявкнул, словно кто-то запустил видео с испуганной собакой и резко выключил звук. Кажется, его отбросило на машину – Свечин услышал глухой удар слева.
Постреляв секунды три, пулемёт умолк.
— Да ложись же ты! — крикнула женщина с дрелью.
Она уже исчезла из поля зрения Свечина. Пыталась увещевать своего второго напарника откуда-то из-под лежанки. Судя по всему, пыталась напрасно. Он так никуда и не лёг по собственной воле. Как только затрещала вторая очередь, он заорал без слов и грохнулся на ноги Свечину. Но не задержался там, сполз на пол. Перешёл с крика на хрип.
Вторая очередь продолжалась чуть дольше. От стука пуль, дырявивших скорую, Свечину тоже было страшно – особенно, когда на голову рухнул кусок монитора. Но пулемёт секунд через пять-семь заткнулся, и тогда прямо под Свечиным раздался гораздо более жуткий звук.
— Думаешь, не досверлю? — риторически спросила женщина из-под лежанки.
Лежанка завибрировала от прикосновения сверла. Свечин чувствовал, что сверло крутится где-то между его животом и шеей, но не мог определить, в какую именно часть его туловища сейчас вонзится нагретый кусок железа, совершающий десятки оборотов в секунду. Ещё он не знал, из какого материала лежанка и какой она толщины. Даже если бы он соображал, он не сумел бы прикинуть, сколько мгновений осталось на чудесное чудо, которое, в теории, могло избавить его от дрели.
— Мммм!!!!! — затрепыхался Свечин, повторно обезумев от ужаса.
Через пару секунд будущее стало ясней. Он почувствовал, что сверло вот-вот проклюнется над его сердцем, чуть ниже левой ключицы. Собственно говоря, там оно и вынырнуло. Оно даже успело оставить Свечину дырку в футболке и рваную ямку в коже. На его счастье, в эту же секунду раздалась третья очередь. Она была не такая крупнокалиберная, как первые две, но зато самая оглушительная, потому что стреляли рядом, в упор, распахнув задние двери скорой, – прямо по женщине, которая так хотела досверлить его сквозь лежанку.
17 августа, 9:45-10:20
Tähe 141, Tartu
Тартуский фильтрационный центр
— Маргарита, — представилась маленькая военная в тёмно-зелёном берете. — Я звонила вчера. Когда вы были у коменданта.
Ника пожала руку, которую ей протянули.
— Вероника. Ника.
— Очень приятно. У вас нет вещей?
— М-м, — Ника помотала головой. — Меня… Без вещей взяли.
На ней были шлёпки, юбка, футболка и половина купальника, нижняя. Купальник высох тогда на пляже, пока она ждала, когда наплаваются девчонки. В кафешку, где арестовали, пошла, не переодевшись. Верх потом сняла в камере. Белья никакого взамен там не выдали (там вообще ничего не давали, кроме склизкой перловки, бобов и воды). Но и преть в купальном лифчике не хотелось. А на третью ночь, когда разбудили под утро и погнали дальше, элементарно про него забыла. Так он и остался на койке в латвийском спецобезьяннике для террористов.
— Вы завтракали уже, наверно?
— Нас кормили, да…
Ника заметила липкое послевкусие во рту. На завтрак были хлопья с орехами и соевым молоком. Сок из концентрата. Она не успела почистить зубы – вызвали на выход. Точнее, не вызвали – вежливо пригласили. Тартуский фильтр у эстонцев был новенький, образцово-показательный, с отдельным корпусом для женщин. Всё сверкало везде. Шесть икеешных кроватей в комнате, берёзки на обоях и «Пожалуйста, Вероника». «К вам посетитель, Вероника».
— Может, кофе хотите? — спросила военная. — Я сама не пила ещё.
— Кофе?.. — не поняла Ника.
Она огляделась по сторонам, на белые двери и салатовые стены. Посмотрела в пустой коридор за спиной маленькой военной. Кроме них почти никого не было. Только в конце коридора шептались две молодые беженки в казённых халатах. Их покрывала решетчатая тень из окна.
— Слушайте, — тихонько сказала Ника. — Когда меня выпустят? Вчера говорили, что…
— А вас уже выпустили, — улыбнулась военная. — Официально… Честное слово! — добавила она, увидев скепсис у Ники на лице. — Но здесь – да – пойдёмте отсюда. Подальше…
Она развернулась, не дожидаясь ответа, и пошла в сторону девушек у окна. Ника зашлёпала следом – сначала обычным шагом, потом всё быстрей, чуть ли не бегом. Военная была ниже её на голову, но как-то шустро двигала своими ногами в армейских ботинках цвета кофе с молоком. На ходу она казалась ещё крепче, юрче и надёжней, словно ей можно было поручить любую миссию мирового значения и расслабиться, зная, что рано или поздно она выскочит из-под земли, поправит берет, встряхнёт своим чёрным хвостиком и доложит: «Мишн акамплишт».
На вахте Нике выдали пластиковую карточку.
— Это временный ай-ди, — объяснила с эстонским акцентом охранница за стойкой. – Он действует, пока вы едете домой. На нём есть бесплатный кроссинг Балтийского моря в одну сторону, каюта класс бэ четыре. Ещё есть кредит пятьдесят евро. Можно тратить на пищевые товары в магазинах с этой маркой.
Охранница подчеркнула ногтем оранжевый квадратик с буквами RTC на Никиной карточке.
— Refugee Transfer Credit, — пояснила она.
— Спасибо, — Ника взяла карточку и зажала её в ладони. — Я знаю.
— Счастливого пути, — сказала охранница.
Она стукнула пальцем по экрану, открывая турникет.
Военная пропустила Нику вперёд и что-то сказала охраннице по-эстонски. Та ответила серьёзно, кратко и бодро. Приказ, что ли, обещала исполнить? Разве они здесь тоже армия? Форма вроде совсем другая. И какое, интересно, у этой звание – у микроамазонки в берете?
Пока военная проходила через турникет, Ника пыталась высмотреть знаки отличия на её камуфляжной рубашке. Никаких погон, звёздочек, ромбиков – ничего. Одна голубая нашивка на предплечье, с белым кружком и косыми полосками в кружке. Эмблема Северных Стран.
Стеклянные двери раздвинулись. Ника первой вышла на крыльцо с пологим скатом без ступеней. Она поёжилась от ветра и машинально прижала юбку, чтобы та не трепалась, как флаги ООН и Эстонии над входом. Пока её возили по фильтрам и обезьянникам, наконец-то пошли дожди. Здесь, в Тарту, солнце теперь выглядывало из рваных дыр в облаках – еле тёпленькое, безобидное. Судя по мурашкам на ногах, было +12-13, вряд ли больше.
— Моя машина вон там, — военная показала на разношёрстный транспорт, стоявший в ряд от края женского корпуса до ближайшей пулемётной вышки. — Пойдёмте. Я вас до Пярну довезу, — она поглядела на армейские часы на левой руке. — К полудню точно доберёмся. Там сядете на паром.
— Спасибо, — сказала Ника.
Машина была обыкновенной. В том смысле, что гражданской, маленькой и серой. Внутри немного пахло выпечкой. Ника села на пассажирское сиденье, пристегнулась.
— Сейчас вашу карточку надо будет приложить, — сказала военная, выруливая со стоянки.
После того, как проехали контроль, Ника уставилась на кусок пластика в своей руке. VERONIKA ABRAMYAN. TEMPORARY REFUGEE ID. Срок и регион действия, логотип Refugee Transfer Credit. Что-то на эстонском. И фотография. Снимок сделали позавчера, как только её привезли из Латвии. До того, как дали помыться. С матового пластика на мир глядела замудоханная баба с густой синевой под глазами. Немытые волосы громоздились на макушке, висели клочьями, липли к лицу.
— Я заеду всё-таки за кофе, — сообщила военная.
Она припарковалась у какого-то местного варианта «Прессбюро». Отстегнулась.
— Вам что взять?
— Погодите, — Ника схватила предплечье с голубой нашивкой. — Одолжите мне телефон, пожалуйста. На минутку, я только дочери позвоню. Я звонила уже сегодня, у соседок брала. Но я не знала, что меня выпустили. Я скажу только, что меня выпустили. Что уже точно.
Несколько секунд военная молча держала её взгляд. Затем она положила свою руку на Никину. Прежде чем удалить её с рукава, она погладила её и сжала – так легонько и быстро, что Ника поверила в этот жест лишь намного позже, задним числом.
— Простите, — сказала военная. — Прямо сейчас нельзя. Нельзя, чтобы вашей дочери звонили с моего номера. Я вам дам ещё денег. Можете купить в Пярну телефон. Честное слово, — она отвернулась от Ники. — Но сначала нам надо – мне вас надо попросить об одной вещи. Я щас, — она открыла дверь, чтобы выйти из машины. — Щас вернусь.
Пару минут спустя она принесла два огромных кофе в картонной подставке. Виновато кривясь, протянула один из них Нике.
— Взяла вам латте. Молоко соевое, если что. Осторожно, горячий.
— Спасибо, — Ника подхватила бумажный стакан. Отпила немного из прорези в био-крышечке.
— Там, на заднем сиденье, — военная качнула головой, — в пакетике круассаны свежие. Вы не стесняйтесь, берите. Если хотите.
Сразу после остановки они выехали из черты города на шоссе с развязками. По бокам побежали кусты, деревца, коробки загородных магазинов, островки новостроек. Довольно скоро, через пару развязок, остались одни кусты и деревья. Между ними потянулись луга и поля – где-то вроде зелёные, с ирригацией, где-то засохшие на корню ещё в июне.
Минут десять военная не мешала Нике пить кофе и жевать круассаны. Выпечка и правда была свежая. Более того, качественная. Тесто кто-то замешал и прослоил на отлично. Расстойку не скомкал. Скрутил по всем правилам. У неё в пекарне такое выходило не каждую смену.
— Вам сказали в Латвии, в чём вас подозревали? — спросила военная, когда Ника доела второй круассан.
Она без выражения глядела на дорогу. Ника облизала губы и вытерла пальцы о стакан с латте. Внезапно ей стало не страшно. Наверное, действовал кофе – в союзе с круассанами и с чувством близкой свободы. Нет, само собой, она думала о Маргуле, постоянным фоном о ней думала. Но Маргулю отправили из Латвии ещё тринадцатого, она уже почти дома, под присмотром в социалке. А у Ники был образцовый файл в социалке, ни одного нарекания. Твёрдый зачёт по всем «пожеланиям», кроме отдельной комнаты. Но у беженцев на это «пожелание» всегда сквозь пальцы смотрят. Социалка не могла, сто процентов не могла забрать Маргулю только из-за того, что в Латвии спецслужбы наглючили какую-то мурню и три дня держали мать по антитеррору, без предъявления обвинения.
— А вы, если честно, кто? — спросила Ника.
— Fair enough… — засмеялась военная – тоже как-то беззаботно, словно Никин вопрос позволял ей не играть дурацкую роль. — Я Маргарита Врадий. В прошлом офицер эстонской армии. В настоящем капитан джей-эн-ти-эф.
— … Чего капитан?
— Joint Nordic Task Force.
— А, — Ника поняла, к чему голубая нашивка на рукаве. — Ясно.
— Ещё в дипломатической службе недолго была. У вас как раз. Остермальм – не видели там никогда эстонское посольство?
— Нет.
— Но в посольстве форму не носят. Дипломаты ходят в гражданском. Так что я вернулась в армию. Меня, — усмехнулась военная, — без формы вообще никто всерьёз не принимает. Из-за роста. А также из-за щёк, — она потешно раздула свои круглые щёки. — Хотя и в форме, — добавила она почти кокетливо, — иногда руку надо сломать кому-нибудь, чтоб дошло.
Ника решила оставить это без комментария.
— В Латвии, — сказала она, — меня обвиняли в том, что я заманила в какую-то ловушку художника из московского Инфоба. Свечина Даню.
Правильней, конечно, было бы сказать не «обвиняли», а «хвалили». Ещё точнее, «хвалил». Опухший русский следователь, когда не пялился на её сиськи под футболкой, подмигивал ей, как братец по оружию. Предлагал боржоми со льдом. Уверял, что, будь его воля, он бы сразу её отпустил. Повесил бы ей «вот на эту грудь» орден за воинские заслуги перед Латвией. Она не запомнила название ордена, но «первой степени».
Ника скрещивала руки на груди и смотрела на него ошалевшими глазами, ни черта не понимая. Следователь входил в игривый раж, помахивал указательным пальцем. Журил: «Ну что же вы». «Вас, Вероника Тиграновна, любит известный московский художник. А вы так скромничаете. Вы же муза! Муза убойного действия! Ха ха ха. Вот жаль, — качал он засаленной головой, — жаль, что кое-где на севере опять гуманизм разводят и нас заставляют. Вот мы бы вас на работу взяли. Дрель бы вам табельную выдали. Самой последней модели».
— Но вы же знаете Свечина? — спросила военная, помолчав. — По России ещё?
— Да. Я знаю Свечина, — Ника закрыла глаза и приготовилась к декламации. Надо было сосредоточиться, чтобы ничего не пропустить. — Моё знакомство с Даниилом Свечиным началось и закончилось при следующих обстоятельствах. Летом две тысячи одиннадцатого и две тысячи двенадцатого я отдыхала в дачном посёлке Медведково Тверской области. Я приезжала туда по приглашению Брагинской Марии Андреевны, ныне покойной. Мы с Брагинской с одиннадцатого по тринадцатый год состояли в интимных отношениях. Находясь в посёлке, мы эти отношения не афишировали, по известным причинам. В четырёх или пяти домах от нас, точно не помню, жила семья Даниила Свечина. Его бабушка часто общалась с бабушкой Брагинской. Так мы все познакомились. Свечин в то время был подростком. В первое лето я с ним вообще не разговаривала. Во второе лето мы говорили три или четыре раза. Хорошо помню, что он увлекался рисованием. На второе лето он нарисовал мой портрет на основе моих фотографий «Вконтакте». Насколько я помню, цветными мелками на ватмане. Помню, что портрет мне понравился. Но я оставила его в посёлке, чтобы не тащить с собой в Москву. После лета двенадцатого года я со Свечиным не общалась. Я никогда с ним не переписывалась и никогда не созванивалась. Ни в каком формате.
Ника открыла глаза. Справа от шоссе плыла опора высоковольтной линии. Вокруг опоры желтело полумёртвое поле. Слева, навстречу их машине, ехал междугородный автобус Пярну-Тарту-Нарва.
Военная присвистнула.
— Говорите, как по писаному.
— Я учительница по образованию, — сказала Ника. — Русского и литературы.
— Ага, — кивнула военная. — Хорошая профессия.
В её голосе сарказма не было. Ника повернулась, чтобы разглядеть сарказм на лице. Там его не было тоже.
— Я знаю, что вы не писали Свечину, — сказала военная. — Ему нейросетка писала с пилотами.
— … Это что значит?
— Это значит, что развели его. Как последнего фейкофага.
Военная достала из кармана телефон, сунула в держатель и по-эстонски приказала ему включиться. Когда экран засветился, она дала ещё три певучие команды.
— Я готова, — объявил телефон крайне знакомым голосом.
— А ты красавец! — воскликнула военная, разворачивая экран к Нике. — Рожей вышел!
— … Что? — оторопела Ника.
Военная указала пальцем на экран. Там появились внутренности модуля. Их модуля. Камера смотрела из точки над столом, показывая часть холодильника и шкафа с посудой. На холодильнике висела троица Соня-Шади-Надя в виде анимешного постера. Почти сразу картинка задёргалась – камеру взяли в руки. Когда трясучка утихла, весь экран занимало лицо. Её бывшее лицо. У неё было такое накануне войны. Или ещё раньше? Отчётливое, гладенькое. Без кругов под глазами.
— А ты ничего, — вкрадчиво сказало лицо. — Рожица милая.
— Приложение «Ника Абрамян», — усмехнулась военная. — Мне наши айтишники поставили суперлайт-версию для демонстрации. Она вас только в модуле показывает и простенькие фразы переводит.
Лицо в телефоне помрачнело.
— Я, — сказало оно деловито. — Мне поставили какую-то мурню для демонстрации. Она только в модуле тебя показывает и переводит несложные…
Военная повернула телефон к себе и вручную помогла лицу заткнуться.
— А Свечина дурила целая нейросеть, — сказала она. — Её долго вашим сырьём кормили: перепиской, звонками, видеочатами. Группа, которая хотела Свечина убить, ваши телефоны хакнула, камеры на работе и так далее. Это стандартная процедура, если нужен хороший дипфейк с реальным человеком.
Несколько секунд Ника не знала, как реагировать.
— … Почему лицо молодое такое? — спросила она в конце концов. — Я так не выгляжу. Давно уже.
Военная оторвалась от дороги, чтобы посмотреть на Нику.
— Вы хорошо выглядите, — авторитетно сказала она. — Не грузитесь, что вас нейросетка отгладила. Она не вас делала, а ваш романтический образ для юных московских художников. Чтоб инфобовец точно клюнул… — военная помолчала, пока навстречу неслась колонна грузовиков. — Вы лучше вот что скажите. Почему вы тогда в «Теремке» сделали вид, что не узнали Свечина? Прошлым летом? Ведь узнали же, — она снова покосилась на Нику. — Я гоняла видео с кассы раз тридцать.
— Узнала, — поморщилась Ника. — Это что – меняет как-то мои показания? Я не общалась с ним. Я ему блин продала.
— Бутылку кваса, — уточнила военная. Потом как будто спохватилась. — Простите. Это совсем не важно. Я вас не подозреваю ни в чём. Честное слово. Просто интересно, почему вы сделали вид, что не узнали Свечина.
— Потому что он сволочь. Почему ж ещё? Он в Инфобе работал. Его разве не за это убить хотели? Инфоб моего отца нарисовал три года назад. Длинную такую нарезку вбросили про Коварных Армян. Отец там был армянским нациком, который азербайджанцев и русских режет по утрам для моциона. Через неделю после вброса папу арестовали. И расстреляли. Наверное. Не знаю точно, как его убили. Об этом я должна разговаривать с Даней Свечиным?
— Ника… — голос военной дал трещину. — Мне поручено сделать вам предложение. Вы можете от него отказаться. Честное слово. Вы, наверно, слышали, что верхушку первого режима взяли в июне на Кипре. Будет международный трибунал. Армения выступает одним из главных обвинителей. Проблема в том, что большинство улик собрано с процессуальными нарушениями. Много материала с гнильцой – с фейками, которые очень трудно полоть. Грубо говоря, почти все улики хакнутые. НКОшники старались, анонимы, спецслужбы. В суде такое не примут. Законы в Гааге старомодные, — военная улыбнулась. — Не успевают за прогрессом. Нужно, чтобы выступали живые свидетели. В идеале, близкие к режиму. Вроде Свечина.
Она умолкла, чтобы сделать глоток кофе.
— Клуба Любителей Московских Художников больше нет, — сказала она после паузы. — Мы почти тридцать человек взяли двенадцатого числа, и это в одной только Скандинавии. Свечин теперь в безопасности. Его вытащат из укрытия. Есть шанс, что на него найдутся годные улики. Тогда его пустят по тому же делу. Ему предложат сделку со следствием. Но будет намного лучше – и для пиара и, главное, для самого процесса будет лучше, если он раскается. Если явится с повинной и заговорит. Сам.
Ещё один перерыв на кофе.
— И? — спросила Ника, когда перерыв затянулся.
— Свечин до сих пор уверен, что общался с вами. Ему сказали уже, что вы не имеете никакого отношения к Любителям Московских Художников. Сказали, что вас тоже задержали, но по ошибке. Скоро отпустят. Он до сих пор находится под вашим влиянием. У него совесть просыпается от общения с Никой Абрамян. Он, грубо говоря, повёрнут на Нике Абрамян. Всё лето рисовал японские мультики про вас и про вашу дочь. Очень трогательные.
— Серьёзно? — прыснула Ника. — А посмотреть можно будет?
— Даже нужно, если вы согласитесь с ним встретиться. Вам предоставят всю его переписку с нейросеткой. Записи всех разговоров. Эти материалы надо будет тщательно изучить, чтобы у него не возникло подозрений. Будет, конечно, и денежное вознаграждение, независимо от исхода операции. Не могу точно сказать, сколько, но порядка нескольких десятков тысяч…
— Погодите, — Ника подалась вперёд и повернула голову, чтобы смотреть военной прямо в лицо. — Погодите-погодите. Вы же, получается, знали. Знали, что Свечин не со мной общается, а с нейросеткой. Вы знали, что я не состою в Клубе Любителей Московских Художников. И вы – начальство ваше, Эстония, Северные Страны, я не знаю, – вы всё равно дали наводку на меня в Латвию. Я в Латвии отдыхала с дочерью. Меня, — Ника сделала большие непонимающие глаза, — ударили мордой об стол. Моей дочери двенадцать лет. Она выросла в лагерях и модулях. Она была под обстрелами. От казаков со мной пряталась в трансформаторной будке. Раздутые трупы в канавах видела. У неё первые в жизни нормальные каникулы. На четвёртый день этих каникул ей говорят: «Твоя мама террористка. Её посадят в тюрьму, но ты не плачь, у тебя будет новая мама». А вы мне здесь говорите, что это ради воспитания Дани Свечина. Ради операции. Чтобы ему в голову не закрались сомнения. Или это меня – чтоб меня запрячь было проще? Вы объясните, пожалуйста. Я недопоняла.
Военная не стала объяснять. Она очень пристально глядела на дорогу. Её круглые щёки заливала густая краска. Руки, лежавшие на руле, дрожали.
Ника выпрямилась. Поднесла ко рту био-крышечку и залила в себя остатки кофе. Она чувствовала сильную злость, и это было хорошее чувство – прямолинейное, сильное и какое-то даже праздничное. Но главное, ей по-прежнему было нестрашно. Она не помнила, когда ей в последний раз было так нестрашно.
— М-м, — она замотала головой. — Я не буду вам перевоспитывать Даню Свечина. Идите вы все в жопу с таким бильдунгсроманом.
В ответ на это военная пошевелила губами. Звук утонул в стрёкоте встречного трактора.
— Что?
— Простите, — громче повторила военная.
— Да без проблем, — засмеялась Ника. — Беру назад слово «все». Вы в жопу не идите. Вы оставайтесь. Вы ничего. У вас… — она не сразу договорила от хохота. — У вас рожица милая.
2018
Иллюстрации Натальи Ямщиковой
КОНСТАНТИН ЗАРУБИН 
Добавить комментарий